ГЛАВА 7. ЮНЫЙ КРАСНОФЛОТЕЦ КОЛЯ ЛУБЯГИН
На пароходах, особенно на морских буксирах, люди работают в тяжелых условиях, часто бывают в опасных ситуациях, поэтому быстро узнают, кто чего стоит. Примерно через полгода, когда мы после ремонта уже избороздили, выполняя буксировочные операции, все Черное и Азовское море, прошли через зимние шторма, дважды спасали в шторм пароходы, Лубягин как-то пригласил меня вечером в радиорубку:
— Володя, у меня день рождения, 49 лет. Давай отметим. Я все приготовил. Мы на якоре стоим — можно отметить. Заходи после ужина.
— Приду, конечно. Только, извини, без подарка. А ещё кто-нибудь будет?
— Да какие там подарки! Просто посиди со мной. Никого больше не будет. Родных у меня нет. Самый близкий человек — это мой капитан. Хочется поговорить с тобой за жизнь.
Вечером я сказал поварихе, чтобы ужин для меня и начальника рации она накрыла в радиорубке. Было уже темно, полный штиль, мелкий дождик накрапывал. Мы стояли на якоре в Керченском проливе, в сторонке от фарватера. В нескольких кабельтовых от нас в темноте были видны ходовые огни проходящих по фарватеру судов. Кто-то в темноте шел из Черного моря в Азовское, кто-то — из Азовского в Черное.
Как всегда, сказал вахтенному матросу на мостике, чтобы не дремал, следил за обстановкой и слушал, что говорят по УКВ- радиостанции. Я буду у начальника рации «говорить за жизнь», поэтому не тревожить без нужды.
Взял из своей каюты запасную бутылку коньяка, вкусные консервы и пошёл в радиорубку.
Выпили по рюмке за Колино здоровье, и он мне говорит:
— Знаешь, Володя, у меня тут в Сочи, да и не только в Сочи, никого близких нет. Жена есть, конечно, но она женщина, ей не всё в жизни понятно. Я вот за эти месяцы присмотрелся к тебе и понял, что ты порядочный человек и моряк настоящий. Хочу тебе о себе немного рассказать, а больше мне и поделиться не с кем.
— Спасибо, Николай Борисович. Мне даже приятно стало, что я порядочный человек… Или это от коньяка?
— Ты всё шутишь! Напрасно смеешься, Володя. Не так уж много людей, кому я это могу сказать. А иногда хочется. Слишком много накопилось. А кому попало по пьянке изливаться о своей жизни — это не для меня.
Кто ты такой — я ещё в феврале понял, в ту ночь штормовую, когда мы сейнер спасали. Мы тогда сами в критическое положение попали, чуть нас на скалы не выбросило. Ты тогда действовал чётко, от опасности чудом ушли. Но когда ты после этого тут же дал полный ход и пошёл опять в темноту этот сейнер искать, я прям не мог поверить, что ты на это пойдешь! Ведь минуту назад сам на краю гибели был!
— Коля, там же люди на сейнере были.
— Да это понятно… Но вот портовый «Гридин», однако, бросил этот сейнер и ушел. Даже не попытался в такую волну взять на буксир. Из сочинских капитанов никто бы на такое не решился, кроме тебя.
— Миша Елизаров смог бы.
— Пожалуй. Это крепкий парень. Ну, выпей ещё для храбрости и слушай о моей жизни.
И рассказал мне Коля о своей удивительной жизни.
Родился он, кажется, в 1931 году. Отец был военным ещё с Гражданской войны, кавалерист. Одним из первых был награждён Орденом Боевого Красного Знамени за номером чуть ли не 26.
За несколько лет до войны отца послали переучиваться из кавалериста во флотского политработника.
Мать была намного младше отца и любила его беззаветно. Ещё бы: герой Гражданской войны, офицер, красавец мужчина. Ничего, кроме мужа и сына, для неё на свете не существовало. В общем, жили очень счастливо. Но недолго.
