…И счастлив тот, кто сладко утомлен, - найдет в траве прибежище от зноя, и перечтет прекрасное, простое предание любви былых времен.
Из Джона Китса, «Переводы» Маршака.
Если смотреть сверху на 27-ой километр Минского шоссе и взять шоссе за вертикальную ось, то, идя с 12 часов по часовой стрелке, мы получим на 1-м часе платформу «Собаковка» Белорусской железной дороги, прилегающий к ней станционный поселок с аптекой, двумя магазинами – «таким» и коммерческим, - оврагом и автошколой. На 3-х часах находится деревня Мамонково, которая на юго-западе нечувствительно сливается с областным центром Одинцово, где многоэтажные новостройки перемежаются полутора десятками строительных баз, продуктовым рынком и толкучкой. Про последнюю аборигены шутят, что «условные единицы», в которых проставлены цены на товар, местные торговцы считают не по доллару, а по фунту стерлингов…
Далее, от 6-и часов до 12-и, следуют поля, приютившие санаторий «Полет» в бывшей барской усадьбе, и бывшая военная часть, проданная под склады. Затем идет наша Собаковка, лесничество, Буденовское шоссе на Переделкино, санаторий Метростроя, бывшая дача великого конника, и, наконец, где-то на без 5-и 12, - развилка Минки и Буденовки. На острие развилки стоит убогая лавчонка, обессмертившая себя тем, что её несколько лет не могли поделить Солнцевская и Одинцовская мафии, и она с упорством, достойным лучшего применения, горела раз в квартал, пока не была вообще снесена, к огорчению пьющих собаковцев. Я ещё помню, как в 60-70-х годах на этом месте располагался прекрасный газон, который портила только скульптура эпохи архитектурных излишеств. По ночам она пугала тогда ещё немногочисленных автомобилистов, внезапно возникая из-за поворота в свете фар, а днем поражала прохожих. Никто в толк не мог взять, что же такое должна символизировать группа в человеческий рост, состоящая из сакраментальной дамы с веслом, без признаков купального костюма, которую для чего-то обнимала другая дама, наоборот богато драпированная чем-то средним между греческий тогой и русским сарафаном. Может быть, анонимный ваятель намеревался воспеть ещё одну музу – музу водного спорта?.. В любом случае, облупившаяся штукатурка, строгое выражение лиц и поникшее весло жутко напоминали советское кладбище.
Поля между «Полетом» и Собаковкой принадлежат опытной станции ВАСХНИИЛ. Сколько себя помню, опыты на станции ставились лишь в одном научном направлении: если что-то посеять, а после плюнуть, то что будет? Иногда результаты удивляли: так однажды из чахлой кормовой свеклы вымахнули ядреные подсолнухи, не вошедшие в прошлую посевную. Кстати, я везде пишу не «взошли», а «вошли», и это не по отсутствию грамотности, а потому, что сто лет назад случайная Ленкина обмолвка показалась нам гораздо более выразительной, и мы порешили отныне и навеки так и говорить.
Нет, в самом деле - всходят на трон и на плаху. А семена именно входят – в грядку, в жизнь, свою и нашу.
Ну, на опытной станции результат, как правило, соответствовал затраченным усилиям: уже с весны три сопредельных поселка начинали гадать, чем осчастливит их на этот год отечественная агрономия – кукурузой, горохом или соломой. По неписаному закону всякие овсы с пшеницами убирала станция, а остальное – местные жители и вороны.
Однако с начала Перестройки станция начала хиреть. Полевыми работами ученые откровенно манкировали: раза два в лето по небритым нивам проезжал задумчивый трактор, кое-где притормаживал, пригорюнясь, и опять уезжал куда-то… Но год назад ситуация изменилась: брошенная государством нерентабельная станция поднатужилась, что-то где-то приватизировала, и начала продавать земли под дачные участки.
Вот туда-то мы с Ленкой и отправились, решив компенсировать незадачу с камнями другой добычей. Дело в том, что земли покупали охотно, везде занимались стройки, а отвалы строительного мусора поросли сорняком, который мы страстно хотели заиметь. Это был прелестный однолетник, двухметровая плеть с большими виноградными листьями и зелеными, поросшими мягкими шипами коробочками плодов. Созревая, они лопались и разбрасывали окрест черные, почти арбузные семечки. За эту милую привычку растение прозвали «бешеным огурцом». Он рос где угодно, не требовал ни света, ни особого ухода, шикарно драпировал и летние туалеты, и помойки, и компостные кучи, и тогда ещё нигде не продавался.
