Миша возвращался домой почти ночью. Шел дождь, было холодно и темно. Он не взял зонта, и поэтому теперь с трудом различал, где перпендикулярно к нему, а где параллельно асфальту. Он честно рассчитывал на то, что к тому времени, как он доберется до дома, то уже укроется теплым одеялом, но судьба сжалилась над ним – свет фар в последний раз мелькнул в последний момент перед тем, как захлопнулась дверца – и он не увидел, что сидел на капоте.
Перед тем, у окна, он смотрел кино, «Весенние голоса» про ребят из детдома. Или он смотрел их много лет назад? Что-то, может, у него во дворе дома было в советское время?
Он не думал, что его жизнь так нелепо складывается.
Кто-то в нем просто саботировал ее – отдаляло от счастья, от мира, от любви.
А то, чем он дорожил – подаренная им самим дорога по которой теперь ходил кто-то – годилась только для движения.
Поэтому он решил, что надо копить, копить обиды и никогда не отпускать их. Он думал, а что, если их отпустить – и все вернет назад?
Может, не сразу, может с годами.
И надо было начинать копить с самого детства.
Копить все то, от чего он решил избавиться в первую очередь.
Он жил только для того, чтобы отомстить тому, кто помешал ему быть счастливым.
Ему было не до других.
Просто месть, все равно, чего она была – безразлична.
Так было проще.
Ведь он ничего не мог с собой сделать, чтобы не стать счастливым – не знал, как.
Или знал, но не верил.
Не хотел.
Под настроение.
Чтобы не спугнуть счастье…
Он ходил на вокзал - постоять под фонарем. У него было три вокзала – Киевский, Белорусский и Рижский.
На белорусском, на его малой родине, в детстве, продавали пирожки с ливером. Он любил эти пирожки. Этими пирожками, за которых еще больше ненавидел, кормили всех, кого он ненавидел в детстве.
Мысль о том, что пирожки могли бы быть зачерствевшими, он воспринимал как знак. И мог подумать: «Ну что же ты, подлец такой, не убрался подальше, когда съел мой пирожок?»
В садике воспитательницы не пускали на улицу.