Всем утра доброго, дня хорошего, вечера уютного, ночи покойной, пламенная гамарджоба, или как вам угодно!
Перед публикацией сей новеллы в наших "прибавленiяхъ", признаться, основательно призадумался... А не великовата ли? Да дочитает ли кто до конца? Может, как-то разделить - надвое хотя бы?.. Но, поразмыслив, решил таки оставить как есть. В конце концов, прибавленiя - они и есть прибавленiя, кому по нраву придётся - тот осилит, а моё дело - редакторское, пообещал - выполнил, да... Но тех, кто всё же дойдёт до финала, благодарю особо! Итак...
Сон Мельхиора
…Вот тогда мы и свидимся. Как звезда - селянина,
через стенку пройдя, слух бередит одним
пальцем разбуженное пианино.
Будто кто-то там учится азбуке по складам.
Или нет - астрономии, вглядываясь в начертанья
личных имен там, где нас нету: там,
где сумма зависит от вычитанья.
(Иосиф Бродский)
Хотите, судари, знать – что есть наказание Господне? Нет ничего проще! Для этого надобно всего лишь соблюсти пару совершенно пустяшных формальностей: во-первых, тебя должны звать Мельхиор, а во-вторых, фамилия ваша должна быть Пукк. С двумя «к». Мельхиор Пукк. Да. Ну и, понятно, что предпосылкою для подобного подарка судьбы могут послужить чухонское происхождение папеньки и его же чудачество. Если с подобной, не совсем благозвучной для русского имени фамилией, хоть как-то еще, но прожить было бы можно, то с именем Мельхиор в придачу к оной – невыносимо ни коим образом. Ну кто, кто просил папеньку – милейшего и добрейшего человека со вполне человеческим, между прочим, именем Антон - называть младенца в честь старшего из волхвов, пришедших на поклон к младенцу Иисусу? И почему именно Мельхиор – в конце-то концов? Отчего не остальные – тоже диковинные, но вполне приемлемые Бальтазар или Гаспар. Ведь, чорт возьми, даже несколько экстравагантно было бы: Бальтазар Пукк. А Гаспар Пукк – еще лучше, этак, знаете ли, весомо, значимо как-то! Так нет же, дался ему этот самый Мельхиор! А жить как? Как, спрашивается, жить с таким грузом мальчику, затем отроку, а после – и юноше? А?
Отвечаем: тяжко жить!
И ведь добро бы, коли эти неказистые имя с фамилией компенсировались бы завидными внешними данными. Сколь угодно случаев, когда зовут человека каким-нибудь Акакием или там фамилия у него Прыщов или Бодайло, зато – и стать, и физиогномия будто у еллинского божества, и глаз – решительный, с искрой! Так вот нет же, все эти замечательные качества принадлежали кому угодно, но только не Мельхиору Пукку. Росточку – невзрачного, чуток до среднего не достал. Сутулый, грудь – впалая, от того любое платье, даже хорошего лекала, сидит словно на пугале: портной только даром провозится, старается, а в конце концов просто плюнет, да и всё тут! Волос – жиденький, и цвета неопределенного, тускло-серого какого-то. Нос – пупочкой: соученики по гимназии всё вечно норовили Мельхиору эту пупочку нажать или, наоборот, ухватив двумя пальцами, на себя потянуть, да еще с подвывертом, чтобы нос краснее после того был. Глаза – в очочках. И к тому же – ладно бы были мечтательно-синими или зелеными! Или хоть карими. А то ведь блекло-голубые, за стекляшками очков и вовсе не разберешь – какие именно. А, кстати, папаша Мельхиора – Антон Августович – вполне себе видный мужчина. И мамаша покойная у Мельхиора – очень даже миловидная дама была, сказывали, кто-то там дуэлировал из-за нее с кем-то, правда, не до крови, а так – для порядку: в воздух оба пальнули, руки пожали, да и пошли после напились, вот и вся дуэль. Пустяк, но у обоих – реноме заядлых бретеров, а о мамаше Мельхиора пошла слава такая, что, пожалуй, и Клеопатра удавилась бы от зависти. И то правда, в ревельском антураже такого случая было вполне достаточно, чтобы Антон Августович – будущий ее супруг – ночей не спал, мечтая познакомиться с сей гордой девой… И сестры у Мельхиора – писаные красавицы. Решительно непонятно – звезды что ли сошлись в тот день каким-то непостижимо неудачным образом?
Ну да – что теперь рассусоливать?
