1. Стихотворная звукопись, или инструментовка стиха, присуща всякому рифмованному тексту. И даже нерифмованному, если это ритмическая проза. Вообще, писать словами звуки можно, лишь используя рифмы, а для этого в разных словах должны иметься одинаковые буквосочетания.
Бывают стихи с минимально представленной звукописью, в которых даже рифма отсутствует. Например, многие стихи И. А. Бродского ничем не отличались бы от прозы, если бы поэт, наконец-то, не нажимал возврат каретки пишущей машины, не переходил на новую строку. Однако, случаются и такие стихи, в которых звукопись изобильна. Формально это представлено множеством повторяющихся буквосочетаний в разных словах. При этом не обязательно «слова льются» непрерывно и вязко, напротив, они могут вколачиваться, как гвозди.
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.
В. В. Маяковский. Наш марш (1917)
Инструментовка от гвоздей не пострадает. Для этого важно лишь осознать, что это другая инструментовка, нежели та, в которой слова льются ли как чёрная патока или звенят как прозрачные ручьи.
2. Если неумеренно по невежеству или специально по сознательному намерению усердствовать в стихотворной звукописи, естественно, требования к стихотворному мастерству поэта возрастут. При увеличивающемся множестве одинаковых буквосочетаний становится всё труднее и труднее подбирать слова для осмысленной речи. Поэтому многие неразумные поэты срываются в такую звукопись, которая граничит с бессмыслицей и бессмыслицей становится. Это мелодическая заумь.
Вокализ — пример звукописи вне словесной осмысленности. Но вокализ и не претендует быть стихотворной песней, он лишь сочетает различные звуки, создавая человеческими голосовыми средствами музыкальную ткань, инструментальную музыку.
Поэту же, усердствующему со звукописью, чтобы получить осмысленный текст, приходится тяжко потрудиться. И не всегда этот труд успешен.
3. Берите какое угодно стихотворение Константина Дмитриевича Бальмонта, прочтите его вслух и вы тут же почувствуете, как прост и одновременно звукописно совершенен любой текст К. Д. Бальмонта.
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
К. Д. Бальмонт. «Я — изысканность русской медлительной речи...» (1901)
Речь льётся настолько медленно и тягуче, что вот-вот остановится, а своего значения ещё долго не потеряет, всё ещё будет воспринимаема тянущейся…
4. Другое стихотворение, знаменитый «Амстердам».
О тихий Амстердам
С певучим перезвоном
Старинных колоколен!
Зачем я здесь — не там,
Зачем уйти не волен,
О тихий Амстердам,
К твоим церковным звонам,
К твоим, как бы усталым,
К твоим, как бы забытым,
Загрезившим каналам,
С безжизненным их лоном,
С закатом запоздалым,
И ласковым, и алым,
Горящим здесь и там,
По этим сонным водам,
По сумрачным мостам,
По окнам и по сводам
Домов и колоколен,
Где, преданный мечтам,
Какой-то призрак болен,
Упрёк сдержать не волен,
Тоскует с долгим стоном,
И вечным перезвоном
Поёт и здесь и там…
О тихий Амстердам!
О тихий Амстердам!
К. Д. Бальмонт. Воспоминание о вечере в Амстердаме. Медленные строки (1899)
Маэстро Константин Дмитриевич Бальмонт!
Из этого стихотворения я пробовал привести лишь несколько строк. И не смог, настолько плавно и связно строка перетекала в строку, разорвать их без долгих пояснений, из какого целого эта цитата взята, невозможно. Проще и надёжнее дать стихотворение целиком.
5. Но у К. Д. Бальмонта имеются и особо музыкальные стихотворения, звукопись которых не только ярка, но и присутствует в превосходной степени.
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тающих свечей, —
Грустные, безбольные
Звоны колокольные,
Отзвуки невольные,
Отсветы лучей, —
Взоры полусонные,
Нежные, влюблённые,
Дымкой окаймлённые
Тонкие черты, —
То мои несмелые,
То воздушно-белые,
Сладко-онемелые,
Лёгкие цветы.
Чувственно-неясные,
Девственно-прекрасные,
В страстности бесстрастные
Тайны и слова, —
Шорох приближения,
Радость отражения,
Нежный грех внушения,
Дышащий едва, —
Зыбкие и странные,
Вкрадчиво-туманные,
В смелости нежданные
Проблески огня, —
То мечты, что встретятся
С теми, кем отметятся,
И опять засветятся
Эхом для меня!
