Первый раз я туда летел тяжело. Один. Ждал в Пулково грузовик с аппаратурой. А его все не было, и приехал он тогда, когда посадка уже было закончена. И я взвыл. И наши добрые тогдашние менты, вместо того, чтобы шмонать меня, помогали мне таскать эти чертовы ящики. И они вместе со мной поехали на огромной телеге к самолету. Самолет слегка тормознули, и он ждал, пока мы закидаем все эти мои ящики в его брюхо. Менты потом пожелали мне счастливого пути.
И оказался я потом в Петропавловске, прямо на полосе. Ночью и вместе с ящиками. По одному таскал их к складу, и сдал потом на хранение.
Что-то там, у нас в экспедиции, не просчитали. Потому, что корабль ушел на Чукотку только через месяц. И не хрен было так торопиться. Ну и ладно.
Только жрать очень хотелось. А на судне не было кондея. Ну, это, не найти во всем Петропавловске. Нет, они пытались. Появилась девка. Молодая и очень красивая. Лет восемнадцать. Только вот зубы ей давно кто-то выбил, и все они у нее были золотыми. И руки у нее до плеч были все в наколках. Япончик, типа. Но мы недолго на нее любовались, и почти не успели поесть что-то из ее прекрасных рук, как ее выгнали. Какой-такой триппер у нее был, я не знаю. Но – выгнали. Снова голодали. Ведь прожрать все свои деньги в столовке – это дурной тон. Лучше пропить, чем мы регулярно и занимались.
Взяли на камбуз пацана. Моложе меня. Готовить, вроде бы, умеет. Он, значит, готовит, а мы сидим и пьем. Логично. И уже допились до того, что душа потребовала песен. А у пацана – гитара, и я за ней пошел в его каюту. Я и гитара – это нерасторжимо.
Отвлекусь. Я ведь уже видел голых женщин. Разных. И, вроде бы, ко всему был готов. Рассказываю. Я еще в школьные времена дружинил в ментовке. Типа, всегда хотел приключений на свою задницу. Но приключений не было, была обычная рутинная ментовская работа тех времен. У участкового была картотека, такая, в ящике на длинной блестящей палочке. Там были слабые люди нашего государства. Но это тоже были дети Советского Союза, и государство обязано было заботиться о них. Дети, все-таки. Для справки, в нынешней, сучьей России, они просто вымерли. И до сих пор находят их скелеты в лесу или в забытых канализационных колодцах.
Где теперь те самые советские менты, один Бог знает.
Пришли мы, значит, с ним в одну нехорошую квартиру. И там нас встретила баба. Молодая, мелкая и вертлявая, и в хлам пьяная. Шмара, короче. Мента она знала, как своего, поэтому сразу кинулась к нему.
- Слушай, я только что пришла с работы, а они тут, с этой, значит, …….! (сколько точек надо было мне здесь поставить?).
Я тогда был еще молодой, и довольно слаб на удар. И интерьер этой квартиры мне уже не пришелся. Коридор, значит. Представляете себе, если бы вы разбили об стенку полную тарелку борща? С капустой, и эта капуста засохла бы на стене? И вешалка на входе, где висел какой-то хлам, зато под вешалкой лежал новенький магнитофон “Маяк”? Мы его потом конфисковали.
И тут через коридор проплыла эта. Из комнаты в сортир, что ли, или наоборот. Мило улыбаясь нам. Похожа, примерно, на Матвиенко, но еще хуже. Совершенно голая. Красавица. За пятьдесят где-то. Причинное место у нее было скрыто свисающим животом, а сиськи чуть-чуть не доставали до колен.
Меня повело, и я ухватился за стену с присохшей капустой. Потом я удрал оттуда на лестницу, и долго отходил там. Я же боксером был тогда хоть немного, и это был для меня нокаут. Протокол насчет магнитофона мент писал там без меня.
Аналогичный случай, как говорят в Одессе, произошел и на нашем судне, когда я шел к повару за гитарой. Стучал в дверь, но никто не вышел, поэтому я сам вошел. Нахальство, говорят, – первое счастье. И, как вошел туда, так и вышел. Таланта моего хватило, чтобы показать вам ту, первую питерскую красавицу, но здесь я бессилен. Вернулся к мужикам без гитары, с раскрытым навсегда ртом, показывал пальцем назад, и только говорил: “Там…там…там”.
Мужики что-то поняли, и рванули туда. Навтыкали повару и его шмаре по полной, и выкинули их обоих с судна. Нам еще только триппера в борще не хватало. А гитару конфисковали, и принесли мне. Налили мне полстакана водки, и сказали:
- Пей, сынок, и успокойся. Никто тебя больше не обидит. И пой нам, дружище!
Я выпил и запел.
Потом прилетел мой напарник, и мы с ним быстро проели и пропили все имеющиеся у нас деньги. Но нашли способ выживания без денег. С помощью кормового прожектора. Когда стемнело, направили его луч в воду возле борта. Что там было! Кета проходила, как подлодка. Камбала не махала плавниками, а как-то странно шевелила ими, и за счет этого плыла. Много чего было там, но главное – корюшка. Такая, грамм по триста, примерно. Селедка. Клевала прекрасно, и мы ловили ее почти до утра. Потом я жарил ее на камбузе, и уносил большую кастрюлю жареной в нашу каюту. Там мы завтракали и ложились спать. Потом вставали на обед, и снова ложились до темна. Потом шли на корму за новой пищей.
Вообще, когда мы залетали на вертолетке на одну точку за рыбой и икрой, я увидел среди вяленой рыбы на стене сарая не корюшку, а корюшищу. Это на Сахалине. Точно она. Тот же шарик на носике. И, если бы ее размочить, точно бы на килограмм потянула.
Люди. Я показываю вам разных, и большинство из них показываю с добром. А повара мы таки нашли, и он даже пошел с нами на Чукотку. Старый, вежливый, и сильно пьющий дедок. Как все мы, грешные. Но у него тоже оказались недостатки. Во-первых, он сам подавал нам тарелку с борщом, и при этом большой палец его руки всегда плавал где-то в глубине борща. По-морскому. А во-вторых, подавая вам эту тарелку, он мило улыбался, и при этом его вставная челюсть вылезала наружу, и грозила шлепнуться в ваш борщ. И вы, в полуобморочном состоянии уже, судорожно хватали эту тарелку.
И мы с ним ушли в море. На Чукотку. На выходе из Авачинской бухты, возле Трех братьев, меня единственный раз в жизни раскачало, и я уделал борт судна. Больше такого у меня не было никогда.
Ухожу от вас пока. У меня за спиной в телевизоре поет Григорий Лепс. Еще женщина в трусах. Трусы ее мне понравились. Очень даже почему же. Но мне нравятся другие песни. Сейчас покажу. Левую руку положить на грудь. Грудь, желательно, повыше. Лучше до носа. Пристроить там и правую руку в виде ручку под щечку. И запеть.
- Как же мне, рябине, к дубу перебраться…