Продолжение. Начало читайте здесь.
– А вам приходилось морально, духовно поддерживать врачей? Ведь кто-то из медсестер, руководства, администрации священника кроме как в больнице и не видел…
– Зачастую врач или медсестра больницы – это человек на работе. Если это хороший врач, то, входя в больницу, он внутренне собирается, он понимает, что от него сейчас ждут в первую очередь реализации его профессиональных навыков, которые, конечно же, должны лежать на подложке человеколюбия, но там не должно быть эмоций. Человек на работе в больнице чаще всего собран, а что может лишить врача этой собранности, так это личные проблемы. Когда личные страдания как-то его обнажают, ему тяжелее работать, потому что он не может собраться. И вот в такой момент чаще всего происходит беседа с врачом, с медсестрой или медперсоналом.
Я по себе знаю: если я работаю на «Скорой», то я работаю, я на работе, и я постараюсь сделать максимально хорошо этому человеку, потому что я знаю, как это сделать, и в этот момент эмоции отключаются. Есть эмоции, которые вызывают слезы, чувства, которые просто расслабляют, – именно в деле помощи больному человеку они не всегда уместны. Они очень мешают, например, родственникам, которые начинают помогать своим заболевшим пожилым близким, потому что они не выдерживают: не выдерживают, может быть, отрицательного отношения больного к ним, отрицательного отношения к болезни, к этому миру; они начинают страдать даже тяжелее, чем их заболевшие родственники. Вот такое настроение для врача недопустимо: он тогда работать просто не сможет.
– Кроме детского отделения, где лечат онкологию, вы посещаете и гематологические, хирургические отделения для взрослых 1-го Санкт-Петербургского государственного медицинского университета. Вам где сложнее бывать?
– Сложнее всего бывать там, куда позвали. Но для меня, для человека, который много что в медицине видел, наверное, реанимация в детской гематологии – это одно из самых страшных мест вообще на свете. Это реально тяжело, очень тяжело. С терапевтическими пациентами, даже если они находятся в тяжелом состоянии, конечно, немножечко легче общаться, потому что уровень и глубина их страданий не такова, как, допустим, в реанимации, где все очень серьезно страдают. Очень страдают дети-пациенты, очень страдают их родители, которые находятся рядом с ними, – в обычной реанимации близких нет, их туда не пускают, а здесь вместе с детьми находятся родители, – страдание здесь концентрируется кратно, и это тяжело. И когда ты в такой реанимации три часа беседуешь с мамой, у которой ребенок на ИВЛ, и беседа складывается, складывается такой потрясающий диалог, – ты выходишь физически опустошенным, но настолько наполнен внутренне! Ты понимаешь, что мы не просто были втроем: ты, мама и ребенок, – это как «двое или трое собраны» (ср.: Мф. 18: 20), ведь говорили-то вы о Боге, Который среди нас присутствовал. Это присутствие Божие так ощущается на грани жизни и смерти. Христос ведь тоже молился до кровавого пота, и Он испытывал тяжелейшие физические страдания, но Он в этот момент с Отцом разговаривал, и это имело колоссальную ценность, так что физическая усталость отходила на десятый план.
– Как преодолеть скорбь и тоску, когда молиться нет никаких сил? Когда нет веры, что молитва дойдет до Бога, когда нет такой уверенности, как у христиан?
– Дело, мне кажется, не в сомнениях, дойдет ли молитва до Бога. Может быть, надо научиться говорить людям об их диагнозе правильно. Этим искусством у нас, к сожалению, владеют очень немногие. Потому-то наших врачей называют «металлистами». И я считаю, что сейчас это очень большая проблема. Непочатый край работы в нашей медицине – научиться говорить людям об их диагнозе. Если у человека диагноз тяжелый, надо сопровождать его в этом диагнозе и психотерапевтически, и медикаментозно, и духовно. С каким скрипом открываются сейчас хосписы! А они должны быть не только онкологические, они должны быть для всех болезней. Вот как правильно доктор Лиза делала: хоспис – это место, где человек с тяжелым заболеванием, не только онкологическим, проживает свои последние дни в любви, в участии, в нетривиальном отношении именно к нему, потому что ему хуже всех. Об этом знает и сам пациент, и окружающие его люди: ему, вот этому человеку, сейчас хуже всех на свете. И поэтому мы сделаем так, чтобы он не уходил в ощущении, что он больше никому не нужен.
Так как в нашем обществе и нашей стране разные прекрасные инициативы развиваются, то и попечение о неизлечимо больных будет развиваться и люди будут помогать именно таким больным – не только лечить болезни, но и помогать им умереть.
