Суетливые, белые как снег люди, подобно мухам кружили над недвижным телом. Этим телом был Горбинский Семен Иванович. Но он не умер, совсем нет. Сейчас он находился в том странном, непонятном человеческому сознанию, состоянии, что принято называть комой. Как он в нем оказался? А вот этого уже никто не мог сказать. Кажется, он много трудился в последнее время, смотрел салюты, ругался с родными, переживал. А потом что-то переломилось в его черепе, в мягковатом человеческом мозге. И после этого Семен Иванович стал всего лишь телом.
А люди продолжали кружить, протыкая нежную кожу иглами, переливая в теплое, но неподвижное тело, какие-то прозрачные жидкости. Но никакая игла не могла пробиться туда, где теплилась жизнь. Никакая жидкость не могла высвободить несчастного из этого странного, похожего на сон, состояния.
В другой комнате сидели иные люди. Уже не белые и не такие суетливые. Один человек, глядя на которого вы бы без сомнения узнали самку Человека Разумного, беззвучно плакал. Голова этой опечаленной чем-то женщины лежала на плече человека мужского пола. Он был крупным и сильным, вероятно, его мощи хватило бы, чтобы побороть быка или какое-нибудь другое крупное животное. Но сейчас мужчина был подавлен и разбит. Казалось, что его сильно ранили и теперь он умирает, но если бы это действительно было так, то белые люди уже носились бы вокруг. Точно также как мясные мухи кружатся над добычей.
В других комнатах лежали похожие тела. Мужчины и женщины. Небольшие от раннего или позднего времени жизни, а также и те, про кого уместно было бы вспомнить фразу про расцвет сил. Из одних тел уходила жизнь, в других она сохранялась. Тогда белые люди громко выдыхали и расслаблялись, видя, что жизнь всё ещё запечатана в очередном мясном мешке. Когда же у них это не получалось, то можно было опечалиться, но за годы бесконечных работ с телами любая сентиментальность пропадала. К тому же в соседних комнатах лежали всё новые и новые тела, бесконечно сменяя друг друга. Так что и времени на печаль у белых людей не оставалась.
Работа печалиться была у других – родных и близких. Это были точно такие же люди, как те, что сейчас рыдали из-за Горбинского Семена Ивановича. Они приходили после того, как тело знакомого им человека оказывалось в одной из комнат. Сидели еле живые на неудобных железных стульях. Терпели или плакали навзрыд. Потом они уходили, пили обжигающие жидкости, вдыхали противный вонючий воздух из тлеющих палочек, или просто бездумно бродили или лежали где-то. Освободившиеся места занимал кто-то ещё и снова соленая влага падала на неудобные железные стулья.
Эх, сколько же эти комнаты успели повидать. Как же много тел, живых и мертвых, пронеслось на скрипучих каталках по этим коридорам. Но изменений не было и нет. Меняются лишь лица у этих безжизненных тел, а стены останутся, будут безмолвно наблюдать за страданьями и болью тех, кто ещё не нуждается в помощи белых людей.
Но речь не о стенах, не о бесконечной очереди умирающих и ещё живых. Эта история исключительно о Горбинском Семене Ивановиче и о том, что с ним происходило в эти тридцать коматозных дней. Тридцать дней, когда жизнь носилась по опустевшему от тяжести сознания телу, не знаю куда себя деть. Не то вернуться и продолжить жить, не то испуститься навечно.
Именно столько пролежал Семен Иванович в доме с красными крестами и белыми людьми. Менялись тела на соседних кроватях. Появлялись грузные жители, тянущие непосильную лямку всю жизнь. Появлялись, чтобы наконец-то отпустить свою ношу и отдохнуть как следует. Это были женщины, дававшие жизнь, и мужчины её забиравшие, седые старики и совсем малые дети. Все в конечном итоге оказывались тут.
Их клали на соседние койки, чтобы они отдохнули немножко. Кому-то этого хватало и жизнь снова растеклась по венам, радостным потоком разливалась по рукам и ногам. Тогда они просыпались, открывали глаза, еле заметно улыбались, а уже совсем скоро вновь бежали в бесконечную даль жизнь, чтобы вернутся сюда позже. Другие, более уставшие, наслаждались спокойствием мягкой больничной койки и, проникнувшись ей, спокойно отпускали жизнь. Чтобы она бежала куда-то дальше, но уже без них.
Все они оставались тут ненадолго, всего на несколько дней. А вот Семен Иванович отдыхал тридцать, будто бы взвешивая все за и против своего дальнейшего существования. А жизнь не стояла на месте, время безразлично текло, не обращая внимания на отдыхающих. За окнами дома с красными крестами погибала осень. Испустив соки своих деревьев на золотой огонь листвы, она уже не могла сопротивляться наступлению зимы. Небо больше не давало питательного тепла, угрожая каждый день разродиться холодной влагой или снегом. И случайный прохожий все сильнее и сильнее укутывался в блеклые теплые одежды, превращающие человека в тень.
Время текло, а наш герой все лежал и размышлял. Белых людей вокруг него становилось все меньше. Жалость и скорбь, появляющаяся сама собой, постепенно проходила, уступая место раздражению. Белые люди недовольно бурчали из-за занятой койки, на которой могли бы уже полежать несколько граждан. Страдающие мужчина и женщина, безмолвно сокрушающиеся в коридоре, раздражались из-за нерешительности Горбинского. Их можно было понять – они устали от неопределенности, ведь за тридцать дней можно выплакать все слезы, и если вдруг Семен Иванович умрет, то горестной влаги может не остаться на оплакивание ушедшей жизни. Но они, конечно же, рассчитывали на возвращение к двуногому существованию.
В какой-то момент белые люди, поняв, что не могут дозваться до трепещущей жизни в теле пациента, решили вызвать мужчину с женщиной и запустили их в комнату. Но и к зовам близких Горбинский был нем. Зато женщина, выделив слезы для сокрушений на груди недвижимого тела, заметила, что из приоткрытого рта пахнет мясом, отчего заплакала сильнее. Может от жалости к больному, а может из-за того, что наконец-то вспомнила, что каждый человек в той комнате тоже состоит из мяса и костей – материала очень недолговечного, склонного к разрушению и старению.
Тридцать дней продолжался отдых Семена Ивановича. А на тридцать первый, когда темное небо решило наградить человечество белым пуховым покровом, жизнь наконец-то вышла из мясного плена. Наверное, ей тоже захотелось насладиться первым снегом, прогуляться по серым улицам, ожидающим скорейшего белоснежного преображения. Пробежит по этим городским аортам жизнь умершего человека и унесется в открытое поле, где будет кружиться в бесконечном танце, наслаждаясь прохладой ветра и свободой мира.
А тело будет лежать на койке, продолжая отдавать мясной запах. Скоро прилетят белые мухи-врачи, передадут труп санитарам, а те на скрипучей каталке повезут его в морг. В коридоре завоет опустошенная женщина и скупо отпустит слезы мужчина. А уже через неделю тело убежит за жизнью, подальше от тесноты городских улиц. На поле с крестами ему выкопают новое прибежище, потом на веревках опустят в мерзлую землю и навсегда забудут.
Так и похоронят Горбинского Семена Ивановича. И от тихой жалости заплачет где-то человек, посчитав, что не так должен умирать восьмилетний мальчик. Но жизнь мало волнуют чьи-то убеждения. Она просто есть и, если захочет, также просто может уйти.
М. П. Ваго