Всем утра доброго, дня хорошего, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute, или как вам угодно!
Новая служба князя Петра Андреевича на первых порах оказалась совершенно необременительной – ежели не считать вполне объяснимого раздражения Вяземского высочайше предложенной ему ничтожнейшей должностью "чиновника по особым поручениям". Правда, последнее несколько сглаживалось личностью непосредственного начальника – графа Егора Францевича Канкрина, человека, что называется, «с чудинкой», не совсем здорового, но – героя Отечественной войны, действительно знающего финансиста, добряка, изъясняющегося на русском со смешным, несколько анекдотическим немецким акцентом, и даже немного литератора.
Сам князь в финансах ничего не смыслил, да и вообще – с точными науками особо никогда не дружил, будучи сугубым гуманитарием. Однако, при таком руководителе даже непонятные «особые поручения» казались вполне... милыми, тем более, что свободного времени у князя теперь было предостаточно. И его он теперь снова посвящал журналистике – в затеянной однокашником Пушкина Дельвигом «Литературной газете». Уже с первых номеров издания развязалась самая настоящая окололитературная война – между элитарным «аристократическим» (в чём немедленно стали упрекать газету) пулом Вяземского и Пушкина и обширным кланом Булгарина, Греча, Полевого (хотя Николай Алексеевич на самом деле был изгоем во всех лагерях, включая правительственный) и прочих. Искренне задетый пушкинскими рецензиями и памфлетами, Булгарин изощрялся как мог, именуя Вяземского «салонным поэтом», а Пушкина упоминая в том свете, что талант его, увы, угас, выдвигая в «гении» Подолинского (кто сейчас помнит, что такой поэт вообще был?) Вот несколько примеров из его творчества!
Узник ждет конца неволи,
Ждет малиновка весны,
Я не жду ни лучшей доли,
Ни весенней тишины.
Или вот это...
Путь свершаю понемногу
По дороге бытия,
День прошел - и слава богу,
Если слез не пролил я...
Мммм... мило... Может быть, ещё?
Мой друг, прижмись к моей груди,
Не убегай от взоров упоенных
И от ланит, любовью распаленных!
Златые кудри отведи...
Однако же, доставляющее немало удовольствия обоим – и Пушкину, и Вяземскому – сотрудничество с «Литературной газетой» длилось недолго. Узрев очередную крамолу в процитированном четверостишии французского поэта и драматурга Делавиня, посвященном памяти жертв тамошней революции, распалившийся Бенкендорф устроил жесточайший разнос Дельвигу... жесточайший до такой степени, что всегда флегматичный и уравновешенный барон захворал «гнилою горячкой» (проще сказать – тифом) и угас за пару месяцев. Назначенный графом новый редактор Сомов положения не спас, и уже летом 1831-го газету запретили окончательно.
Семья Вяземского по-прежнему жила в Остафьеве (Петербург – город недешёвый, вести "дом" здесь было пока не по средствам), князь же, вынужденно ведя холостяцкий образ жизни, понемногу «оттаяв» от треволнений и горестей последних лет, начинает бывать в свете, заводит новые приятнейшие знакомства: например, с дочерью Елизаветы Хитрово Долли Фикельмон.
К слову, Пушкин, также не чуравшийся общества обеих, пользовался у них куда большим успехом, нежели немолодой уже, некрасивый, хоть и остроумный князь. Это о дочери Кутузова Элиз Хитрово, обожавшей выставлять напоказ свои плечи и даже принимать посетителей в будуаре, написал прелестный bon mot пушкинский приятель Соболевский:
Лиза в городе жила
С дочкой Долинькой;
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой
Свёл довольно близкое знакомство князь и с фрейлиной императрицы Александрой Россет, острой на язычок, обладавшей живейшим умом и яркой своеобразной южной красотою, устоять против которой не могли ни Пушкин, ни сам князь!
Вот почитайте... Не правда ли – так и слышишь голос увлечённого молодым победительным маем уходящего скучного августа в лице самого Вяземского?
Вы — донна Соль, подчас и донна Перец!
Но всё нам сладостно и лакомо от вас,
И каждый, мыслями и чувствами, из нас
Ваш верноподданный и ваш единоверец.
Но всех счастливей будет тот,
Кто к сердцу вашему надежный путь проложит
И радостно сказать вам может:
О, донна Сахар! донна Мед!
Посланный в августе 1830-го в Москву для организации промышленно-технической выставки (вот оно - "особое поручение"), Вяземский видится с людьми, напомнившими ему годы беспечной юности... правда, вновь по невесёлому поводу: умирает дядя Пушкина - поэт и всеобщий любимец Василий Львович, его "Опасного соседа" когда-то читала вся Москва. У могилы встречаются знаменитый Дмитриев - совсем уже старик, князь Шаликов, Языков, конечно, сам Пушкин... Неподалёку похоронены Сумароков, Херасков... Старая литературная гвардия безвозвратно ушедшей эпохи! Вновь погружённый в меланхолию, князь заканчивает, наконец, давно уже начатый им перевод романа Бенжамена Констана «Адольф», с большим трудом пробившийся через цензуру и не принесший Вяземскому никакого дохода (тем более, что пока шли цензурные баталии, всё тот же Полевой успел издать свой перевод в более лояльной Москве). «Перевод кн. Вяземского нехорош: тяжел, неверен, писан дурным слогом» - пишет некоторый рецензент, совершенно кривя душою, ибо дело с обоими переводами обстояло ровно наоборот! Написанная тем же временем серьёзная, умная биография «Фон-Визин», посвящённая не столько известному автору прошлого, сколько размышлениям князя о незримой связи эпох, вообще вышла ничтожным тиражом спустя восемнадцать (!!) лет...
