Новейшая история как повод для сравнений
Для того, чтобы открыть границы и подключить спутниковое телевидение, так необходимо было разрушать страну?
Если у современных коммунистов парадоксальным и вполне безмятежным образом сочетается определение главного исторического бедствия (развал Советского Союза) с полным нежеланием нести за него личную и корпоративную ответственность, то с другой стороны политического глобуса располагаются не менее принципиальные, по-своему загадочные люди. Также присвоившие себе политический флажок с многозначительной надписью.
У низовых левых активистов принято обличать КПРФ за отход от эталонного марксизма (отход еще слабо сказано, но если бы программные заявления у нас имели внятное значение, то КПРФ напоминала бы не коммунистическую партию, а какой-нибудь баварский ХСС пятидесятых годов). С другой стороны, российские либералы (самоназвание у них такое) к названным либеральным ценностям имеют точно такое же условное отношение.
К сожалению, это скорее особенность стран «третьего мира»: называть партии социал-демократическими, консервативными или национальными просто по принципу «оно звучит». Причем к сожалению и для тех, и для других, и для идеи качественного политического ассортимента в первую очередь. Безъязыкость и невнятность сегодняшней политики прямое следствие того, что двадцать и тридцать лет назад в ней было слишком много слов.
Демократия и Свобода в новейшей России поначалу являлись синонимами — на рубеже девяностых они были именами близкого и нормального будущего. Позже оказалось: то были преувеличенные надежды. Что уже не важно — для многих соотечественников за словами реформатор, либерал и демократ давно закрепился пугающе отрицательный смысл. К тому же поблизости вылезла самодовольным прыщом пресловутая «демшиза» — сборище неадекватных людей за оградой здравого смысла.
К чему ворошить давние, пещерно актуальные споры?
А к тому, что все это стало прошлым только на первый взгляд. И если отказываться от всех названий, которыми когда-то называли себя те или иные призраки политического прошлого, для отличения собственных программ останутся только восклицательный и вопросительный знаки. Ну, может еще немалый ворох междометий.
Настолько невежественные забавы «назваться красиво» искривили здравый смысл политической карты, размагнитили ее полюса, а саму ее оставили разрисованной всякой некачественно нарисованной ерундой.
В начале истории новой России демократами были практически все. Во всяком случае, все, кто хотел понравиться. Остальные были — «аппаратчики и номенклатурщики». В том лагере было буквально три-четыре персонажа, сочетающих стабильное непонимание происходящего с пафосным стремлением быть немодными. Тогда это раздражало. Быть немодным стало модно сильно потом.
Не особенно было понятно — то ли они не хотели меняться, то ли просто не могли. А «меняться» тогда было требованием времени, неважно даже во что.
Хотя удалось это многим. Спустя несколько лет крупные партийно-государственные деятели были опознаны в заседателях разнообразных олигархических советов директоров, а былые комсомольские вожаки — в бомонде новых либералов.
Так вот, если сначала демократами называли себя почти все (и даже с правом на то — триумфаторам легко соотносить себя с идеей народовластия; до тех пор, пока им аплодируют), то реформы привнесли новые значения.
Либералы — по идее те, кто за свободы. Либералы во всем мире противостоят консерваторам: консерваторы отстаивают проверенные решения, либералы — экспериментальные. Для эксперимента необходимо упрощенное и максимально очищенное от правил и условностей социальное пространство, где «можно» практически все, а исторические ценности списываются в неликвидный хлам.
В Штатах противостояние знаковых либералов и знаковых консерваторов — это отношение к семье, к армии, к церкви. К истории, естественно. Хиппи и яппи, в том числе. Но у России другой исторический опыт и после падения коммунистов лозунг «быть свободным» звучал слишком соблазнительно …но и столь же неконкретно.
Совсем скоро оказалось, что предлагается быть свободным от подозрительно большого количества вещей. После либерализации цен выяснилось, что для многих — свободным практически от всего.
