1222 год. В отмщение за бухарский рейд, монгольские союзники уничтожают население Мерва. Шесть недель день за днем выкорчевывается все что ходит и дышит.
После ухода карателей в пустые громады кварталов возвращается жизнь. Ее мало, она еле теплится, но это она. Последняя городская глава неразрывно связана с человеком по имени Арслан.
Продолжение. Предыдущая часть вместе с чистыми руками (холодной головой и горячим сердцем), благоухает ЗДЕСЬ
Музыка на дорожку
Время делает сына отцом, а отца сыном
Уход Белого Князя оставил Мерв наедине с пустотой, изредка разрежаемой уханьем филина и тявканьем лисиц. Иной раз забегал недоеденный пес, презревший запрет на употребление человека.
За это сама земля обрекала проклятую особь на уничтожение. Звери рвали людоедов с немыслимой яростью, а для волков они сделались вседневной едой. Хотя и сами псы друг другом не брезговали.
Через год-два, жизнь от них очистилась.
Человек вернулся в Мерв сразу же, едва песок занес кости отставшего головореза. Выведать дальнейшие планы хозяев, у монгольских приспешников не удавалось. Как господа решат.. И все же остаток мервцев решился вернуться. Все равно больше идти им было некуда.
Деревенские округи набились людьми. Хлеба уже не хватало, а осень еще не началась! За овцами следили, как дед за внучкой. И стоило родственнику постучаться в дом, хозяин разводил руками
У меня дети...
Вереницы голодных оборванцев потянулись в Мерв. Встречал их уже не город пропитанный страхом и болью, что оставил Толуй, но глинобитная пустошь, пугающая разверстыми дверьми. Казалось что все они ведут в ад и действительно, за каждой скрывалась трагедия.
Входя в тесноту улиц утром, путник до вечера петлял по закоулкам, не встретив ни души.
Части Мерва примыкавшие к школе Шихаби (где орудовал Ак-Мелик) отпугивали запахом, и туда люди не заходили.
Хотя некоторые... косматые, заросшие волосами и страхом, именно там и прятались, навсегда растеряв покой души и веру в людей. Услышав человеческий голос они забивались в зловонную нору (и в себя) исходя дрожью и ужасом. Вернуть таких в общество не удавалось.
Само общество составило около десяти тысяч человек во главе с Арсланом. Мудрым юношей. Прохладой ожога и исцелением раны. Об Арслане известно, что он был славным сыном славного отца. Сыном эмира.
Отец Арслана
Правосудие без правды - истязание
Отцом Арслана был судья выдвинувшийся на шахской службе. В его время тюрки медленно (но верно) отодвигали местных с хлебных должностей, получая титулы и земельные владения (икта!).
Первые поколения их были людьми деятельными, и сплоченными. Не зная что такое лечь до заката и проснуться после восхода, они посвящали дни и ночи делам. Озабоченные благополучием семей и честным именем рода.
Пленив старую знать нарочитым почтением. Они прибирали к рукам фактическую власть, оставив вельможам лесть и созерцание воображаемого великолепия.
В судебной среде замена шла медленнее.
Круг здесь был старый с потомственной передачей должностей и влияния. Новых людей не любили и всячески выживали. Тем не менее травка и на стене находит расщелину и единицам тюрок судьями все-же удалось стать. Одной из таких травинок стал отец Арслана.
Человеком он оказался странным. Поставленный судить простонародье (не любившее чужаков), он стал для них покровителем, каких они давно уже не чаяли увидеть в своих
В то время расправы не были бессудны, но бесстыдство судов их таковыми делало.
Судили судьи сухо, по бумаге. Через нее же и смотрели на жизнь, вытравив чувства. И все же объявленный всем закон, всего не значил. Когда нужно решение определялось отмашкой вельмож, тем что за эту отмашку принималось или подразумевалось заранее.
Бумажная трясина узаконенного беззакония чавкала душами.
Разбирательства повторяли себя. Объяснений никто не слушал. От судьи требовалось лишь говорить что-то себе под нос. Ни сам себя, ни другие его не слушали. Все было известно заранее. Дошло до того, что и поведение осужденника значило мало. Он мог признать вину, и не признать ее, мог смеяться и плакать, умолять и дерзить.
Итог был один - башня.
