– Николай, вы за 11 лет в классе Марины Семеновой, как-то сблизились? Вы когда-нибудь говорили с ней о ее жизни?
– Да, конечно. Очень много. Я был в ранге внука, правнука, самого близкого друга, мальчика для битья и так далее. Мы обсуждали все. Я очень близко был допущен к Марине Тимофеевне.
Когда все поняли, что мы не просто педагог и ученик, что мы просто родные люди, – нас всегда селили рядом, так как я уже был премьером, потому что звезды всегда жили отдельно, либо в отдельном отеле, либо на отдельных этажах.
У нас всегда были очень большие номера, где была смежная дверь, потому что все-таки Марина Тимофеевна была дама очень взрослая, чтобы она постучала мне в стену, если не дай бог что. Ну, люди опасались, потому что мы-то ездили, представляете, в Австралию, в Японию, в Америку. А ей-то было все-таки 86–88–90–92–93. Конечно, опасались.
Мы, конечно, обсуждали с ней все. Она мне рассказывала очень много интимных и подробных вещей. И как-то она мне сказала гениальную фразу, вот я по ней и живу и относительно себя тоже: Коленька, я знаю, что мальчик ты умный и напишешь когда-нибудь книжку, романтизируй мой образ.
Вот я считаю, что многое надо романтизировать. Есть вещи, о которых не говорят и не показывают. Для этого есть личное пространство. Вот потому я очень уважаю ее мнение. И я знаю, что можно вспомнить, а чего не надо рассказывать.
Я знаю, что все что было мне рассказано, это было сказано только для меня как пример, потому что знаете, когда я переживал первое разочарование в любви рядом с Мариной Тимофеевной. И для того, чтобы меня вывести из этого состояния, она начинала мне рассказывать что-то из своей жизни, такие же примеры. А это все, представьте себе, это 20-е годы, это мало того, это еще с исторической точки зрения очень интересно.
Она работала в Большом театре 74 года. Она выучила такое количество людей, ее ученики недаром называются Семеновский полк, потому что она еще преподавала в ГИТИСе и она учила педагогов со всего Советского Союза.
Когда Марина Тимофеевна скончалась, имея все регалии и так далее, ни один человек, ни особенно Большой театр, палец о палец не ударили, чтобы Марину Тимофеевну упокоить достойно на Новодевичьем кладбище. Девять дней я сражался с нашей системой, я победил. Но ни один из ее учеников, а там были все народные артисты СССР, не пошевелили ресницей, чтобы заняться своим педагогом.
Знаете, когда мы стояли и провожали Марину Тимофеевну, вот пример просто привожу, что такое эти люди, и почему я их не то что не люблю, я не хочу с ними здороваться. Они клялись, били себя в грудь, что мы будем приходить и так далее. Каждый раз, когда моя коллега (потому что мне противно этим заниматься) обзванивает и говорит, сдайте хотя бы что-то… Коля из своего кармана платит за то, чтобы цветы постоянно были высажены. Дайте хотя бы по тысяче рублей. Вы думаете, кто-то переводит? Постоянно, нет на карте, нет с собой карты, нет денег и прочее.
Вот она «благодарность». И Марина Тимофеевна, когда учила меня преподавать, почему я сказал о «романтизируй мой образ», это очень важно, она мне все время повторяла, Коленька, запомни, предадут, предадут, не верь ученикам, предадут. Но тогда я не верил ее словам.
Она прожила 37-й год, не дай бог никому. Она была женой врага народа. Ее супруга расстреляли. Все знают дом Берии на Садовом кольце. Представьте, до того, как туда въехал Берия, в этом доме жила Марина Семенова со своим супругом Львом Караханом.
– Огромный особняк, голубой за огромным забором. Там сейчас посольство какое-то, кажется?
– Да. Вы понимаете, на долю этой женщины выпало такое количество трагедий, такое количество ада. Она петербурженка, и она находилась в эвакуации в Тбилиси, а ее семья была в Ленинграде в блокаде. В блокаде умерла ее мама и т.д. Представляете, что человек прошел, какую жизнь...
– Из-за этого, из-за того, что она была женой расстрелянного врага народа, ее одно время не выпускали из страны, она была невыездной.
– Конечно. Это очень сильно ударило по ее жизни. Но слава богу, она не была репрессирована. Есть документ, у меня даже есть копия этого документа – требования, чтобы Марину Тимофеевну и певицу Максакову Марию Петровну, которая тоже была женой врага народа, чтобы их отослали в Новосибирск, усиливать Новосибирский театр тогда, когда он даже не был построен. И Молотов сверху карандашом написал: нельзя пускать все по течению. И Максакова и Семенова остались в Москве. Спасибо ему большое.
– И при этом и Максакова и Семенова считались – или это легенды, молва?..
– Вранье. Даже не задавайте этот вопрос. Это все вранье. Слава богу, все, кто общался с Иосифом Виссарионовичем, все известно, все запротоколировано.
– А Сталин в свое время даже не защитил их, как-то не принял никакого участия в их судьбе.
– Я не верю в это, потому что если бы Иосиф Виссарионович чего-то в этой стране не хотел, это бы не произошло. И конечно, и Мария Петровна, и Марина Тимофеевна не остались бы в Москве, если бы не было его, как сказать, одобрительного молчания. Другое дело, что они ему, конечно, не могли простить то, что сделали с их жизнью, с их мужьями, и я их понимаю абсолютно. То, что вообще рассказывала Марина Тимофеевна о том периоде, поверьте, это очень страшно.
– Почему Семенова не давала интервью никогда? Вы же ее уговаривали.
– Знаете, это гениальная ее фраза, она мне очень нравится. 95 ей должно было исполниться, и меня уговорила замечательная дама, с которой я был знаком по Нью-Йорку. Она была корреспондентом New York Times, дать интервью для этого издания.
В общем, я долго уговаривал Марину Тимофеевну. Говорю: Ну, Марина Тимофеевна, понимаете, 95 лет, вы видели Николая II и всех остальных, вы можете там рассказать. Она долго отказывалась и вдруг она так села... Мы в буфете сидим Большого театра. Она говорит, Колька, ну зачем мне это надо? Я говорю, о вас вспомнят. Знаете, была пауза, и Марина Тимофеевна, опустив глаза, скромно так спросила, как фамилия дамы. Я говорю – так-то и так-то. Она говорит, обо мне писал Стефан Цвейг и Алексей Толстой, нужно мне это?
И когда я сам повзрослел, когда со мной начинают заговаривать о, допустим, моде... Мне рукоплескал Юбер де Живанши, Карден, Ив Сен Лоран, Вивьен Вествуд. Я могу спать спокойно, когда мне говорят, что что-то кому-то не нравится. На мои спектакли приходил Дзефирелли и Тонино Гуэрра и говорили мне такие восторги о моих прежде всего актерских способностях, что когда какая-то Дуська Пупкина в какой-то газете желтой начинала писать о моей какой-то плохо сделанной роли, мне становилось смешно, и все никак не могли понять, какой нахальный мальчик, чего он не реагирует. Уровень разговора другой.