Вопрос нас застал врасплох. Мы переглянулись…
— Чего перемигиваетесь?.. Не советские времена. И у меня не гостиница. Я паспорт не спрашиваю. Как хотите: скажете вместе - постелю вместе. Скажете поврозь…
— Поврозь, — поспешила я с ответом. Грифанов промолчал, оглядывая комнату.
Стол, за которым мы обедали, торцом примыкал к тумбе огромного старинного зеркала. Оно нависало над столом, уставленным пирогами и чайными чашками, и продляло его глубоко в зазеркалье. Мне казалось, что там кто-то ещё сидит с нами рядом, слушает разговоры и загадочно молчит. Может быть, все те родственники бабы Марьяны и Ансара, о которых мы всё время вспоминали?
На тумбе лежали несколько таких же старых и темных, как зеркало, фотоальбомов. Грифанов потянулся к ним рукой:
— А можно посмотреть?
— Да пожалуйста.
Баба Марьяна собрала чашки со стола и понесла их на кухню. Мне сидеть стало неловко, и я тоже начала собирать посуду и убирать со стола. На кухне было очень уютно. Тут тебе и восемнадцатый, и двадцать первый век - огромная красивая русская печь из светлого кирпича занимала угол. Вокруг множество полок и ниш, как в самой печи, так и по стенкам. Продолжал линию вдоль стены красивый кухонный гарнитур. А в нем и микроволновка, и электрический чайник, и мойка с водой.
Когда хозяйка подала мне помытые и насухо вытертые железные миски, сказала: "Поставь на шесток" и указала в одну из печных ниш, я подумала: "Так вот он какой?!"
Когда я маленькая лезла, куда было нельзя, моя бабуля говорила "Каждый сверчок знай свой шесток". Печку в детстве я, конечно, видела. Но ни о названиях ее частей, ни об их расположении я понятия не имела. В Асафьеве мы всегда жили в квартире, где печей не водилось. И я всё время представляла себе коробочку, на которой было написано "Мой шесток". Мне казалось, что мой шесток должен быть красивым и очень нужным. Но зачем он мне был нужен, и как выглядел, я так и не придумала. А с возрастом забыла. Теперь вспомнила. И вот вопрос - зачем каждому знать свой шесток? Особенно сверчку?
— Баба Марьяна, а можно я задам вам глупый вопрос?
— Задай. Тока не серчай, если получишь глупый ответ.
— Бабушка моя говорила "Всяк сверчок знай свой шесток". Как могли сверчки знать свой шесток? Тем более, что он, похоже, у печи только один.
— Кто ж его знает? Это если только поразмыслить. А точно ведь никто не скажет.
— Ну, если поразмыслить...
Баба Марьяна протирала полотенцем чистую посуду и расставляла её в кухонном шкафу. После моего вопроса она бросила полотенце себе на плечо, обхватила ладонью подбородок и задумалась.
— Может, сверчки и вправду собирались на шестке? Они всё время за печкой трещат. Может, зимой когда погреться собирались. А их тут хозяйка хлоп полотенцем! Мол, чего расселись? Ступайте на свой шесток, под руку не лезьте. А где их шесток? Нету. У их тока запечье. Вот там они себя хорошо чувствуют. Распоются, растрещатся, мол, мы тута право имеем. Значит, тута и есть их шесток.
Из большой комнаты раздался хохот Ансара. Мы переглянулись с хозяйкой. Он что, подслушал наш разговор?!. Я выглянула из кухни. Нет, Грифанов был далековато. Вряд ли что-то слышал. Тогда чего хохочет? Мы с бабой Марьяной вошли в комнату, чтобы выяснить, что такого смешного нашел Грифанов. Он сидел на том же диване и рассматривал фотографии. Раскрытый альбом лежал у него на коленях. В руках он держал старую чёрно-белую фотографию и заливисто хохотал.
Баба Марьяна подошла к нему и выхватила эту фотографию. Пошарила на тумбе перед зеркалом, нашла очки, пристроила их себе на нос и внимательно пригляделась к снимку. Потом перевела взгляд на Ансара уже поверх очков:
— И чё тут смешного?
Я тоже взяла фотографию. Вернее, это была открытка 70-х годов. На ней члены политбюро сидели чинно в ряд на каком-то мероприятии и сосредоточенно смотрели в объектив. Среди них обнаружилось одно знакомое лицо - молодой Ельцин. Я тоже не поняла веселья Грифанова. Мы, как психиатры в диспансере, в четыре глаза пристально наблюдали у него приступ истерического смеха. Пациент, глядя на нас, уже просто истекал ручьями слёз. Наконец, он немного успокоился:
— Простите, Марьяна Артемьевна… Я тут больше над собой… Нашел фото в семейном альбоме. Ну, понятно, ищешь лица, похожие на хозяина. Или вообще знакомые лица. По инерции. И думаешь - кто это? Муж, брат? Дед? Вот вижу, Ельцин сидит. Думал, кем он вам мог приходиться?.. Поворачиваю открытку. А там… — Грифанов опять захохотал.
Я перевернула картинку. На обратной стороне простым карандашом неровным угловатым почерком было написано: "Марьяшка, накорми кур. А Мишке скажи, чтобы воды натаскал в баню".
— Так это отец писал. Утром он на работу - мы ещё спим, вечером он с работы - мы уже спим. Вот он нам с братом записки и писал. На чем придется. А таких открыток с собраниями у нас полно было. Как какая годовщина, так родителям дарят книги "Малая земля", "Целина", "Возрождение" да наборы таких открыток. … А на открытках дядьки сидят. И кто сидит - там всё расписано. Списки длинные, места не хватает. Они потом по всему дому валялись. Когда корову купили, мама ими банки с молоком накрывала. Где под сковородку, где под чугунок подкладывали.
Грифанова опять прихватило.
— Слушай, мил человек. Я уж так порадовалась, что вы тут мне под руку подвернулись. Разберём на чердаке угол, думала. А теперь опасаюсь - тебя там родимчик хватит. Может, и не показывать?
— Нет, нет. Марьяна Артемьевна. Со мной всё нормально. Не волнуйтесь. Я, когда надо, могу быть очень серьёзным. Вот хоть её спросите, — он показал на меня. Бабка посмотрела на нас обоих, покачала головой и вышла из комнаты.
Продолжение: Любимый цвет
Предыдущая глава: Хлам как источник знания
Подпишись на канал, чтобы ничего не пропустить