1.
На барной стойке сияла пирамида бокалов, под высоким потолком поочередно мигали люстры. Огромные фотографии из спектаклей украшали темные стены, тяжелые бархатные шторы занавешивали дверь. Гулко шелестели голоса и позвякивали фуршетные тарелки. Тут и там толпились молодые драматурги, актеры, актрисы. Сверкали вспышками фотокамеры, репортеры брали у победителей интервью. Яна огляделась — ни одного дружеского лица. С однокурсниками она не сошлась. Избалованные московские мажоры, все они казались ей скучными и незначительными, погрязшими в чепухе, типа выбора цвета носков и фасона джинсов. Они были так далеки от настоящей жизни, от нее самой. Она, похоже, казалась им кем-то вроде экзотического животного. Вот и сейчас она шла и чувствовала на себе их взгляды. Многие знали про ее роман с Вадимом и теперь обсуждали. К черту!
В дальнем углу пустовал барный стол. Она устроилась у него, обдумывая, что делать. Конкурс она не выиграла. В театр ее не возьмут. Никаких других предложений ждать не приходилось. Цель, достижение которой ясно рисовалось в воображении еще день назад, оказалась столь же далекой, как была.
— Не желаете шампанского?
Официант, совсем мальчик, светлая растительность над верхней губой, бледные прямые волосы и курносый нос. Он держал поднос так, будто просил прощение. Яна улыбнулась, взяла бокал. Рукав платья сполз. Официант скользнул по запястью взглядом, лицо его вытянулось и замерло. Яна, досадуя, спрятала руку, но что-то тяжелое, мрачное уже шевельнулось в ее груди, и сразу же от жалости к себе глаза заволокли слезы. Зал расплылся пятнами, разъехались в стороны стены.
Обычно Яна выбирала папиков — безопасная и платежеспособная категория. Вадим же был старше всего на десять лет. Худощавый, темные, сияющие безумием глаза, волосы с проседью и крупный нос. В его внешности было что-то цыганское. И еще эта завораживающая асимметрия: одна половина лица плачет, вторая – насмехается. Странный, необъяснимый, талантливый — он предугадывал события, читал мысли и так убедительно ее хвалил. Она влюбилась. Принимала похвалу, как растрескавшаяся от засухи почва впитывает влагу. Никто никогда не верил в нее просто так, не стараясь получить ее. Ему она предложила себя сама.
И вот, выпускной этюд. Зрителям во время ее игры было скучно. Она всматривалась в зал, ослепленная светом рампы, в то место, где он сидел. Что-то беспокоило ее, предчувствие сжимало горло, и слова, которые она произносила, звучали фальшиво. Она выкрикивала реплики, будто метала в зал ножи: «Потому что в этой космической пустоте, вакууме, хочется прижаться к чему-то, но в тепле быстро разочаровываешься — все это слишком мимолетно, слишком быстро прогорает[1]». Зал уныло покашливал, шуршал обертками, смотрел в смартфон. Это был провал. Когда Яна спускалась со сцены, люди отводили глаза. Рядом с Вадимом сидела женщина. «Разреши представить, моя жена». Эта толстомордая уродливая корова? «Проходи, тут есть место», — он показывал на кресло с другой стороны. С одной — жена, с другой — любовница. Хорошо устроился. Тварь!
Яна прошла. Прошла и влепила ему пощечину. Хлопок был оглушительный. Зал замер. Наконец что-то интересное. Потом все снова задвигались, зашелестели, будто ничего не было. Будто и не заметил никто. Вадим выбежал из зала, из носа текла кровь. Жена за ним. Яна осталась на вручение дипломов. И не плакала. Не хотела на виду у всех.
Первого места ей не дали. Не дали и второго, и третьего. Приз зрительских симпатий, и то, потому что перед показом сказала про детский дом. Подачка из жалости. Картонный лист, рамка без стекла. И никаких предложений от театра. Хотелось швырнуть диплом в членов жюри.