К. Д. Бальмонт. Ангелы опальные (1899)
Можно сказать, что перед сознанием поэта всё плывёт. Но и всё этим сознанием тщательно различаемо.
В первой строфе тонко различаемые предметы, плывущие в потоке сознания, итожатся и обобщаются словами:
То мои несмелые,
То воздушно-белые,
Сладко-онемелые,
Лёгкие цветы.
А во второй строфе все предметы субъективизированы, там имеются только образы сознания, но и они аналогично итожатся и обобщаются следующими словами:
То мечты, что встретятся
С теми, кем отметятся,
И опять засветятся
Эхом для меня!
Но ничто нам не мешает воспринимать первую и вторую строфы не только раздельно, но и слитно. И тогда «сладко-онемелые, лёгкие цветы» символически отождествятся с «мечтами, что встретятся с теми, кем отметятся, и опять засветятся эхом для меня».
Стихотворение имеет свой глубокий смысл, который мною сейчас слегка раскрыт, и при этом оно предельно звукописно, предельно инструментовано. И при таких достигнутых пределах оно так легко читается, что кажется, ничего не стоит написать такое стихотворение: «аль, аль, аль» и готово. А вот попробуйте написать. Попробуйте!
6. А теперь прочтём стихотворение Осипа Эмильевича Мандельштама «Я к губам подношу эту зелень...».
Я к губам подношу эту зелень —
Эту клейкую клятву листов,
Эту клятвопреступную землю:
Мать подснежников, клёнов, дубков.
Погляди, как я крепну и слепну,
Подчиняясь смиренным корням,
И не слишком ли великолепно
От гремучего парка глазам?
А квакуши, как шарики ртути,
Голосами сцепляются в шар,
И становятся ветками прутья
И молочною выдумкой пар.
(1937)
Уже поднёс к губам зелень. И вот результат...
Образный строй стихотворения нелеп, текст в высочайшей степени бессмыслен.
В самом деле, почему зелень есть «клейкая клятва листов»? Кому и в чём листы клянутся? Листы могут быть клейкими. Но клейкая клятва? Но зелень — клятва?
Всё дело в том, что это словесная звукопись, лишённая смысла. Именно поэтому горе-стихотворец, ничтоже сумняшеся, взял «зелень», «клейкую», «клятву», «листов» и добавил к ним «клятвопреступную» «землю». Всё исключительно для «ля, ля, ля», «ле, ле, ле».
Далее «гармонируют» «крепну» и «слепну». Причём остаётся невыясненным, крепнет и слепнет зелень или сам поэт. «Гармонируют» «смиренным» и «корням». И вновь остаётся неясным не только почему корни смиренны, но и кто им подчиняется: зелень или поэт? «Гармонируют» «слишком ли» и «великолепно», по поводу которых, впадая в стиль автора, следует сказать: нет, не слишком, а даже очень отлично.
Наконец, на сцену выступают «квакуши» и «шарики», «ши» и «ша». Стоит отметить: то, что они, как шарики ртути, голосами сцепляются в шар — слишком надутый образ. Как бы мелкие шарики ртути ни сцеплялись в крупный шар, голоса лягушек, несомненно образуя горловой гвалт, шара не составляют, как бы ни раздувала горло каждая из них.
Как становятся ветками прутья, тоже совсем неясно, разве что механизм такого превращения потерян в тёмном сознании поэта или закопан в землю. Или прутьями поэт считает ветки без листов? Так вот что я скажу: прутья — это некоторая совокупность хворостин, пригодная для метлы, для плетня, для корзины, для того чтобы посечь нерадивого поэта, а ветка — это прут, ещё не ставший прутом, ещё не срезанное со ствола дерева его ответвление. В общем, что дозволено одному посоху Аарона, не дозволено всякому пруту.
Впрочем, что-то очень слегка осмысленное всё же можно прочесть в последней строке, в которой становится молочною выдумкой пар. Вполне осмысленным строка была бы, если бы не пар, а туман оказался молочною выдумкой. Но напустить туману для О. Э. Мандельштаму было бы не в рифму «шар — пар», туман разрушил бы так тщательно сработанную бессмысленную звукопись.
И зачем всё это так писано? Какой в этом смысл?
Ну зачем тебе смысл? Читай и мотай ритмично головой, как конь от телесной радости или как еврей на духовной молитве. Этого достаточно, считает поэт.
2021.07.02.