Вот он таков есть – Мельхиор Антонович Пукк, мельчайший и нижайший петербургский винтик и сын титулярного советника, служащего ревельской генерал-губернаторской канцелярии. Это знак такой, верный: коли папа – титулярный, то уж сын, да еще и с именем Мельхиор, хоть с кем об заклад бейся – выше титулярного не поднимется! И, давайте признаемся откровенно, - не видать бы нашему герою никакого Петербурга, разве что проездом из Ревеля в какие-нибудь северные и удаленные губернии, коли б не случай, а именно - если бы не Его Высокопревосходительство вице-губернатор Лев Павлович Левенштерн, к которому папаша Мельхиора, улучив минуту, когда Лев Павлович пребывал в особенно хорошем расположении духа, обратился за протекцией для разумного и образованного отпрыска. Ведь четыре языка, подлец, знает, в его-то годы: немецкий, французский, английский и латынь. Никто не заставлял – всё сам, стервец эдакой, всё сам! Когда иные его сверстники озорничают, бражничают да повесничают, он – за книгу, за книгу. Так неужто ж ему в нашей глуши пропадать? Неужель в столицах нету ни малейшей нужды в столь высокообразованном и благонамеренном юношестве? Его Высокопревосходительство вызвал чудо-юношу к себе, погонял немного по латыни, из которой что-то еще в памяти осталось, по-немецки вопросил – какого Мельхиор мнения будет об исторической роли Государя Императора Александра Павловича в обустройстве послевоенной Европы, получив удовлетворивший его ответ в том смысле, что-де самая что ни на есть ведущая была роль Государя, подумал немного, да и днем позже вручил Антону Августовичу рекомендательное письмо, и не к кому-нибудь, а к самому графу Дмитрию Николаевичу Шереметеву. Рекомендация, правда, ежели по совести, была не слишком уж настойчивая - расплывчатая, и писана рукою ленивой, да папаша Пукк и такой был рад. Живенько снарядив стоически и с истинно эстляндским равнодушием перенесшего известие о собственном отъезде Мельхиора в путь, Антон Августович дал ему с собою, прослезившись, четыре беленьких ассигнации, да велел за деньгою приглядывать на совесть, не фуфырить её направо и налево, а над каждою копейкой перед тем, как потратить ее на что-то, раздумывать – будто и не копейка это вовсе, а часть тела – вроде руки или пальца. И еще наказал папаша Мельхиору – про дом родной не забывать, как на ноги встанет да в должность войдет – денежку непременно слать, сестер надобно замуж отдавать, да и сам Антон Августович не вечен, здоровье уж не то, может, он последние сто рублей нынче отдал, коли помрет – так и похоронить не на что будет… Выговоривши всё это, папаша Пукк так расчувствовался, что из жалости к собственной прискорбной участи омочил и себе бакенбарды, и Мельхиору щеку, так что в дорогу последний пустился в самом растрепанном состоянии духа и долго еще украдкою протирал кончиком платка сами собою увлажнявшиеся уголки блекло-голубых глаз.
Прибывши в Петербург, Мельхиор сразу направился по указанному адресу: пешочком, между прочим, памятуя наставления Антона Августовича, на извозчиков-прощелыг не тратясь, в заведения всякие по пути не заходя, лишь слюну с голоду сглатывая да изредка оглядываясь, чтобы не затоптал какой-нибудь проносящийся верхом как на пожар кавалергард или экипаж не забрызгал. Сама столица не произвела на юного Мельхиора никакого впечатления: ну – город, ну – большой, ну – улицы прямы и широки, не как в Ревеле, ну – дворцы, пожалуй, красивы, в Ревеле таких нет, так что ж с того? Вся эта красота – лишь мишура и суета для Мельхиора, главное – предначертание жизненное исполнить и желание папашино! Вот сойдутся звезды, будет получено место заветное, тогда и дворцы с улицами, глядишь, новыми красками заиграют, а пока же – нечего ими прельщаться, не до того нынче. «Да как же это возможно?» - спросит читатель. – «Как же вероятно, чтобы Невским, да Невою, да Казанским собором не восхититься? Что же за стержень стальной внутри этого субтильного невзрачного тельца, что за воля у этого юноши?» А вот так, судари, да-с! Бывает, бывает такое: вроде глянешь на человека – тьфу, козявка какая-то, кажется, судьба его ткнет личиком в какую-нибудь неприятность, - и всё, пиши пропало, погиб человек! Или соблазны опять же: дай иному четыре беленьких в руки, так он, что ему ни наказывай, какими словами ужасными ни стращай, уже к вечеру будет сидеть на ступеньках какой-нибудь почтовой станции и рыдать, обчищенный в картишки проезжим ловкачом-поручиком. Так-то оно так, но, судари, Мельхиор Пукк был не таков. Пока дело не сделано – для него не существовало более ничего: ни дам, ни открывающихся с набережных перспектив, ни шампанского, ни набережных. Даже Фонтанный Дом, где имел счастие проживать граф Дмитрий Николаевич, и куда пришел, наконец, Мельхиор, не произвел на него особого впечатления, разве что красотою и размерами своими укрепил его в том, что дворец Шереметева – то, что надобно, и что покровительства графского добиваться нужно непременно.