Здесь начинается конфликт российских либералов с собственным народом — конфликт, в котором они на все сто процентов обвиняют, естественно, народ. Реформаторы по существу и не выбирали, что лучше — шоковые реформы в интересах меньшинства либо реформы компромиссные и социально увязанные с разнообразными сословиями. Лучше были те, которые быстрее.
Есть три варианта, отчего реформаторы так поступили.
Из принципиальности. Во всяком случае, сами они до сих пор убеждены, что так оно и было. Принципиальность очень хорошая вещь, за исключением только принципиальности за чужой счет. В нашем случае была продемонстрирована именно она. Говоря о принципиальном выборе, либералы позабыли, что демонтировали они вовсе не собственную дачу, с которой действительно могли делать все, что вздумается.
Второй вариант — из непрофессионализма. Шоковая терапия системно проще долгосрочных реформ. Элементарный социальный взлом системы — почерк дилетанта. И хотя правда в этом случае лежала где-то посередине, ведь быть милым для всех может только рубль или иной валютный эквивалент, реформаторы действительно были слишком увлечены революционностью, масштабностью своих свершений. Таковы всякие реформаторы, у их дедушек-большевиков когда-то был тот же драйв и азарт.
Вполне может быть, причина была проще: эти люди просто не умели договариваться. И пытались скрыть это неумение за агрессивным визгом и невежливыми словами про оппонентов (хотя те тоже договариваться не особенно стремились).
В 1993 году это противостояние вышло на финиш гражданской войны. Либералы отказались быть демократами. По простой причине: они утратили массовую поддержку. И они ничего не делали, чтобы не допустить такой утраты. Они ничем не пытались компенсировать потери и вернуть себе доверие. Они четко дали понять большинству, что им безразлично его мнение и возможность большинства влиять на власть будет просто исключена.
Либералы стали тогда жесткими сторонниками авторитарной власти и требовали исключить все, на чем прежде основывалось демократическое движение. В первую очередь, функциональную представительную власть, власть Советов.
Обстрел Белого дома завершил первый эпизод новейшей истории. Выборы замечательная вещь — но выбирать между законом и произволом? Едва ли.
Либералы признали тогда правоту другой логики. Право силы и экспансии сильных. Право диктата меньшинства. Право отменять Основной закон, поскольку тот лежит на их пути.
Второй раз такие заявления звучали во время вторых президентских выборов в 1996 году — если некие абстрактные силы зла получат поддержку большинства, необходимо отменять итоги выборов и вводить чрезвычайное положение. Риторика про силы зла уместна на хоббичьих игрищах, но притом она принципиально антизаконна, едва речь заходит о невыгодном для одной из партий развитии событий. А то получается либо демократия с демократами у власти, либо жесткая диктатура с властью их же.
С каждым следующим годом влияние либерального крыла на власть уменьшалось — говорить о влиянии на народ уже и так было неуместно. Ошибка не была ни признана, ни даже понята.
Либеральное сознание по сектантскому обыкновению черно-белое, оно не готово воспринимать то, чего не понимает и что вне его раскладов. Пафос принципиальных обрушителей может вызывать уважение, но в основе его — страх всего сложного и непонятного, он немногим отличается от пафоса Нины Андреевой. Все это в лучшем случае напоминает смущение ямщика перед впервые увиденным паровозом.
Либералам только кажется, что они провозвестники нового и никем не понятые гордые эльфы. На самом деле они — унылые гномы, в темноте поедающие объедки идеологий девятнадцатого века. Воинственность их всегда осуществлялась за чужой счет. Поначалу либеральные идеи внедрял Борис Ельцин, затем — Павел Грачев. Но сами они либералами не были. Первый искал идейный постамент по принципу «чтоб максимально коммунистов позлить», а второй просто получал зарплату у первого. Либералы служили номенклатуре, пока та покровительственно внимала их дешевому монетаристскому колдовству. Но едва гномы поднадоели, они были вынесены за границы политической системности.