Из сумрачных настроений Вяземского вновь выручает вырвавшийся с огромным трудом из окружённого холерными заставами Болдина Пушкин: с изрядным багажом написанного там и с твёрдым намерением жениться на первейшей (по мнению многих) московской красавице Натали Гончаровой. Что интересно... Необычайно женолюбивый князь Пётр Андреевич по всей видимости сумел-таки удержаться от чар юной Мадонны и установил чёткие границы в общении с нею... чего впоследствии, уже в общении со вдовою, избежать не сумел.
«Я видела ее у маменьки — это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая, — лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, — глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, — взгляд не то чтобы косящий, но неопределенный, тонкие черты, красивые черные волосы» - так описывала Натали уже упомянутая выше Долли Фикельмон.
"... никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при ее появлении. На вид всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила...» - вторит Фикельмон другой «всеобщий знакомец» В.А. Соллогуб.
Отдадим дань почести Вяземскому – он сумел против такой красоты устоять! Пока... во всяком случае.
Хлопоты князя Петра по организации выставки, между тем, оказались вознаграждены личным отличием Государя: он был весьма доволен, милостив, и несколько раз обращался непосредственно к Вяземскому... Впрочем, на этот счёт обольщаться не приходилось, князь отдавал себе отчёт, что несколько лет унижений, которые были потрачены им на доказательство собственной лояльности, всегда будут стоять между ними, ещё же раз доказывать обратное сил (да и желания) уже не было. Однако же вскоре, после переезда в Петербург супруги Веры Федоровны с детьми в дом Баташева на Дворцовой набережной, на Вяземского неожиданно посыпались весьма весомые знаки благоволения: за какие-то два года новой службы он становится вице-директором департамента внешней торговли, а буквально через пару недель - председателем комитета для надзора за браком товаров. В дальнейшем на князя Петра Андреевича пролился нешуточный золотой дождь в виде ежегодных выплат, «квартирных», повышений в чине и даже земель... Император, с мастерством опытнейшего шеф-повара "потомив" князя, решил таки использовать его таланты себе на благо, впрочем, не приближая его, а всего лишь поощряя. А что же сам Вяземский - «перебесился»? «Поумнел» - как много позже называл подобный процесс литератор Боборыкин? Стал приверженцем своеобразного коллаборационизма? Едва ли... В конце концов, кто мы такие, чтобы судить его? Да, лира Вяземского почти совсем умолкла в те годы. Но означает ли это его окончательное примирение с Властью? Зная непростой характер Петра Андреевича, его ум и статусность происхождения... ой, едва ли! Думается, он просто ушёл в некоторое высокооплачиваемое и комфортное «подполье», изрядно подустав как от собственной борьбы, так и от терзавшего его безденежья - этого страшного бича, так мучившего Пушкина на глазах Вяземского. Пример весьма впечатляющий, чего там, и едва ли князь захотел бы когда-либо повторить этот невесёлый финансовый «фокус»!
Но какая пропасть в общественном положении разверзлась меж обоими к началу 1834 года... Вяземский произведён в статские советники, и он уже камергер, а Пушкина – чуть позже – жалуют... камер-юнкером! Да, в глазах Пушкина (а особенно - его недоброжелателей, коих достаточно) такая милость выглядит какой-то изощрённой издёвкой. Но с другой стороны – давайте оценим этот жест Императора «со стороны». Пушкин долгое время не служил вообще, «историограф» - должность, скорее, фиктивная, для эффекту, эфирная. Что же его – сразу в камергеры производить? Действие, в принципе, вполне допустимое для екатерининских времен, но никак не для Государя нынешнего – самого создающего законность и первым стоящего на её страже. Если вовсе дать волю фантазии и представить, что Пушкин остался жив (или Дантес струсил, или Геккерен всех уболтал), то вполне вероятно, что годам к сорока пяти поэт мог бы стать и камергером… впрочем, едва ли он согласился бы… Понятно, Пушкин оскорблен чином «не по летам». Но объяснимо и сдержанное непонимание Николая: ведь есть сотни подданных, за счастье бы посчитавших быть допущенными ко двору, да не удостоенных этого. И повторимся – НЕЛЬЗЯ обойти закон о чинопроизводстве, скакнув сразу через несколько ступеней!