И ведь что удивительно! До чего же судьба бывает иной раз благосклонна к иным, причем, до того ни чем своего благорасположения к ним не выказывая ни разу! Ведь очень даже запросто могло бы случиться такое, что граф Дмитрий Николаевич мог бы быть в любом из своих имений. Или в вояже каком-нибудь. Или по делам государственной важности быть командированным. И оказался бы Мельхиор Пукк со своими четырьмя беленькими один на один с холодной непреклонностью столицы, и жил бы из экономии в дрянных номерах, и кушал бы чорт знает что, и ходил бы каждодневно к Фонтанному Дому как на службу справляться – не возвращался ли Его Сиятельство, и мерз бы, не имея теплой одежды, от ранних петербургских заморозков, и заболел бы, наконец, чем-нибудь малоприятным… Однако же, представьте себе, и граф оказался дома, и письмо Левенштерна, ему переданное, прочёл, почти не промедлив, и принять Мельхиора велел. Вот просто чудо – иначе и не назвать сие! Сколько уж таких мельхиоров и ему подобных этот Город пережевал и выплюнул, сколько их – с амбициями, уверенностью в собственной исключительности и необъятных силах своих – уехало прочь, а еще более того – так и погибло в безвестности, пьянстве, нищете и обиде на весь мир! Видать, была, была какая-то сила у Мельхиора, почувствовал в нем граф что-то, верно, не зря тот обиды от сверстников претерпевал и над книгами при свете огарка корпел, ибо в тот же день был определен на службу библиотекарем. Еще, кстати, один подарок судьбы – библиотекарь прежний с месяц назад преставился от старости, и Дмитрий Николаевич как раз подыскивал ему замену. Нет, что ни говорите, а Божественное Провидение существует! Только для одного оно выражается в свалившемся на голову яблоке, для другого – в неожиданном и противуречивом на первый взгляд формировании деташемента или расположении артиллерийских батарей, а вот для Мельхиора Пукка – в том стечении обстоятельств, когда и письмо ревельский вице-губернатор написал именно тому, кому нужно, и адресат дома оказался, и библиотекарь услужливо помер. Счастливчик, счастливчик Мельхиор!
Должность графского библиотекаря не предполагала для Мельхиора решительно никаких затруднений либо хлопот, ибо покойник-предшественник, столь счастливо высвободивший нашему герою место под солнцем, оказался на редкость сведущим в своем деле, и вообще – изрядным педантом. Все огромное собрание книг было переписано, учтено и должным образом расставлено, так что Мельхиору оставалось только изучить чужой опыт, да смахивать пыль с фолиантов. Впрочем, доверено ему было по собственному разумению библиотеку пополнять, для чего граф по необходимости выделял запрашиваемую сумму: выписывалось Дмитрием Николаевичем всё, что печаталось, да еще иной раз Мельхиору присылался реестрик – что, дескать, вот такие-то и такие-то книги нужно купить. Мельхиор нужное покупал, с ценою особо не считаясь, а после же в свою очередь предоставлял Его Сиятельству реестрик собственный – что приобретено, какие есть в библиотеке новые поступления и на что графу – по скромному Мельхиорову суждению – возможно было бы свое драгоценнейшее внимание обратить. Сам Мельхиор, до того ранее читавший только то, что читать было надобно для общего развития, по должности принялся штудировать всё подряд, предпочтение, однако, выказывая произведениям прозаическим и с занимательными сюжетами – сочинениям г-на Булгарина, «Библиотеке для чтения» и французским романам. Читывал, конечно, и поэзию, да только практический его ум так и не привык извлекать красоты стиха. Впрочем, в романе застреленного на дуэли не так давно сочинителя Пушкина «Евгений Онегин» Мельхиор нашел было занятную игривую событийность, да многочисленные отвлечения автора на описания природы и прочие лирические отступления смутили его напрочь, так что он даже забывал порою – о чем Пушкин писал до того, с негодованием отлистывая книжку назад. Холодная практичность библиотекаря временами весьма забавляла Его Сиятельство, который любил иной раз спросить мнения того о том или ином произведении. Например, возьмет нарочно граф басни Крылова Ивана Андреевича и, будто в задумчивости, скажет:
- Нечто это прочесть? Вы, господин Пукк, что о сей книге скажете?
- Чрезвычайно полезная книга, Ваше Сиятельство, правда – в стихах, - сверкнув очочками, с готовностью отвечает Мельхиор. – Тут, изволите видеть, автор, обличая пороки человеческие, как бы примеряет их на животных, человеческим же языком нарочно для того разговаривающих. Да только Вы уж, Ваше Сиятельство, пару месяцев тому уж изволили сие прочесть, верно, запамятовали по занятости вашей…
Или еще полистает граф баллады г-на Жуковского, да и спросит:
- Дельно ли пишет сей автор, господин Пукк?
