случай произошедший со мной во время осады замка.
Я был на последнем этаже одной из башен городской стены, когда из тьмы под стенами башни, как тень, вышел человек в черном плаще.
Приблизившись ко мне, он сказал:
— Жизнь у тебя здесь должна быть одинокой. И скоро тебе придется принять все на себя — и смерть от мечей моих воинов, и смерть на костре инквизиции.
— Но, господин барон, — возразил я, — почему именно я, а не кто-нибудь другой? Разве мало было на этом посту других, проживших не более двух дней?
— Потому что ты был третьим. Тебя я выбрал, потому что ты первый согласился умереть в мучениях. Хотя, быть может, ты был уже мертв — но пока ты жил, я чувствовал тебя живым.
Двое твоих братьев, еще один человек и трое солдат, не из нашего отряда, от которого остался в живых только ты один, пали на полях сражений. Каждый из них мечтал умереть, чтобы достичь моего замка и вручить мне жизнь своего врага, но ты почему-то предпочел жить. Не повторяй же моей ошибки — не становись мучеником.
Я молчал. Мне нечего было сказать в свое оправдание. Я знал, что если бы я умер, то следующим на очереди был бы уже другой человек.
Между тем, мы продолжали разговаривать. Это был странный, страшный разговор. Человек в черном говорил о том, что каждый, кто не явится в черную башню и не убьет человека в черном, станет для него образом смерти — и я стал этим образом смерти.
Мысль о том том, как именно я умру, явилась в мою голову внезапно, как вспышка молнии, и сейчас же была забыта. Я изо всех сил пытался убедить барона, что не будет ничего страшного, если я умру — и с этой мыслью уснул.
Впервые в жизни я спал долго, но не плохо. Хотя и не без странностей. Во-первых, меня разбудило то, что кто-то осторожно тряс меня за плечо.
То, что это был человек, я понял сразу — человек передо мной был в черном с головы до ног.
Он был молодым, лет двадцати пяти-тридцати, не больше. То, что он был молодым — не вызывало никаких сомнений, но какие-то темные пятна на его бледном лице и безумные глаза, были мне незнакомы.
Подняв голову, я встретил взгляд серых глаз, в которых словно были зажжены крошечные точки пламени, и понял, чт