– Отец Андрей, как работают профессионалы, которые как раз таки умеют говорить о смертельном диагнозе и пациенту, и его близким?
– Я очень уважаю Нюту Федермессер, то, что она делает, – это прекрасно. Мне очень нравится, как была поставлена работа у Веры Миллионщиковой, Царство ей Небесное. Так что гении общения с умирающими людьми, безусловно, есть, но очень важно, чтобы эта деятельность перестала быть уделом единичных одаренных людей. Чтобы все-таки это стало очень важным направлением медицины. Чтобы в клинике, в которую попал больной, был бы специалист этой направленности, чтобы там не только делали операции, поставленные на поток (как, например, в Центре имени Федорова, где офтальмологические операции этакий конвейер). Медицина имеет дело с человеком, а не с машиной, которую нужно починить; бывают сбои, неудачи или какие-то внезапные неожиданные плачевные исходы… И надо, чтобы в каждой клинике были именно специалисты, которые могли бы научить человека жить с его тяжелой болезнью, в этом совершенно новом состоянии. Чтобы, допустим, если человеку пришлось ампутировать ногу, то ему в клинике не просто бы ногу отрезали, но его в этой клинике потом научили бы жить без отрезанной ноги. Психологическая, душевная реабилитация человека с тяжелым заболеванием должна на совершенно другом уровне идти. Мы все о страданиях говорим, а ведь такая реабилитация поможет человеку преодолеть свои страдания.
– А вы привлекаете волонтеров в медицинские учреждения? Как вообще вам можно помочь?
– У меня, к сожалению, нет возможности реализовать то, что я хочу, то, о чем мечтаю. Я не знаю почему. Для меня это пока вопрос, на который мне Небесный Отец не ответил. У меня планов громадье. Почему я не могу их реализовать? То ли я не готов, то ли время еще не пришло. Меня перестало это мучить, я жду ответов.
Я очень уважаю тех людей, которые могут организовать волонтерский процесс. Но также надо понимать, что не каждого человека можно допустить к постели больного – должна быть определенная подготовка. Но пусть человек, например, просто приносит цветы каждый день в общий зал – и он тоже волонтер. Или человек, который будет этих пациентов куда-то возить, даже не общаясь с ними, – и он волонтер. Волонтерство – это такая деятельность, где каждый должен постараться реализовать себя в том, в чем он может; не все могут общаться с умирающими больными, не все могут утешать плачущих родителей, это искусство или умение, которому человек или учится, или он настроен на это, такая вот у него личность замечательная, большая. Но это не значит, что человек, который может просто на своей машине возить пациентов, допустим, на процедуру, ничего хорошего не делает – и ему надо сказать: «Ты молодец, ты делаешь очень важные вещи». Пол вымыть в отделении – это тоже хорошо. В отделении очень много грязной работы, которая утомляет и отнимает много сил у персонала.
Отношение к волонтерам должно быть творческим. И еще с ними надо очень долго возиться, чтобы они хотели работать, чтобы они приходили на свое место как на праздник.
– Получается, в глазах Бога ценен и человек, который просто взял в руки тряпку и прошелся ею по полу?
– Конечно! Люди говорят: «Я не могу быть волонтером, потому что мне противно – будем откровенны – общаться с человеком, от которого плохо пахнет». Это нормально. Но ты можешь приносить благоухающие цветы или делать что-то другое. Договориться, например, со знакомыми артистами, чтобы они пришли и устроили прекрасны вечер для этих пациентов. Это настолько многогранная деятельность, что каждый может себя в ней найти.
– Вы настоятель храма, который освятили в 2007 году во имя мученицы Раисы Александрийской. За эти 13 лет сложилась община?
– Да. И я ею очень дорожу. Я даже не могу назвать ее общиной – это семья, потому что очень много детей родилось в этой семье, и что удивительно: в этой семье рождались дети у родителей, которым врачи сказали: «вам родительство не светит». Казалось бы, маленький храм в месте, где болеют дети, о котором нормальный человек вообще думает: «А вдруг у меня тоже будут больные дети?» – это же так явно, я же вижу вопрос: «Где гарантия, что у меня не будет больных детей?». Однако же именно у родителей, на которых репродуктивная медицина поставила крест или у которых много разных опасений было на этот счет, как раз имеют детей – и не по одному ребенку. Мы даже шутим, что нам легче прихожан родить, чем откуда-то привлечь, потому что храм полузакрытый. Таким вот способом – деторождением – мы решаем проблему наполняемости храма.
Не пропустите новые материалы - подписывайтесь на наш канал