- Несомненно, дельно, Ваше Сиятельство, - с поклоном отвечает Мельхиор, никогда не осмеливавшийся хотя бы одну книгу из графской библиотеки трактовать в отрицательном смысле. – Правда, писана в стихах и порою с чрезмерной чувствительностью, что может несколько отвлечь ваше внимание от самих рассказываемых господином Жуковским историй…
Папаше и сестрам Мельхиор писал не часто и сухо, сообщая лишь что жив, здоров, и справляясь в свою очередь – всё ли дома ладно, денег отсылал – не по многу, умеренно, полагая уже через год с Антоном Августовичем за сто даденных ему рублей рассчитаться сполна. И то, право, - ежели все деньги сразу домой отправить – а случись что – за душой у Мельхиора что останется? Накопленное Мельхиор откладывал в надежное место, даже – в несколько. Иной раз все обойдет, пересчитает, после – радуется. Сумма, конечно, не Бог весть какая, да все же – глазу и рассуждению весьма приятная. Антон Августович тоже из дому отписывался – что всё хорошо, сестры кланяться велят, красавицы подрастают, и всячески намекал на последнее обстоятельство: мол, как совсем подрастут – замуж пора отдавать будет, а как без приданого отдашь? Разве только случай какой-нибудь приключится, да что-то таких случаев в Ревеле он лично не знает, может, где подалее такое и водилось, но точно не в Ревеле. Мельхиор же, нарочно делая вид, что намеков папашиных не понимает, отписывался: дескать, хорошо, что красавицы, было бы обратное – тогда и с приданым выдать замуж затруднительно было бы. А что до «случаев» - так тут Мельхиор папаше припомнил историю его собственной женитьбы на маменьке, за которой никакого приданого не подразумевалось, и Антон Августович взял ее исключительно по любви. «Так то по любви!», - обижался папаша, резонно пытаясь доказать, что этот случай по нынешним временам – исключительная редкость, а ныне в почете все же капитал, ибо с красоты – воду не пить, красота – сиречь дело второстепенное, сегодня есть красота, а завтра – глядь, никакой красоты и нету, словно и не бывало, а есть некоторая немолодая матрона с двумя подбородками и с бородавкою под носом, вчера еще казавшаяся всего лишь очаровательною мушкою. Мельхиор на сие отписывался в том духе, что… Впрочем, и так всё понятно, что он там папаше писал!
Так и текла Мельхиорова жизнь, кабы не случилось происшествие, коренным образом её перевернувшая, да еще и до такой степени, что так и хочется сразу к финалу перейти, да нехорошо как-то выйдет: чего ж тогда начинал столь неспешно? Этак про любого можно тогда будет – как на могильной эпитафии: родился прелестным младенцем, да через пятьдесят два года помер. Никакого интересу - то есть! Да и, пожалуй, все достижения человеческих гениев по части художественного словосложения за множество столетий можно было бы сразу на растопку в печь кидать! Шекспира, к примеру, или Данте какого взять – что бы от них осталось при таком сухом подходе? Дескать, жили юноша и девица из враждующих семей, полюбили друг друга, но по ряду обстоятельств, от них никак не зависящих, наложили на себя руки. Нет, в таком практицизме, без сомнения, есть разумное зерно: времени, опять же, экономия огромная, но… С такого угла зрения только прозектор может бесстрастно взирать на юную красавицу, уж заранее предвкушая, как она ледяною старухою попадет к нему на стол! Итак, довольно аргументов, следуем сугубо по порядку!
А случилось следующее: граф Дмитрий Николаевич изволили жениться. Да такую славную невесту себе Его Сиятельство избрал, такого ангельского обличия, что весь высший свет столичный на свадьбе у них был, сам Государь с Её Императорским Величеством своим вниманием пожаловали! Мельхиор едва ли не впервые в жизни той свадьбы испугался, сказался больным и носа из своей комнаты не показывал – пока многочисленные гости до единого не покинули Фонтанного Дома, и звуки музыки не перестали звучать в гулких дворцовых залах. И то сказать – подойдет к Мельхиору Пукку Его Величество и спросит с необычайною строгостью – мол, ты кто таков и отчего взор непочтителен? Мельхиор столько раз проигрывал в голове эту сцену, и столько раз видел себя со стороны – жалким, неказистым, проглотившим язык от ужаса и обливающимся ледяным потом, что всякий раз у него при этом в глазах помутнение делалось и подташнивало. Впрочем, уверяем вас, никто отсутствия графского библиотекаря на празднестве не отметил!
А затем Фонтанный Дом будто светом наполнился!
