Как миньоны короля Франции выковыряли алмазы из короны Польши.
В Польше тяжело заболел и умер король Сигизмунд Август.
Благодаря дипломатическим интригам королевы-матери герцог Анжуйский, её любимый сын, был избран королём Польши и великим герцогом Литвы. Собственно говоря, выбор у поляков был невелик: либо королём Польши стал бы сын императора Максимилиана из династии Габсбургов, либо…Иван Грозный. Генрих Анжуйский был наименьшим злом, как посчитала польская шляхта.
Миньоны герцога ахали и охали, когда узнали о решении польской элиты, и сетовали на то, что их покровитель вынужден покинуть цивилизованную Францию и ехать в дикую Польшу. Кстати, в те времена Европа не делала различий между славянами, и всех величали «сарматами», и «невежественными дикарями».
24 августа 1573 года жители Парижа удостоились счастья лицезреть диковинное представление: сто пятьдесят польских посланников официально въезжали в город, чтобы возложить корону на своего нового властителя. Встречать посольство «новых подданных» вышел сам первый камергер Его Величества короля Франции, ведающий всеми помещениями дворца, а также слугами для их уборки. Их въезд в столицу приветствовали оглушительным залпом из полутора тысяч аркебуз.
Огнестрельное оружие, в виде аркебуз, только ещё начало появляться во Франции. Потерпев сокрушительные поражения в столетней войне, в основном именно по причине наличия огнестрельного оружия у противников, французские маршалы сделали соответствующие выводы. Но первые аркебузы были чересчур громоздки, стрелять из них могли как минимум два аркебузира и потому таскать эти пищали доверили солдатам из простого народа. Естественно, что уважением со стороны солдат тяжелой кавалерии, набираемых исключительно из знати, эти холопские игрушки не пользовались и им доверяли только задачи второстепенной важности.
Но очень скоро немецкие и испанские оружейники усовершенствовали систему запалов и быстрого заряжания и превратили эти, по сути, огнестрельные арбалеты, в удобоносимое и грозное оружие. По названию усовершенствованных мушкетов появились войска мушкетёров.
В войске же польском не было аркебуз. Польский гетман Тарновский в 1537 году в своём труде об оружии писал: «В польском войске аркебуз мало, имеются одни подлые ручницы». По всей вероятности, Генрих Анжуйский и привёз с собой аркебузы в польскую столицу, в качестве подарка будущей невесте Анне Ягеллонке, сестре последнего короля из династии Ягеллонов.
Одним словом, залпом из батареи аркебуз французы показали полякам силу западноевропейского оружия над примитивным вооружением сарматов-поляков.
Пятьдесят экипажей, каждый запряженный восьмёркой лошадей, въехали через ворота Сен-Мартен в Париж. Правда, большинство молодых шляхтичей гарцевали на боевых конях. Лошади, покрытые попонами золотого шитья, с уздечками сплошь из серебряных пряжек, сверкали каменьями не хуже, чем сами владельцы. Сопровождающие знатных посланников слуги несли на плечах железные дубинки, что вызывало у парижан скорее смех, над явным варварством новых поданных их герцога. Цивилизованные французы не знали тогда, что скипетр и держава, так же как гетманская булава, служили всего лишь символами власти, так же как и воинские знаки отличия в современных войсках.
Еще более развеселились парижане при виде отороченных мехом высоких шапок и широких смешных шуб гостей. Зеваки тут же начали сравнивать приезжих гостей со своими дворянами и злословить по поводу их внешнего вида.
- Какой дикий народ! – восклицали одни.
- Одежда волочится по самой земле, тогда как наши элегантные кавалеры демонстрируют ноги от пятки до бедра.
- Как можно носить такие длинные, как реки, бороды, которые колыхаются в разные стороны в такт поступи коней, носить на перевязи, украшенные драгоценными камнями шпаги и кривые турецкие сабли, перекидывать через плечо полный колчан стрел, надевать на ноги подкованные железом широкие сапоги и в довершение всего выставлять напоказ совершенно лысые черепа!