Даже взяток почти не брали, обратив взор к султанскому жалованию. Но если жизнь нельзя подкупить она обречена... Даже колеса крутились скрипя, и лишь судьи судили молча.
Мало-помалу на суд махнули рукой, улыбаясь как при воспоминаниях о веселом рассказчике и лицедеях.
Судьи и сами к себе не относились всерьез, сохранив впрочем крайнюю ранимость. Свойственную неправде вообще, той особенно что выставляется справедливостью.
Однако отец Арслана таким был не таким. В его судах было все что угодно, от взяток до ругани (и побоев!). Но и для жизни в них находилось место.
В закоулках праведности
Во первых, судья не любил соплеменников. Не вообще (вообще он их очень любил), а норовящих прикрыть безобразие происхождением. Видя в нем сперва своего, а только потом судье. Эмир лично стегал таких плетьми, вышибал из них спесь дюжими кулаками, а особенно дерзких не скупился потчевать сапогами.
Так простонародье признало в нем человека.
Во вторых, судья не терпел жалобщиков. Расходующих день на перечисление обстоятельств, а не их созидание. Стоило заявиться с нему общими сетованиями, эмир спрашивал
Чем ты увидел мою дверь?
...
Глазами
Смущался проситель
Чем ты открыл ее?
...
Рукой
Недоумевал он
Так если тебе есть чем смотреть, и чем открывать. Как смеешь ты жаловаться! Убирайся! Пока не оторвал то чем бегут
Так простонародье признало в нем человека дельного
В третьих, судья не терпел наушников. Едва таковой сочился (бочком) сквозь щели, эмир рявкал
Кого язык довел до ябед, того ноги донесут до преступления!
Считая тайных доносителей трусливыми убийцами, воплощающими зависть чужими руками, судья их он не слушал. Поодиночке. Он просто приглашал оклеветанных, разбирая дело при всех. Обычно донос терял видимость правды, а доносчик видимость чести.
Так простонародье признало в нем человека достойного.
В особенности же молва вознесла его после одного случая. Тогда освободив из темницы одну несчастную душу, судья выкупил шанс для десяти тысяч.
Лепешка с кебабом
У вздорных судей вздорные поводы
Однажды отец Арслана заинтересовала злополучная судьба несчастнейшего юноши, заточенного в темницу по пустому обвинению. Молодому человеку приписали намерение расправиться с хорезмшахом, а заодно поджечь главную площадь... Мерва, в канун торжеств памяти султана Санджара. Доказательством обвинений стал бурдюк бараньего жира и огниво.
Возражений, что жир не горит, площадь (каменная!) не зажигается, а огниво есть у всех - судья не учел. Судил не отец Арслана, потому юношу кинули башню, поместив с негодяями. Сроков не оговаривали.
Темницы страшны не стенами, но обитателями. Вскоре несчастному сломали бедро. Он перестал ходить, проводя дни-напролет лежа, в ожидании передачи от матери и появления раба-индуса, чистившего клетки.
Индус оставался единственным существом на свете, ему улыбавшемся, а мать последней ниточкой, его с этим светом связующей. Больше у юноши никого не было, но звали его Сабир и своему имени он соответствовал.
Такой же оставалась мать Сабира. Одинокая вдова, которой приходилось обстирывать округу, чтобы передать сыну немного зелени и лепешку.
Тюремное начальство, мать юноши (и его самого) невзлюбила. Обвиненный в государственном преступлении, он привлекал ненужное внимание. Еще был непонятен, а значит и неприятен.
Старуха же (а ей еще и 45-ти не было) выводила из себя стойкостью и терпением. С острым подбородком, поджатым ртом. Она молча могла простоять сутки, ожидая когда привратник соизволит отворить или стража сменится людьми подобрее. Передав узелок, также стойко старуха уходила. Стирать и биться за данную ей (и данную ею) жизнь.
Ничто на свете не могло изменить ее маршрута. Кроме смерти. Вскоре она умерла.
Незадолго до этого добрая стража приняла от нее лепешки, кебаб и гранат. Лепешки женщина заработала поденным трудом, а для кебаба долго выкраивала дирхемы. Гранат же, хозяин харчевни дал даром.
Мясо охранники сожрали сами, а лепешками кидались друг в друга на тюремном дворе, как часто заставляло поступать безделье. Не задумываясь, один швырнул в товарища и гранат. Тот перелетел стену и лопнул.