Анна Сергеевна, урожденная тоже Шереметьева и дальняя родственница графа, была столь воздушна и легка в общении со всеми, что в ее присутствии, казалось, даже картины, колонны и стены неминуемо должны были запеть или, как минимум, заговорить, нечего уж упоминать и о слугах, кои ни единого раза не слышали от графини дурного слова или повышенного тона. Она всегда улыбалась или смеялась, но не так по-пустому или от того, что улыбка к лицу (это, признаемся, свойственно многим светским девицам), а только лишь из одного устройства ее ангельской натуры. Само собою, это касалось и Мельхиора, ибо в библиотеку она наведывалась частенько, и не только за книгами, а и с поручениями приобрести ноты, в которых Пукк не смыслил ничего, как, впрочем, и в самой музыке, которая для него была лишь хаотичным нагромождением звуков, неизвестно для какой надобности воспроизводимых. Да-да, наш бедняга Мельхиор был лишен и этого дара, не слыша гармоний ни в стихах, ни в музыке! Узнав о таком необычайном его качестве, бывшем, по мнению Анны Сергеевны, серьезнейшим заболеванием – чем-то вроде грудной жабы или почечуя, она попыталась излечить его, прописав странному библиотекарю каждодневные (и отнюдь не гомеопатические!) сеансы стиходекламирования и музицирования – разумеется, в собственном исполнении, не жалея на то ни времени, ни усилий. Можно представить, каково чувствовал себя Мельхиор в присутствии невыразимо-прекрасной графини, когда в глухие и сугубо практические уши его вливались Её Сиятельством вальсы, мазурки, полонезы и стихи всех возможных авторов. Она даже пыталась заставить его вторить ей какие-то романсы, да быстро отказалась от этой затеи, ибо звуки, производимые Пукком, ничем иначе, как глумлением над здравым смыслом и надругательством над нежным слухом Анны Сергеевны, назвать было невозможно. Сам граф Дмитрий Николаевич, привлеченный однажды престранными дисгармониями в музыкальную залу, постоял, послушал, и, поморщась, предпочел удалиться, правда, высказавшись позже супруге в том смысле, что, мол, вольно же ей так бездумно тратить ангельское свое терпение и дарования на столь безнадежное существо как Мельхиор Пукк. Графиня на это резонное замечание отвечала, что ей безумно жаль беднягу – ведь он страдает, будучи лишенным того, что другим дается просто так, свыше, и что она лишь пытается исправить ошибку Создателя. Дмитрий Николаевич, всегда и во всем потакая нечастым капризам Анны Сергеевны, с улыбкою возразил было, что хоть жена его и Ангел во плоти, но исправить замысле Господень не под силу даже ей, да после добавил, что, мол, как ей то угодно будет.
Однако же, судари, вообразите себе – каково было самому предмету столь неожиданной и обременительной для самого предмета заботы! Мало того, что Её Сиятельство, движимая самыми лучшими, казалось бы, побуждениями, осуществляла, в некотором роде, насилие над Мельхиором, пытаясь научить его тому, к чему тот был решительно не способен, так еще, в придачу ко всему… Как бы это поделикатнее? Дело тут в том, что опыт общения с прекрасной половиною человечества у Мельхиора в основном сводился к проживанию в одном доме с сестрами, коих он искренне считал созданиями пустыми и бесполезными. Даже когда сестры, в силу понятных физиологических природных процессов, стали меняться, превращаясь из детей в девиц, у Мельхиора это не вызвало ни единого, сколь-нибудь внятного и вполне естественного для юноши, порыва! Прислуга в Фонтанном Доме для него вообще не имела никакого пола. А тут – каждый Божий день неслыханная красавица с лицом, руками и голосом такими, каких он и видеть-то по статусу, так сказать, своего рождения, не должен был, сама вызывает его к себе, либо даже приходит к нему в библиотеку, и, обливая его чудным светом прекраснейших очей своих, говорит только с ним, и поет только для него, и играет только ему, и читает – опять же ему… Да при таких обстоятельствах, кажется, и статуя спустится со своего пьедестала и обрастет живой плотью – только лишь для того, чтобы продлить эти счастливейшие моменты. Да, так вот – не обошла эта участь и Мельхиора Пукка. Стал он замечать за собою, что думает теперь только об Анне Сергеевне. И, засыпая, видит только Анну Сергеевну. И эдакие сердцебиения в ее присутствии у него появились. И в пот частенько его кидать стало. И начал он то краснеть, то бледнеть, глядя на нее. Одним словом, всё, судари, нам понятно, - дело-то известное, пока не случилось кое-что скверное!
А именно – скверное случилось, когда Пукк взялся обновлять нотный реестр для Её Сиятельства, и, расположившись по обыкновению в библиотеке, аккуратно переписывал все поступления за последние несколько месяцев.
- Эвона, подчерк-то каков – будто бисерины одну на другую нанизываити! – неожиданно и с уважением произнес кто-то над его ухом, вкусно и отчетливо выговорив в последнем слове вопреки всяким правилам российской грамматики два «и».