За два года до войны отца арестовали, объявили врагом народа и, как было тогда принято, отправили в Сибирь, в концлагерь.
Маленького юного пионера Колю поставили по стойке «смирно» перед общешкольным пионерским собранием и потребовали немедленно отречься от отца — врага народа.
Но 9-летний юный пионер Коля неожиданно проявил непонятное упрямство. Он отказался признать своего папу изменником Родины. Размазывая слёзы и сопли по лицу, он однако не потерял свойственную советским пионерам твёрдость духа и в коротких русских выражениях послал своих бывших друзей и всю пионерскую организацию во главе с пионервожатым. За что с него тут же был снят красный галстук, что было равносильно публичной казни.
Маленький мальчик тут же был объявлен пособником врага народа.
Девятилетний Коля, видимо, представлял большую угрозу для Советской власти, потому что его с большим почётом, под конвоем, увезли куда-то на Север в исправительный интернат ЧСИР (это лагерь для нераскаявшихся малолетних Членов Семей Изменников Родины, были и такие заведения).
Мать к тому времени умерла от горя. После ареста мужа она легла на кровать, ни с кем не разговаривала, не ела, не пила и умерла через неделю.
Сколько Коля пробыл в лагере, я точно не знаю. Он не стал мне ничего рассказывать о порядках в этом заведении. Сказал только, что там много было таких мальчиков. И ещё добавил, что если раньше он жил в любви, то здесь он научился ненавидеть. Это было для него новое чувство, которое помогло ему выжить в лагере ЧСИР.
— Всё это время, Володя, я как бы жил с закрытыми глазами и заткнутыми ушами. Я специально вокруг себя ничего не видел и не слышал. Я просто ждал, когда за мной приедет отец.
Тем временем наступил 41-й год и началась война. Наши военачальники во главе с Вождём народов и Лучшим Другом всех детей поразмыслили немного и решили, что трудновато воевать с немцами, когда почти все кадровые офицеры сидят по концлагерям. Хватит им отсиживаться на лесоповале! Пусть повоюют-ка теперь за родную Коммунистическую Партию и Советскую власть!
Колиного папу срочно привезли в Москву, надели на него форму капитана 2 ранга, вернули орден Красного Знамени и сказали, что, оказывается, он ни в чём не виноват, просто ошибочка вышла. Всё разъяснилось, вы по-прежнему нужны Родине. А тут, видите ли, как раз война началась с немцами. Так что для вас есть дело. Поезжайте в Севастополь на крейсер «Красный Кавказ» и заступайте в должность политкомиссара. Будете воодушевлять краснофлотцев, чтобы они не жалели своей жизни во имя защиты Советской Родины. Вопросы есть?
У папы к тому времени никаких вопросов уже не было. Но было одно условие: он заявил, что пока не найдёт своего сына Колю, на корабль не поедет.
В политотделе ВМФ быстренько узнали, где отсиживается от войны Коля, и папа поехал забирать его на войну.
В один из осенних дней 1941 года настал момент Колиного торжества: в интернат ЧСИР приехал отец в морской форме, с кортиком на боку и с орденом на груди.
— Ты знаешь, Володя, я даже не удивился. Я знал, что отец меня заберёт отсюда, и просто ждал. Это был самый счастливый день за всю мою жизнь. Я держал отца за руку, смотрел ненавидящим взглядом на воспитателей. Они отворачивались. Мне очень хотелось плюнуть в рожу директору этого дурдома, но отец не дал мне зайти с ним в его кабинет. Забрал сам мои документы. Я даже никому там «до свидания» не сказал. Мы сели на поезд и поехали в Севастополь.