Мнение французских придворных мало отличалось от авторитетного приговора парижских зевак. Но вскоре они убедились, что по одежде судят о портных, а не об их владельцах. Придворные кавалеры, имевшие репутацию хорошо образованных людей, были совершенно ошеломлены той невероятной легкостью, с которой гости разговаривали на латыни. Им же пришлось краснеть и отмалчиваться, когда посланники задавали им вопросы на латыни, которую они находили непостижимой. Кроме того, почти все поляки свободно владели немецким, итальянским языками, чуть меньше французским.
В Лувре состоялась коронация короля Польши Генриха Анжуйского. В окружении двух королев, королевы-матери и королевы Елизаветы, короля и королевы Наваррских, с короной на голове и в мантии, расшитой лилиями, король Франции принял знатных иностранцев с истинно королевским величием. Епископ Познани выразил своё почтение королю Карлу IX, королеве Елизавете и королевы-матери, затем поздравил молодого короля с его единодушным избранием на престол и обещал новому королю любовь его новых поданных.
И всё это произнёс, как и положено епископу, на латыни.
Маргарита Наваррская, по лицу брата поняла, что тот в латыни не силён и поспешила ему на помощь. Из всей королевской семьи лишь учёная Маргарита могла свободно разговаривать с поляками на латыни, словно это был её родной язык. Её образованность восхитила поляков. Они осыпали её мадригалами, называли величайшим совершенством в мире. Один из гостей, паладин Сираду Альбер Ласко, заявил по окончанию приёма:
- После того как довелось увидеть такую красоту, больше на свете нечего желать увидеть.
Это откровенное признание, пусть и исходящее из уст опытного царедворца, может помочь пролить на свет «подлинность» другой, прекрасной женщины, высказывания о которой были столь же восторженными – Клеопатры.
Приезд французского двора в Польшу стал вторым «открытием Америки» для всего общества и в первую очередь для польской шляхты. Королевский поезд состоял из 1200 лошадей, повозок с багажом и карет с придворными дамами и девицами лёгкого поведения и соответствующего наряда. Несмотря на то, что на дворе стоял февраль месяц, девицы и придворные дамы надели на себя платья по последнему писку парижской моды. Хотя на вид польских красавиц – ничего. То есть согласно требованиям парижских модельеров их платья больше открывали взору любопытствующих эстетов, нежели скрывали.
Сам король, которому тогда было 23 года, произвёл на поляков неизгладимое впечатление своими манерами и изысканной речью. Правда, по внешнему виду и он сам, и его придворные миньоны мало отличались от дам и девиц лёгкой доступности. Шляхтичи с нескрываемым презрением рассматривали увешанных драгоценностями и облитых парфюмерией французских дворян, одетых в панталоны и ведущих светские жеманные беседы между собой. За глаза поляки называли всех французов одним словом – «бабы».
Правда, по-польски это звучало – potoczny– что соответствует русскому слову «потаскуха». Но, как известно всем грамотным людям, французы не знали польского языка. Да и русского тоже. А заодно и латыни. Кажется, этот грешок узнали поляки, и соответственно, воспользовались этим при первом же удобном случае.
При инаугурации произошёл такой случай: великий маршал Ян Фирлей, один из лидеров протестантского движения прервал коронацию и подошёл к королю с тремя документами, гарантирующими права и свободу протестантам. Он потребовал, чтобы король их подписал и обратился к последнему со словами: «Yurabis, rex, promisisti» – «Поклянись, король, ты обещал». И королю ничего не оставалось сделать, как подписать.