Вздрогнув, Мельхиор набедокурил в реестрике предосаднейшую кляксу и с негодованием на обычно невозмутимой физиогномии обернулся: за его плечом, едва доставая до Мельхиорова затылка, стоял, ехидно ухмыляясь, обыкновеннейший Чорт. Да-да, Чорт, и именно такой, какими их себе все представляют: с глумливой мордуленцией, рожками, хвостом и на копытцах. Единственным, что не вписывалось в традиционные каноны, было нечто вроде фрака, правда, надетого прямо на голое волосатое чортово тельце. Смутившись от такого странного и абсолютно противуречащего классическому человеческому практицизму явления, Мельхиор не нашелся, что сказать, а от того над обоими зависла неловкая пауза: только Пукк молчал с нелепо открытым ртом, а Чорт – с вежливою полуулыбкою и этак слегка подмигивая, явно наслаждаясь произведенным на библиотекаря эффектом.
- Хорош, говорю, подчерк-то у вас, - пояснил, наконец, Чорт, видимо, решив, что Мельхиор недопонял его. Даже пальчиком малюсеньким, размером с червячка, указал на реестр – для пущей убедительности.
Мельхиор перевел взгляд с Чорта на реестр и, заметив, как будто по волшебству какому, исчезает с реестра только что посаженная туда клякса, живо смекнул, что либо он, Мельхиор Пукк, сейчас спит, либо всё происходящее – истинная явь. Первое – было маловероятно, ибо он мог едва не поминутно описать весь нынешний день – вместе с утренним туалетом, завтраком и сквозняком в библиотеке. Второе, как ни странно, выглядело весьма натуральным – включая исходивший от существа во фраке запах серы, искусно приглушенный какими-то пачулями.
- Благодарю, с сызмальства в каллиграфии преуспевал, хоть и нелегко то давалось, - сдержанно решил ответить Мельхиор, пристально наблюдая за Чортом.
- Да что вы говорите! – всплеснул руками тот, обойдя вкруг стола и усевшись в кресло напротив. – Нет, право, и не убеждайте меня: талант – он и есть талант! Вот я, к примеру, сколько не пытался, а всё одни каракули выходят. Тут, я полагаю, одного старания недостаточно будет. Да с вашим умением, ей-ей, в любой канцелярии, хоть бы и министерской, вам такие перспективы открывались бы – страшно даже представить! Это ж лет через десять-пятнадцать запросто в какие-нибудь надворные советники можно было б выйти – и очень даже запросто!
- Вы полагаете? – с вежливою холодностью поинтересовался Мельхиор, рассматривая коричневатые копыта своего vis-à-vis.
- И не сомневайтесь! – будто не замечая прохладности библиотекаря, восторженно подтвердил Чорт. – Могу посодействовать. У меня есть один знакомый директор департамента, так он как раз себе такого чудодея как вы подыскивает: люблю, говорит, вкусно сделанный документ. Мне, говорит, толково написанную бумагу читать и приятнее, и сподручнее, да только не каждый может её таковой сделать. Тут, говорит, дар особый надобен.
- Признателен за помощь, однако я вполне доволен службою у Его Сиятельства, - всё более недоумевая от абсурдности их беседы, с гранитом в голосе отказался Мельхиор.
- Да ну? – вновь глумясь, и даже язык на минуту из пасти высунув, подмигнул Чорт. – У Его Сиятельства? Или Её Сиятельства?
- Сударь! – Мельхиор попытался было жестко приструнить зарвавшегося гостя, но вдруг засомневался – правомерно ли называть того «сударем», и ежели не правомерно – то как его именовать в таком случае?
- Да что ж вы обижаетесь? – пожал фрачными плечиками Чорт. – Или полагаете, что о предмете вашей страсти никому более не ведомо? Смешно, право… Хорошо еще, что граф Дмитрий Николаевич – человек благородный и с изрядным чувством юмора. А то ведь иной бы не спустил вам ваших вздохов и алчных взглядов, ой, не спустил бы… И тут уж вас не то, что писарем никуда не взяли бы – из города взашей выслали бы под крепчайшим караулом, да-с! А Анна Сергеевна-то хороша! Хороша-а…, - тут Чорт восторженно почесал себе грудь под фраком, юркнув туда ручонкой и подмигнув, словно предлагая Мельхиору поддержать восхищение Её Сиятельством. – Какие глаза! А голос! А стати-то, стати каковы, а? Этакие стати, я вам доложу, еще поискать надобно, и то вопрос – сыщутся ли?
На этом месте Мельхиор вдруг снова усомнился в реальности беседы: уж слишком бесцеремонно и даже нагло Чорт отзывался о хозяйке дома в её же доме, не говоря уж о том факте, что эта беседа вообще не имела никаких прав на физическое её воплощение, да еще и в подобном вызывающем тоне, достойном разве что пьяного лавочного сидельца, лишенного обычно, как известно, всяких моральных границ.
