Начну с того, что я ее люблю.
Ведь многие считают, что я попал под ее каблук, что я не мужчина, а размазня и растяпа, что она крутит мной, как хочет. Я знаю — об этом шепчутся за моей спиной, а друзья говорят мне прямо в глаза:
- Мурад, опомнись. Мужик ты или нет? Разве можно так подчиняться? Или у тебя характера не хватает?
Не думаю. Я, например, решил бросить курить — и бросил в одночасье. Я никогда не молчу, если вижу, что человек неправ — будь он хоть самый-рассамый начальник. А недавно я выдворил двух хулиганов из троллейбуса. Парни были здоровые, сопротивлялись. И весь троллейбус струсил, никто не помог. Ну и ладно, я и один справился.
Так что это — отсутствие характера?
А мою Дилор я просто люблю. Она же женщина. Женщинам свойственны капризы и прихоти, такими уж их создал аллах.
Впрочем, надо сказать, мы спокойно прожили вместе два года, а началось это потом, когда на нижнем этаже поселился новый сосед, и вот жена его, Кларахон, как-то быстро сошлась с моей.
Приходя с работы, я только и слышал от Дилор:
— Кларахон сказала...
— Кларахон считает...
— Кларахон решила...
Словом, Кларахон стала диктовать нам, как жить.
Кларахон купила диковинную сумку, всю в дырах и лохмотьях: как будто мешковину сначала драл кот, а потом грызли мыши, вот такой фактуры сумка. И Дилор, ей-богу, не сомкнула глаз ночью. Она жалостно вздыхала и постанывала.
— Ты не заболела, киска? — испугался я.
— Достань мне такую же сумку, Мурад. Ну, пожалуйста. Я на улицу не смогу выйти без нее. Это модно, понимаешь? Ты же не хочешь, чтобы надо мной смеялись?
Я не хотел. И достал ей такую сумку. Как достал — уточнять не будем. Просто у меня есть кой-какие связи. О них сейчас открыто говорить не принято.
Вторым был японский зонтик. Его я не смог сразу достать. Пришлось звонить другу в Самарканд, друг помог.
Потом — болгарский кухонный гарнитур, великолепного туманного цвета, под грецкий орех. С креслом-качалкой.
Потом джинсы-варенки...
Тут внутри меня засосали два червячка, моральный и материальный, так я их назвал.
Моральный: мы становимся рабами вещей. Не зря такой термин расхожий появился — вещизм. Все гребут под себя, не зная покоя. Панасоники, тойоты, монтаны— тут ведь не остановиться.
И материальный: я не Онассис и не мясник на рынке. Правда, есть у меня дядя, он дынями торгует, но ведь это дядя, а не я. Все мои сбережения как половодьем смыло.
Тут Кларахон купила элитную собаку. Породы бассет. Такая ушастая уродина. Башка сундуком, а ноги короткие. Лицо печальное- печальное. Соображает, верно, как она выглядит, не задается.
Понятно, моя Дилор жить без такой же собаки не может.
— Киска, — говорю, — тебя одолел вещизм.
— Ну уж неправда, — отвечает она. — Вещизм, это когда без смысла покупают чего ни попадя, а мне только самое необходимое требуется. И модное. Как у Кларахон.
— Собака бассет — это так уж необходимо?
— Какая же это вещь — собака? Это друг человека.
— Друг-то друг, а ты знаешь, сколько этот друг стоит? Ты видела мою сберкнижку? Там осталась совсем небольшая цифра, хотя и двузначная — восемьдесят семь рублей.
— Займи у дяди. Он дынями торгует.
— Ты так говоришь, словно он торгаш. Он торгует, да, но он их выращивает. Ты вырастила хоть одну дыню?
— Ну, не всем же выращивать, кто-то и есть должен...
Ладно. Поехал к дяде. Неловко, конечно, просить. Хотя дядя мой — старик душевный.
— Понимаю, племяш, — говорит. — Жена у тебя молодая, красивая. Одеться ей хочется. Да и тебе пора бы куртку смени ть, мы в кишлаке и то лучше одеваемся.
Я посмотрел на куртку — да, не новая. Я как-то на это внимания не обращал: теплая, и ладно. Но дяде поддакиваю:
— Да, надо куртку купить.
Ну, о том, что деньги — на собаку, конечно, молчу.
Дал он мне семь тысяч рублей:
— Держи. Отдашь, когда сможешь. Поцелуй свою красавицу.
Вернулся я, поцеловал свою красавицу и через неделю достал ей собаку. Правда, бассетов уже не было, Кларахон последнего вырвала. Но и я не хуже приобрел — бультерьера. Он выглядит посвирепее, а башка тоже большая, как казан для семейного плова. По шкале моды бассету не уступает.
За три дня пес погрыз нам весь кухонный гарнитур, сжевал и сумку. Дилор в отчаянии, а я молчу. Но, честно говоря, к бультерьеру у меня появилось некоторое товарищеское чувство, не зря говорят, что собака — друг человека.
Зато бассет измочалил джинсы-варенки Кларахон — это немножко успокоило мою Дилор. Настаивать на новых зонтике, сумке и гарнитуре она, очевидно, не решилась, да и просто знала, что не потяну я. Не ехать же второй раз к дынному дяде.
Так и произошел у нас передых в погоне за модой, а потом стала думать, как следовать моде, не ввергая себя в финансовую пропасть. Придумала:
— Тебе надо отпустить бороду! Это модно во всем мире. Даже в Гренландии. И сэкономим на парикмахерской.
Разве я мог возразить?
... Борода росла клочьями. Вид у меня стал крайне подозрите Однажды я встречал сестру. Поезд опаздывал, и я прохаживался в зале ожидания вдоль рядов кресел, поглядывая на людей, утомленных ожиданием. Встречаясь со мной глазами, они ежились. когда я нес чемодан к такси, сестра отстала. Тут-то меня и настиг лейтенант полиции:
— Гражданин, ваш чемодан?
— Как вам сказать... — растерялся я.
— Что в чемодане?
— Не знаю.
— Я так и думал. Пройдемте...
Все, конечно, выяснилось, но борода меня стала угнетать, я бы побрился, но Дилор... Ведь я ее любил.
... Промозглой зимой я спешил на междугородный автобус, проходящая машина обдала меня грязью. Мокрый, с всклокоченной бородой, в своей поношенной куртке я в последний момент вскочил в автобус и стоял, отдуваясь, сняв шапку с головы.
И тут кто-то бросил мне в шапку пятак. Кто-то — десятку. Я оторопел. Дородная женщина позвала меня:
— Подойди, милок, на вот яблочка!
— Дышит-то как тяжко, бедняга! — посочувствовали рядом.
В шапке снова зазвенело...
Неожиданно для себя я открыл рот и запел из бессмертного Хайяма:
Я несчастен и мерзок, подвержен грехам,
Только жертв приносить не намерен богам,
Коль с похмелья трещит голова по утрам,
Верный кубок излечит меня, а не храм...
Эти строки были встречены с бурным одобрением. Моя шапка стала наполняться. Это был первый случай, когда погоня за модой принесла мне ощутимый доход.
Моя Дилор! Я шел по салону автобуса, и, казалось, Хайям шел вместе со мной, и, обнявшись, мы распевали:
Быть в плену у любви, сердце, сладко тебе,
В прах склонись, голова, перед милой в мольбе.
Не сердись на капризы прекрасной подруги,
Будь за то, что любим, благодарен судьбе...