Новый король Польши начал царствование в полупросвещенном анархическом королевстве, которое добрую часть года было объято ледяным холодом. Король довольно сносно расположился в старом краковском замке Вавель, но его многочисленные соотечественники – около пятисот человек – устроены были дурно. Они ютились в палатках, проклинали поляков и громко роптали. Король по-прежнему продолжал вести тот же образ жизни, что в Лувре, то есть проводил время в празднествах, проигрывал в карты крупные суммы денег из польской казны, а ночами развлекался с девицами, согревающими королевскую постель своими телами, так как «печка» изрядно чадила, потому что топилась по-чёрному. Зато французы были изрядно удивленны, увидев польскую канализационную систему, по которой все нечистоты замка уходили по специально построенному инженерному строению за пределы крепостной стены.
По приезде во Францию Генрих распорядился, чтобы немедленно были построены такие же системы в Лувре и остальных дворцах.
Так что первую канализационную систему цивилизованные французы впервые переняли от диких славян-сарматов, но мыться так не научились. Даже спустя двести лет, французы считали, что в банях славяне занимаются развратом, хлещут не соблюдающих их варварские ритуалы розгами, пьют в дымном угаре свои мерзкие напитки, от которых у всех по утрам болит голова, едят отвратительный чёрный хлеб и моются два-три раза в неделю. Удивительно дикий, грязный и отсталый народ.
Особенно остро эта «дикость» польского народа проявилась в том, что они начали требовать от короля выполнения данных им обязательств. Как будто бы король это просто должность наёмного работника, подписавшего контракт и потому обязанного выполнять какие-то там поручения, какого-то там народа. Во Франции король, это всё-таки король, а не какой-то там капитан дальнего плавания. Любое желание короля должно быть немедленно исполнено, любое его слово это закон и истина в последней инстанции. Поданные должны умирать, произнося с благоговением имя короля, а любая женщина должна быть счастлива, даже если король просто поглядит в её сторону. Вот что такое король в Европе. У славян же испокон веков любой князь, это всего лишь гастарбайтер=-, нанятый на службу, да и то на короткий срок.
Поэтому Генрих-француз только и мечтал, когда же помрёт его братец, и освободит место под французским тёплым солнцем.
Прерогативы короля Польши были настолько урезаны, что ни в какое сравнение не шли с «могуществом» короля Франции. Денег ему скоро стало не хватать.
«Десять дней назад, - извещал один из послов, - польский казначей прекратил поставку вина королю. В четверг он прекратил поставку вообще всякого продовольствия, с тем, чтобы денежное и продовольственное обеспечение дворца взяло на себя французское казначейство».
Как только король получил известие от матери-королевы о кончине брата-короля, так не раздумывая стал готовиться к отъезду. Ближайшие друзья короля Вильнье и дю Гаст без малейшего чувства стыда выковыряли изумруды из польской короны, сунули себе за пазуху и пустились в бега со скоростью гаврошей, стащивших пирожок с лотка парижской торговки. Беглецов почти настигла татарская конница, посланная в погоню, но Генрих, как всегда, наобещал с три короба и был отпущен польским магнатом, прослезившимся от умиления от благородства своего короля, так спешащим почтить память погибшего брата, что даже не успевшим предупредить своих верных поданных о своём скоропоспешном бег…отъезде. Пообещав посланному в погоню каштеляну войницкому Яну Тенчинскому, вернуться через месяц, после всех траурных церемоний, Генрих и во Францию-то попал спустя два с половиной месяца. Сначала он предавался развлечением в Австрии, где император Максимилиан пытался сосватать его на своей овдовевшей дочери Елизавете, затем отвел душу в Венеции, где накупил духов и благовоний на все сто тысяч дукатов, что прислала ему королева-мать, для торжественного въезда в Париж. И заодно он привёз из Венеции необыкновенный прибор, во Франции ещё неизвестный – столовую вилку с четырьмя зубчиками.
И 6 сентября 1574 г., спустя два с лишним месяца после отъезда из Кракова, Генрих III въехал во Францию. И теперь уже в качестве короля.
А полякам пришлось пригласить на трон Стефана Батория, который даже не знал польского языка.