- Однако же, вы, я вижу, склонны к самообману, - прищурившись, уточнил Чорт, - и даже тешите себя иллюзиями, что наша встреча – в некотором роде химера, сон? Ну, в таком случае вот вам доказательство обратного…
С последней его фразой с одной из книжных полок вдруг отделился и завис в воздухе том, кажется, «Сына Отечества», затем из него чьей-то невидимой рукою были злодейски вырваны с десяток страниц, после чего так же по-варварски всё было разбросано в разные стороны.
- Ну что – довольно с вас? – ухмыльнулся Чорт. – Ведь, согласитесь, - сами вы ни за что бы такого фокуса не проделали, да и, пожалуй, никто в этом доме! Впрочем, давайте ближе к делу, сударь: я чертовски ограничен во времени! – и дьявольское создание хрюкнуло от удовольствия, вызванного собственным же каламбуром.
- Давно за вами наблюдаю, - продолжил Чорт, - и пришел к выводу, что вы – рационалист до кончиков волос, вы, сударь, - бездушная машина, человекоподобный аппарат, по ошибке призванный служить людям духовным и даже высокодуховным. По началу, признаться, я полагал, что ни на чем вас не словлю: кроме скаредности, впрочем, в довольно умеренной покамест форме, у вас практически нет слабых мест, а необходимый мне предмет, ради которого я здесь, - вообще едва ли в вас может существовать. Но теперь я вижу, что заблуждался, чему, признаться, весьма рад, и готов предложить вам сделку, которая не сможет вас не заинтересовать. Любопытно?
- Извольте продолжать, - с кислой миной кивнул Мельхиор, всё более убеждающийся в том, что он – не спит, и отвязаться от настырного собеседника едва ли возможно: ведь, как известно, выпроводишь Чорта за дверь, а он из окна сызнова появится, да хорошо еще коли один.
- А предложение мое просто как куриное яичко! – Чорт осмотрел внимательно рукав своего фрака и с самым озабоченным видом щелчком сбил налипшую на него соринку. – Взамен на вашу душу я устрою всё так, что вы получите любовь самой прекраснейшей из ныне живущих женщин – Её Сиятельства графини Анны Сергеевны. Каково? И ведь от вас ничего не потребуется – живите, как жили, и аж до самой смерти, торопить которую, само собою, никто не собирается, ежели вы, конечно, сами не приложите к этому каких-либо усилий. Зато уж после – не обессудьте, условились – значит, условились, договор есть договор. Ну то есть просто вы решительно ничего не теряете.
- Уж коли предлагаете – стало быть, теряю, - угрюмо возразил Мельхиор, пребывая в полнейшей прострации от событий последнего получаса.
- Поверьте, ничего такого, что могло бы для вас – Мельхиора Антоновича Пукка – иметь самую мало-мальски весомую ценность! – горячо воскликнул Чорт. – Это, знаете ли, кому что: для одного какой-нибудь камушек под ногами – просто никчемная вещь, пнул его сапогом, да и дальше пошел. А для другого этот камушек – свидетельство ушедших эпох и древнего устройства Земли, и цена ему – дороже золота. Всякому – свое. Если вы и живой о своей душе только с моих слов узнали, то на кой ляд она вам мертвому – когда время придет! – нужна станет? А Её Сиятельство – вот она, вся как есть, со всеми своими прелестями – и вся ваша сделается! Что ж тут думать, право? Да вы от счастья копыта мне целовать должны, что я к вам с таким предложением обратился. Вы что ж себе думаете – у меня недостатку в душах ни малейшего нет! Уверяю: за каких-нибудь тысячу целковых ассигнациями можно за день пару десятков наковырять запросто! Да чего там – иной и за «беленькую» весь мой будет. Это уж я из доброты душевной – дай, думаю, помогу по-свойски, вижу, мучается господин хороший… Ну так что – по рукам? – и Чорт с гримаской нетерпения поднялся с кресла, всем видом показывая, что ограничен во времени и более навязываться не станет.
Бог (вернее, конечно, Дьявол) его знает – чем руководствуются люди, принимающие подобные условия, и каким образом позже они раскаиваются в содеянном! Ведь понятно же, что неспроста такой вот Чорт является ни с того, ни с сего к вам, и сулит, сволочь такая, и манит, и соблазняет… Ведь точно ему, подлецу, что-то надобно, причем наверняка он получит больше, чем вам предложил! Но, судари, нечисть – она хитростью и коварством сильна, более ей взять-то и нечем, а против таких козырей может выстоять только либо цельнокаменная натура, либо опытный карточный игрок… Впрочем, последний – тоже вполне может обмануться, ибо в картах важно не только иметь сильную руку, но и переблефовать блефующего, а тут уж – и профукаться очень даже можно!