Потом было несколько счастливых месяцев в моей жизни: мы с отцом вместе служили на крейсере. Я жил в его каюте, моряки быстренько пошили мне морскую форму. Крейсер ходил в Новороссийск, Одессу, Севастополь. Мы обстреливали из главного калибра берега, занятые немцами, возили каких-то солдат. Нас тоже обстреливали с берега, бомбили с воздуха самолёты. Во время обстрелов и бомбёжек отец велел мне прятаться в радиорубке. Считал, что это самое безопасное место на корабле. Это было замечательное время, я был счастлив.
Перед новым 1942 годом мы подошли к Феодосии высаживать десант в порту. Это были сухопутные солдаты. Но перед высадкой команду крейсера построили на палубе. Командир корабля сказал, что нужны добровольцы из моряков, чтобы усилить десант. Пара сотен моряков вышли из строя. В том числе и мой отец.
Я испугался — знал уже, что такое морской десант. Когда остались вдвоём, обнял отца и спросил: «Папа, а тебе обязательно идти с ними? Я боюсь! Тебя убьют!» — «Не плачь. Я должен пойти с моряками! Я должен ИМ ВСЕМ доказать!»
Рано утром крейсер зашёл в порт Феодосию. Под огнём немцев пришвартовался к причалу. Десантники бегом сошли по трапам на причал и побежали в город.
Через час на корабль вернулась группа раненых и принесла на руках раненого отца. У него осколком снаряда оторвало ногу. Он был в сознании и ещё успел сказать мне несколько слов. Умер от потери крови у меня на руках. Слава Богу, я был рядом с ним.
Крейсер под обстрелом вышел из порта в море. Все, кто остался на берегу в десанте, погибли. Отца и остальных погибших похоронили в море.
Через несколько дней взяли в Новороссийске новый десант и опять пошли высаживать их в Феодосию. Якобы на подкрепление первого десанта, которого к тому времени уже не было.
На этот раз было ещё хуже. Немцы нас ждали и хорошо подготовились к встрече. Налетели самолёты, и с берега артиллерия долбила нас, не дай Боже! Я сидел в радиорубке и не высовывался. Никого, кажется, высадить не смогли. Крейсер получил несколько крупных пробоин и с сильным креном отошел в море. Много людей из команды корабля и десанта погибло.
Кое-как дотащились в Поти на ремонт.
Тут встал вопрос: что со мной делать? Пока я был с отцом, то никому хлопот не доставлял. А тут некому за мной следить. Команда крейсера — почти тысяча человек. Корабль большой, пацан может спрятаться так, что за полгода не найдёшь. Предлагали отвезти меня в детский дом, но я категорически отказался. Сказал, что лучше я погибну как отец, но в детский дом не поеду. Хватит с меня ЧСИРа.
Решили передать меня на эсминец. Это корабль небольшой, команда малочисленная, все друг друга знают. Да и служить там проще. Нет такой жесткой дисциплины, как на крейсере.
На эсминце я до конца войны гладил краснофлотцам клёши перед увольнением на берег, убирал матросский кубрик, стоял вахты у трапа. Когда подрос, то и ходовые вахты на мостике наблюдателем мне доверяли. Но особенно мне нравилось в радиорубке. Там всегда было тепло и интересно, все новости по эскадре первым узнаёшь.
Как-то раз наш эсминец обеспечивал высадку подкреплений на Малую Землю. Немцы палили с берега со всех стволов. На моих глазах немецкий снаряд попал в ходовой мостик. Моего командира эсминца и матроса-рулевого разорвало в куски. Я бежал в это время по палубе и тоже получил осколок в голову. Очнулся тут же, на палубе, когда корабельный врач, сидя на мне верхом, вытаскивал плоскогубцами осколок из моего лба. Видишь, вот шрам какой остался.
Но интересная у нас страна, Володя. Я четыре года пацаном воевал на кораблях, рисковал жизнью наравне с остальными и всё исполнял наравне со взрослыми матросами, получил в бою ранение, но до сих пор не считаюсь участником войны. Воспитанникам не положено. Как будто в эти годы я воспитывался в пансионе для благородных девиц. А какая-нибудь интендантская крыса, которая фронта вблизи ни разу не видела и всю войну в тылу просидела, считается ветераном войны. Ну, хоть несколько копеек государство сэкономило на детишках.