Либералы-соглашатели остались при власти на различных мелких постах, а некоторые даже переделались в радикальных патриотов имперской выделки. Но это зрелище унылое и к либерализму как к таковому отношения не имеет. Временные попутчики всегда есть у любых фаворитов.
Немного другое дело — последовательные либералы. Те пробовали огрызаться и уйти в оппозицию. Но в нулевые избиратель, который прежде видел в них реального защитника своих интересов, засомневается в возможности мелких политических останков прежних партий не то чтобы отыграть назад, но хотя бы просто преодолеть барьер, отделяющий тех, кто «в игре», от заведомых неудачников. Тем более, когда планка прохождения в Думу была поднята до семи процентов.
Альянсы политических пенсионеров стали больше напоминать субкультуру, для которой аутсайдерство не просто временная роль, а заведомый смысл жизни. Неприятие современности и ее непонимание — все же совсем разные вещи, и лузерской гордыней дела не поправишь.
Либерал обещал хорошую жизнь обывателю, только когда его претензия на власть была обоснована. Тогда он шутил про колбасу и пытался быть понятным. Лишившись перспективы власти, он невзлюбил этого обывателя, возможно, больше, чем призеров обывательских симпатий. Потому что стадам дары свободы, в общем, ни к чему. И это обидно.
Здесь проявляется отличие российских либералов от общеизвестных. Российский либерал — он мазохист. Он воюет за право олигарха и бизнесмена ехать в светлое завтра на трехэтажном джипе, но сам он никуда не поедет. Избиратель того же «Яблока» по своему стремительному социальному падению и по уровню доходов куда ближе избирателю КПРФ, чем к рублевско-куршавельским исповедникам гламура.
Даже по своему культурному коду, любимым фильмам, отношению к застолью и культурному досугу он ближе все-таки зюгановскому избирателю, чем к тому же клубному гламуру или «по-понятиям» так называемой элиты. И либерал знает это, оттого его мазохизм звучит на частотах отчаяния. Это плата за нежелание понять свою страну, хотя бы ради интереса на разведку в нее сходить.
Либерал отстаивает свободу других людей, людей не его круга. Сами эти люди к нему безразличны и если что — пнут ногой. Проповедников с правозащитниками за их столом не ждут.
Есть последняя гордость либерала. Он готов признать, что прежде любимые лидеры завели свои реформы в никуда и разбежались в стороны, предоставив решение проблем другим.
Но ведь либерал приобрел свобод и себе! Он может читать прежде запрещенных писателей, смотреть запрещенные фильмы, обсуждать философов прошлого века и ездить на отдых в Турцию. Если помоложе — может смотреть музыкальные каналы и заниматься сексом с мобильным телефоном.
В том, что человек остался один, что государство вылезло из его постели, телевизора и сортира, нет ничего плохого. Равно как нет ничего хорошего в советских «управдомах», решавших, как, кому и сколько жить. Автор, во всяком случае, тоже за открытое общество, свободу самовыражения и нормальные цивилизованные нормы, включая право гражданина занимать себя откровенно дурацкими занятиями — главное, чтобы он не вздумал мерять всех по себе.
К тем героям прошлого, которые сегодня рассказывают о «либеральной империи», напрашивается вопрос — для того, чтобы открыть границы и подключить спутниковое телевидение, так необходимо было разрушать страну?
Не остается ли у либералов ощущения, что от них просто откупились? Причем с точки зрения тех, кто подарил им собрание сочинений Борхеса и снял со стены портрет очередного члена Политбюро — откупились сущей ерундой?
Неспособность думать милосердно простительна, но нежелание думать — никогда.
Российский либерал мало похож на приверженца политической идеи. Он больше напоминает сектанта, упорствующего не в собственной вере даже, скорее в нежелании вообще кого-либо слышать.
Другое дело, что и оппоненты у него ходят на демонстрации примерно с теми же симптомами наперевес. Но это уже действительно другая тема.
Сергей Дунаев
Читайте больше материалов на нашем сайте