Одним словом, после того, как Мельхиор нерешительным голосом произнес «Извольте, я готов», Чорт тут же (будто знал уж заранее, чем дело кончится!) извлек из внутреннего кармана фрака готовый договор, который Пукк, утерев испарину со лба, неверной рукой и подмахнул.
- Ага! Готово, - будто про себя произнес Чорт и испарился, как и не было его.
Мельхиор же внезапно почувствовал такую нечеловеческую усталость, что уронил голову на стол и немедленно уснул, даже не найдя в себе сил удалиться в свою комнату. Так он и очнулся через какое-то время – лежащим лицом прямо на бумагах, с ужасной мигренью и с немым вопросом в глазах: что это было да и было ли вовсе? Впрочем, нет – точно, было: порванный том «Сына Отечества» лежал на том самом месте, куда его зашвырнул силою магнетизма давешний Чорт.
«Господи, да неужто ж я сейчас могу…», - подумалось вдруг Мельхиору со сладчайшим биением сердца в груди, – «…вот этак, запросто, подойти к НЕЙ и увидеть волшебное, невозможное «да»? И взять ее за руку – это чудесное, невесомое крыло – и почувствовать токи, пронзающие меня насквозь? И мы оба будем хранить эту тайну, и скрывать наш огромный, невместный ни в какие известные человечеству сосуды, секрет от Его Сиятельства? И только глаза её – эти бездонные, сладчайшие колодцы – будут светиться для одного меня тем огнем, что будет разжигать внутри меня целые пожары – вроде тех, что обращают в пепел огромные африканские или азиатские равнины? Ах…»
Покачиваясь, словно пьяный, Мельхиор, не видя перед собою ничего и лишь каким-то чудом умудряясь не задеть ни ваз, ни колонн, ни стен, даже не дошел – скорее, переместился – к себе в комнату, упал на кровать и, сложив на груди руки, погрузился в дальнейшие мечтания об Анне Сергеевне. Возникни давешний Чорт подле него в ту минуту - так непременно задал бы ему простейший вопрос: и что вы тут, сударь, разлеглись? И это вместо того, чтобы просто отправиться к предмету своей страсти и сказать ей что-нибудь вроде того, что обычно говорят влюбленные всех времен и народностей, обладающие основаниями предполагать, что чувства их имеют шансы быть разделенными. Ну, например, такое:
- Сударыня! Сердце мое рвется из груди навстречу вашему подобно тому, как стремится сгорающий от страсти голубь к обожаемой им голубке…
Впрочем, это что-то в духе начитавшихся переводных романов приказчиков. Лучше, наверное, как-то так:
- Не вижу, не знаю иного места во всем мире, как находиться подле вас. Даже умереть подле ваших ног почел бы за счастье. Впрочем, отказывая мне, вы именно того и добьетесь!
Да, вот эта тирада, пожалуй, была бы наиболее уместна!
Однако Мельхиор отнюдь не торопился испытать наяву действие заключенного с Чортом соглашения. Перебирая в уме сотни, тысячи вариантов их с Её Сиятельством счастливой будущности, он лежал на кровати в верхней одежде и обуви и с загадочной блуждающей улыбкой на бледном лице переживал их все, и в любом из них они с Анной Сергеевной стояли друг против друга и, держа друг друга за руки, молчали и пожирали друг друга глазами, исходя магическим голубым светом и почти осязаемыми, плотными как вода, флюидами…
А когда ближе к вечеру Мельхиора Пукка хватились, то именно таким его и нашли: лежащим со сложенными на груди руками и будто мечтающим о чем-то. Только мертвым. Что на самом деле произошло с библиотекарем Его Сиятельства – так и осталось загадкой, над которой, впрочем, никто особенно головы не ломал, разве что Анна Сергеевна – ангельская душа – расплакалась, оставшись наедине сама с собою, да вскоре на лето в имение уехала и позабыла обо всём. Так что, наверное, мы, судари, одни только можем предполагать, что дело тут нечисто, и что Чорт тот, уж верно, объегорил несчастного Мельхиора, противу обещанного ускорив-таки смерть его каким-то лишь ему известным дьявольским способом. А всё потому, судари, что всякому – своё, и мечтать об ином – занятие пустяшное и даже вредное, и пример нашего героя – тому излишнее доказательство. А коли размечтаешься, да пустишься плыть каналами темными, еще неизвестно куда ведущими, – так Чорт непременно этим воспользуется, тем паче – в столицах, которые, как известно, сами по себе – скопление соблазнов, так что даже удивительно порою становится – как еще всех столичных жителей он, негодник, к себе не заманил?
Предыдущие статьи цикла «Однажды 200 лет назад...», литературные прибавления к нему, а также краткий гид по каналу «ЛУЧШЕЕ» - ЗДЕСЬ
Июньские "Литературныя прибавленiя" - "УДАЧА"
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