Когда на следующий день женщина пришла навестить сына, взгляд зацепился за фрукт. Материнское сердце поняло все, и остановилось.
Историю эту во всех подробностях, отцу Арслана доверительно рассказал тюремный страж Рухшон-Бача. Добродушный и пухлый человек, что мирно жил со всеми и никогда не ссорился. Бросив напоследок
Кебаб кстати жестковат оказался
Он так и не понял за какую служебную провинность, этот свирепый тюрк (только поставленный надзирать за тюрьмой) свалил его кулаком оземь, а затем долго и яростно бил ногами по всем местам.
Оставив тушу всхлипывать, отходя кровавыми пузырями, эмир вскочил на коня и погнал его в степи. Мчался отец Арслана не час и не два. После скатился с седла, выл, грыз землю и тер об нее кулаки. Исходя в невозможности принять и бессилии исправить.
Смерть этой (неизвестной ему) женщины, всю его службу делала бессмысленной, а имя пустым. Даже то потеряло значение, что он рожден тюрком! Что рожден мужчиной...
Подведя черту под всем государством, смерть обездоленной пачкала сажей каждого (человека) с оружием.
И там где другой прохнычет
Как же Бог такое допускает...
Отец Арслана рычал, катаясь по земле как раненый медведь. Понимая что вина на нем, и допустил это он.
Тут еще и скакун стоял поодаль, и дергал ухом косясь. Верный, он даже не прикоснулся к траве, не умея понять хозяина, но деля с ним скорбь. От этого сделалось еще горше.
Когда же на ум пришло
Ведь это они со своими так...
Чужак - эмир разрыдался. Обратную дорогу он шел пешком, умоляя Бога простить. Конь следовал за ним сам.
Явившись в темницу под утро, отец Арслана рыкнул так, что стража разбежалась по углам юрче крыс.
После Сабира взяли под опеку. Эмир отселил от него негодяев, позвал табиба. Юношу кормили с судейского стола и выдали новый халат. Молодость взяла свое и вскоре он встал на ноги.
Еще до смуты, судья приказал доставить его к себе (ночью). Сабир получил быстроходного и заводного коней, тугой мешок золотых динаров и строгий наказ уходить на Запад. В Миср (Египет) или Конью. Так он и сделал, оставив в городской тюрьме юность. И сердце, похороненное вместе с матерью.
К счастью, в отличие от юности сердце восстанавливается, воскрешая и юность. Все у Сабира сложилось хорошо, Бог даст мы еще услышим о нем в главах о монгольском завоевании Малой Азии.
Выходка эмира переполошила судейское сообщество. Раскудахтавшись, с красными от натуги лицами, они верещали о недопустимости и непозволительности поступка. Говорили о судейской совести! О чести сообщества потомственных (что сказали бы отцы!) законоведов. О верховенстве закона в конце-концов!
Впрочем тюркское происхождение отца Арслана, не позволило ругани вылиться в существенное. Трогать его законоведы побоялись, и выпустив пар разошлись. Отправившись шить упущенное и вязать потерянное.
Всего год то минул с той поры, а отца Арслана и его товарищей-правоведов, монголы скидывали в одну яму.
Его за то что был тюрком. Их потому-что привычка обслуживать старую власть, новой ни к чему. Была бы власть - обслуга найдется.
Они все кричали, эти забавные (для монголов) люди. С маленькими ладошками на коротких руках, перепачканными чем-то синим. Кто-то повизгивал про закон, другой про справедливость, но чаще всего раздавалось
Я не причем! Я не причем!
Ну так если ты не причем, тогда ты зачем?
Отца Арслана зарубили с тюрками его квартала. Арслан был здесь же, и когда очередь дошла до мальчишки (а для отца и тридцатилетний таков!), эмир умоляюще воздел глаза.
Вдруг выехавший откуда-то сбоку старый монгол, властно указал на юнца. Арслана грубо выхватили из толпы обреченных и отвели в другую. Так сын эмира оказался среди людей, которых не убивали.
Выдохнув, отец подставил голову под меч. Бог его простил.
Но кто сосчитает сколько сыновей терзают в тюрьмах (сейчас). Сколько их матерей обливает пороги. И много-ли тех, кто признает себя причем..
Подписывайтесь на канал. Продолжение ЗДЕСЬ