Не хватало сейчас разрыдаться при всех. Яна заставила себя улыбнуться. «Ты красивее всех! — напомнила она себе.— Не смей распускать нюни!» И она мысленно оглядела себя, будто этим создавая свой образ. Завитые темно русые волосы, губы, гель-лак. Ресницы. Золотое платье. Вадим хотел нарядить ее в белый балахон, но она настояла на платье: обтягивающий корсаж, открытый лиф, из которого сияли полусферами груди. Юбка, пышная от талии, щедро открывала длинные стройные ноги, обутые в узкие туфли на каблуках и с тонкими ремешками.
В зале пахло закусками: сырами, нарезками, каперсами и жаренным мясом. Яна вспомнила, что весь день ничего не ела. Резкая боль, отзываясь на мысль, обожгла желудок. Но спазм тут же стих, затаился, продолжая едва заметно саднить в центре тела. Официанты с подносами скользили мимо. Она могла бы подойти к фуршетной линии и набрать канапе с паштетом, тарталеток с красной икрой, но такое простое действие казалось невозможным. Внимание окружающих замораживало, она стояла, как античная статуя, держала позу и улыбалась. Да и не смогла бы она ничего съесть. От эмоционального напряжения тело было натянутым, как тетива. Вокруг щелкали камеры. Яна развернулась к объективам «рабочей» стороной и грациозно склонила голову набок.
Мимо столика проскользнул тот самый официант, бросил на стол сложенную вдвое салфетку. Яна развернула. «Вы прекрасны, как орхидея. Разрешите проводить вас домой. P.S. орхидея – мой любимый цветок». Яна скептически улыбнулась и посмотрела на юношу. Он ставил на поднос пустые бокалы с соседнего столика и смущенно посматривал на нее. Она показала ему свой пустой бокал. Он кивнул и понесся за новым.
В зале вдруг зашумели, стали чокаться. Кто-то произносил тост. Леонид Захарович, худрук театра и председатель жюри, тучный пожилой мужчина. Он сидел за центральным столиком. Рядом с ним был Майкл, арт-директор, моложавый, претенциозно одетый, и Аркадия Марковна, та самая орг. дама, которая пригласила Яну на закрытый фуршет. Взяв новый бокал шампанского, Яна переместилась за барный столик рядом с руководителями театра.
— Извините, здесь занято, — робко сказала одна из блеклых девиц. На лице ее совсем не было макияжа, и Яне она показалась слепой.
— Я мешаю? – и, не дожидаясь ответа, Яна отвернулась. Девицы укоризненно между собой переглянулись и ретировались.
Леонида Захаровича Яна видела не впервые. Из Википедии она знала, что ему около семидесяти лет. Но выглядел он вполне фактурно: благородное и ухоженное лицо, растрепанная шевелюра, тяжелые брови, брылы и широкий нос. Портили впечатление вывернутые пухлые губы, которые теперь были влажны от коньяка. Он был дорого, но просто одет: синяя рубашка, галстук, строгие брюки, под нависающим животом ремень. В одежде сквозила расслабленная небрежность: верхняя пуговица на воротнике расстегнута, галстук спущен. Леонид Захарович, что называется, был у себя дома.
Яна в один миг ощутила весь расклад сил. Леонид Захарович был центром гравитации, которая расходилась волнами и действовала на всех, упорядочивая мир театра. Яна замечала это и раньше, на репетициях, которые он изредка посещал. Актрисы и актеры липли к нему. Он притягивал взгляды, смешки, внимание, разговоры. Но тогда Яна была увлечена Вадимом. А здесь, сейчас она осознала вдруг, кто с самого начала представлял истинный интерес. У Яны мурашки пошли по телу. До дрожи в диафрагме захотелось ему понравиться, влюбить в себя, и этим возвыситься над всеми. Ходили слухи, что Леонид Захарович плотояден, роли давал за вполне определенную благосклонность, а примой всегда делал свою фаворитку.
[1] Вадим Климов, пьеса «За искусство (Конец цитаты)»
........
Продолжение здесь