В общем, на эсминце было хорошо. Моряки меня не обижали. Конечно, никаких там нежностей и прочих сю-сю-сю не было. Обстановка военная, сам понимаешь. Но относились матросы ко мне хорошо. Я там многому научился.
Потом война закончилась, встал вопрос: куда нас, флотских воспитанников, определять. И, в общем, флотское начальство правильно решило. В один день нас всех привезли в Москву к какому-то адмиралу, поговорили с нами и предложили: кто хочет, будет зачислен в Нахимовское училище с последующим поступлением в высшее военно-морское училище. Почти все согласились. Кто не захотел — тех распихали по детским домам.
Я очутился в Ленинградском Нахимовском.
Но оказалось, что это совсем не то, что на корабле. Учёба в классах, отбой по расписанию, физзарядка — это ещё можно было вытерпеть. Но когда нам выдали форму и оказалось, что у нас на бескозырках вместо черных ленточек с якорем прилеплен сбоку девчачий бантик из гвардейской ленточки, мы, морские пацаны, чуть бунт не учинили. Какой дурак додумался переделать лихую флотскую бескозырку в девчачий берет с бантиком?
Когда мы шли в город в увольнение, первым делом, выйдя за проходную училища, мы обрывали эти бантики и выкидывали. По возвращению из увольнения получали внеочередные наряды за нарушение формы одежды. А наиболее дерзких сажали на сутки в карцер. После этого выдавали новые бантики, запас которых, кажется, был неисчерпаем.
Однажды пошёл я в увольнение в город. Вышел из проходной, сорвал бантик и понял, что необходимо развеяться от казарменной жизни. Зашел на соседнее городское кладбище и решил там немного пострелять из пистолета. У меня был отцовский пистолет ТТ. Моряки мне его отдали на память, когда отец погиб.
Поставил на могилку пустую консервную банку, немного пострелял и хотел уже идти кушать мороженое, но тут прибежал огромный милиционер и арестовал меня.
Сначала, как водится, отвел в отделение милиции. Пистолет отобрали. Потом отвезли в Нахимовское училище. Там устроили допрос в строевом отделе. Но я опять проявил свойственную морякам твёрдость характера. На все вопросы я отвечал так: пока мне не вернут отцовский пистолет, вообще разговаривать не буду. Кончилось тем, что отказался не только разговаривать, но и вообще учиться в Нахимовском и очень к месту помянул недобрым словом девчачьи бантики на бескозырках как главный и последний аргумент. Одним словом, возвращайте меня на корабль.
Меня вернули на эсминец. Тут меня встретили как родного, а я почувствовал себя дома.
Дальше всё было просто: ещё 4 года я был воспитанником на эсминце. Когда исполнилось 18 лет, пошёл добровольцем (призывали тогда в 19 лет) служить уже срочную службу на том же эсминце. А служили тогда срочную службу на флоте 7 лет. Закончил курсы радистов. Когда отслужил первые 4 года срочной, начальство решило, что для начала я достаточно послужил на кораблях (12 лет!) и отправило меня дослуживать радистом оставшиеся 3 года в Сочи на пост СНиС (Служба Наблюдения и Связи).
В Сочи, конечно, была не служба, а сплошной праздник. Здесь я окончательно понял, за что я воевал.
На последнем году службы, мне было тогда 24 года, познакомился с девушкой Верой. Совсем молоденькая была. Влюбился, естественно. А она жила в центре города на улице Горького в двухэтажном ореховом домике. Он и сейчас стоит за гостиницей «Москва». Да ты же был у нас в гостях, я тебя с Верой знакомил! Вот это та самая девушка образца 1956 года. Ей тогда было лет 17, не больше.