Между тем, злой рок продолжал преследовать князя! Серьёзная стадия чахотки у дочери Прасковьи Петровны, Пашеньки, родившейся в 1817-м, вынудила Вяземского испросить отпуск и с семейством уехать в Италию – для лечения. Спасти Пашеньку не удалось, врачи разводили руками. Её похоронили в Риме, на кладбище Монте-Тестаччо в марте 1835-го. Поддержать друга приехал старый добрый арзамасец Александр Тургенев... Уже менее, чем через два года, им суждено обоим сойтись в Конюшенной церкви: одного не будут держать ноги, а глаза будут полны слёз, другой же сопроводит гроб к месту его захоронения.
В мае Вяземские возвращаются в Россию, но это уже совсем другой Вяземский – потухший, потерянный, постаревший. Таков же ныне и Пушкин: он обременён долгами, «История Пугачёва» не продаётся, всё так же взбешён досадным камер-юнкерством, ему не пишется (и упрекают - "исписался"), он мечтает о собственном журнале, название предложено Вяземским уже давно – «Современник». Как ни странно, разрешение было дано, правда, в несколько своеобразной форме – согласно прошению Пушкина – издавать « четыре тома статей чисто литературных... исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности». «Четыре тома статей» издать дозволили. Вышедший в апреле 1836-го первый том «Современника» имел подзаголовок «литературный журнал» - риск и дерзость, издавать можно лишь «статьи», никак не "журнал"! Зато старая гвардия вновь в сильнейшем своём составе: Пушкин, Вяземский, Жуковский... Гоголь, как-то незаметно, несколько даже навязчиво, но мило вошедший в их круг! Его «Ревизор» в том же апреле будет представлен в Александрийском театре. Однако, расходится лишь треть тиража, надежды Пушкина на стабильный доход от издания не оправдываются, он лишь ещё сильнее опутывает себя денежной удавкой...
Меж тем, известные события, связанные с откровенно беспардонным, если не сказать сильнее, разнузданным поведением протежируемого четою Нессельроде барона Дантеса в адрес Натальи Николаевны окончательно накаляют атмосферу вокруг Поэта - в буквальном смысле до температуры кипения. Понимая, что сам барон – всего лишь разменная монета в игре по-крупному между высшим светом в лице Нессельроде и обратившимся в злейшего врага (как же причудливо растасовала Судьба колоду бывших "арзамасцев"!) Сергия Уварова против него, Пушкин буквально свирепел. А что же Вяземский? Да, Петр Андреевич и Вера Фёдоровна, разумеется, не могли не отмечать ухаживаний Дантеса и некоторую легкомысленную благосклонность Натали к французу, но решительных шагов по отношению к нему не предпринимали, ограничившись всего лишь замечанием со стороны княгини. А уж после истории с подмётными «дипломами», казалось бы, участие Вяземских было бы просто насущно необходимо Пушкину... Однако же, нет: не дать ход вызову, брошенному им Дантесу, помогли не Вяземские, а деятельнейшие хлопоты всегда готового прийти на выручку Жуковского.
Разъярённым тигром мечась по комнате в квартире Вяземских, Пушкин грозится напуганной княгине «совершеннейшей, полной местью». Состоявшееся примирение сторон и последующее предложение Дантеса Екатерине Гончаровой и вовсе успокаивают чету Вяземских... Вплоть до кровавой развязки они словно пребывают в странном анабиозе, в прекраснодушных розовых очках, позволяющих видеть очевидные для всех зловещие события в искажённом благостном свете.
Позвольте, а как же это, шпаликовское - «...Пушкин с Вяземским дружил...»? Нет, кажется, дружбою здесь и не пахнет. Можно, конечно, попытаться увязать невмешательство Вяземского в частную жизнь Пушкина тем, что и тот никогда не пытался поддерживать князя в минуты его трудностей особой близостью. Да и атмосфера известной «скандальозности» вокруг семейства Пушкиных в значительной степени претила Вяземскому своей некомильфотной неаппетитностью. И трагедии в собственной семье тоже не добавляли желаний погружаться в стороннее болото. Так или иначе, князем Петром Андреевичем не сделано было для спасения Пушкина ровно... ничего! «Прости... будь счастлив» - были слова лежащего на диване с искаженным страшной мукою лицом друга, обращенные к растерянному, плачущему Вяземскому.
Последнее, что князь мог сделать для Поэта – это распорядиться, чтобы хоронили его не в ненавистном камер-юнкерском мундире, а во фраке. Была ли на самом деле при отпевании Пушкина в Конюшенной церкви знаменитая, описанная многими, истерика князя? Вероятно, просто подвели ноги, подкосило здоровье от беспросветного ужаса последних дней. Но так, чтобы валяться на земле, рыдать в голос?.. Хотя - для расхожей трактовки "они упорно не хотели замечать происходящего, а после раскаивались всю жизнь" - выглядит очень соблазнительно. И только парная перчатка - от той, что была брошена Вяземским в гроб, - теперь связывала их... как вечный укор... как символ ушедшего навсегда времени... времени, которое вместе с уносящимся в метельную ночь телом покойного становилось Легендой.
В следующей главе – годы дальнейших утрат... дорога к одиночеству.
ГЛАВА I ГЛАВА II ГЛАВА III ГЛАВА IV ГЛАВА V
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Основные циклы канала в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