Служба подходила к концу, и я размечтался: думал, демобилизуюсь, женюсь, буду тут в Сочи в порту работать. Она согласна была.
Но у Веры был папаша — суровый воин. Служил он в НКВД личным водителем товарища Сталина. Когда Сталин приезжал в Сочи, папаша встречал его на вокзале и возил на машине, пока тот здесь отдыхал.
Кстати, был с папашей такой случай. Встретил он как-то товарища Сталина на вокзале и повез на Зеленую Горку, на госдачу. И когда выехали с улицы Горького на подъем, где сейчас музыкальная школа и ресторан «Каскад», машина неожиданно заглохла.
Сталин спокойно пересел в машину охраны, показал пальцем на своего водителя, сказал только одно слово: «Разбэритэс!» и уехал. А папашу в наручниках отвезли в местное отделение НКВД. Провели следствие: а не специально ли это было подстроено с целью организовать покушение на Вождя Народов?
Однако в НКВД нашлись грамотные люди, разобрались. По инструкции бензобак машины при стоянке в гараже должен был быть заполнен на две трети. Оставшаяся треть бака, естественно, была заполнена воздухом. А в летнее время в Сочи воздух обладает большой абсолютной влажностью. При небольшом понижении температуры (допустим, ночью) наступает точка росы, влага конденсируется и в виде капель скапливается на дне бензобака. На подъёме эту водичку засосало бензонасосом в карбюратор и машина заглохла.
Папу выпустили на свободу и велели заправлять бензобак до полного.
В общем, папаша был в Сочи большим человеком. Но отличался жадностью.
Когда в день дембеля я пришёл свататься к его дочке, он посмеялся надо мной. Кто, мол, ты такой, чтобы к моей дочке свататься? У тебя кроме сменного тельника ничего нет. А его дочке нужен богатый муж. Короче, приходи, когда у тебя будет чемодан денег. Вера заплакала, но возразить великому папе не посмела.
Я, конечно, рассердился. Пошёл в контору по найму и завербовался на 3 года на Дальний Восток, на рыболовецкие суда.
Потом плавал на траулерах в Тихом океане несколько лет. Закончил заочно мореходку, получил диплом судового радиста. Потом плавал радистом в Таллинской рыболовной флотилии. Так и не женился. На берегу жил в гостиницах.
Веру папаша выдал замуж за «богатого человека»: наркоман и известный в Сочи карточный шулер с чемоданом денег.
В прошлом году, за месяц до нашей с тобой встречи в Отделе Флота, я узнал по своему каналу, что богатый жених надолго присел в тюрьме, а знаменитый сталинский водитель, уже персональный пенсионер, тяжело болен и лежит в больнице. Вера с сыном-подростком оказалась в бедственном положении и плачет в том же ореховом домике на улице Горького.
Я написал в конторе заявление на увольнение. Забрал в Таллине из сберкассы все свои деньги (как раз их накопилось на полный чемодан) и поехал в Сочи. Остальное ты знаешь.
Только один эпизод еще я должен тебе рассказать.
Как приехал в Сочи, зашел к Вере на час, оставил вещи. Взял с собой только чемодан с деньгами и поехал в больницу к папаше.
Папочка лежал небритый, грязный и при смерти. Узнал меня. Я поздоровался вежливо, присел на табуретку. Спрашиваю его: «Ну что, помнишь наш разговор? Я сделал как ты сказал. Смотри!» Поставил чемодан с деньгами на кровать и открыл, чтобы ему было видно: «Ну? Теперь можно жениться?» Папаша заплакал и стал просить прощения.
Я позвал санитарок. Они принесли мне воды, бритву, чистое бельё. Я сам его побрил, помыл с мылом, постелил чистое бельё. Старик плакал.
Я приходил каждый день, ухаживал за ним, пока он не умер. Сам его похоронил.
Это была моя месть ему.