Саперную лопатку и целлофановые пакеты мы носили с собой всегда.
...Увлекательное дело стройка, с точки зрения звукового ряда!Промышленное строительство в этом смысле неинтересно – индустриальные шумы монотонны и лишены юмора. Но созидание дачного поселка – просто симфония для понимающего человека: справа клепают щитовую времянку для работяг, слева постукивают ударники каменщиков, сводный хор механизмов тянет к шоссе дорогу… На слух это воспринимается, как репетиция пьяного оркестра: унылым контрабасом стонут тросы подъемного крана, скрипичные интрады электропилы перемежаются литаврами кровельных молотков; басом-проффундо взрёвывает засевший в грязях экскаватор, а спиленное на обочине дерево валится в лопухи с изумленным стоном, как зазевавшийся солист в оркестровую яму.
Мы шли, с удовольствием прислушиваясь. Впрочем, особого оживления в новом поселке не наблюдалось, работы двигались вяло – всего два дома сданы «под ключ», и оба страшные, как Бутырки. Зато мы вдоволь налюбовались одним участком, где домика и в помине не было, зато все пространство занимали клумбы и грядки красоты необыкновенной. Как мы знали, туда приезжает по выходным большая и дружная семья на велосипедах, и с удовольствием копается в земле. Забора у них, как такового, не было – так, вешки воткнуты, и всё, - но собак моих они знали и не опасались, потому что сразу поняли: собачки приучены грядок не топтать. За это мы моментально записала друг-друга в симпатяги, хотя я и завидовала ужасно кусту голубой гортензии.
Бешеный огурец вольготно раскинулся по анвелопам вдоль проселка, мы с Ленкой полезли в кущи с лопаткой, но тут вдруг из-за штабеля бетонных плит выскочил мужик с вилами наперевес, и с утробным рыком бросился на нас. Был он в линялой спецовке и обтерханных портках, а на лицо – вылитый Урфин Джус: смоляные стриженые в горшок волосы и припавшие к переносице глаза. Из-под сросшихся бровей шарахали по проселку черные молнии.
Собаки, закидываясь от восторга, кинулись нас защищать. Генная память об охоте стаей просыпается у пёсиков сразу же, как их соберется более одного. Франт, стопроцентный современный мужчина, осуществлял отвлекающие маневры, а девки вели непосредственные военные действия. Были бы они позлее, отбиться от них оказалось бы затруднительно – разве что приладить пулемет к граммофонному кругу. Сердце радовалось смотреть на четкость и слаженность их работы! Не создавая скопления живой силы, они прекрасно владели тактикой психической атаки и ложного отступления, а от нас требовались только рукоплескания.
- Уберите собак! – орал Урфин. Его собственная атака захлебнулась, но все же он продолжал делать убийственные выпады вилами. Я на этот призыв откликаться не спешила: неожиданный наскок, прямо скажем, недвусмысленно намекал на угрозу жизни и здоровью, а собаки мои, увы, не кусаются… Франт, как большой там-там, гавкал из-за наших спин. Фрося, казалось, рычала и скалилась со всех сторон одновременно, а Тюля, в силу миниатюрности занимавшая в собачьей диспозиции место передового отряда егерей, точным броском вцепилась в штанину агрессора. Тренировочные штаны на резинке опасно поползли вниз, и тут вилы пришлось бросать, дабы спасти достоинство. Разоруженный агрессор уже не выглядел столь устрашающе, хоть и лягался, как тапир, и мы решили пойти на переговоры.
- Так, собаки, заткнулись, - скомандовала я.
Тюля немедленно отплюнула штанину и залилась лаем, Фрося и вправду замолчала, а Франт, ещё не в полной мере насладившийся чудесами собственной храбрости, стал взлаивать реже, но истошнее, с каким-то истерическим подвывом.
Стараясь перекрыть рулады Франта, Урфин орал:
- Воры! Вы ответите! Какой-то притон, все тащат…
- Чего здесь тащить? – удивилась Ленка.
Мы совсем уже собрались умилиться такой пылкой любовью к бешеному огурцу, но тут выяснилось, что дело совсем в другом. Оказалось, что где-то здесь, в зарослях гарлупника, перепревает куча навоза, завезенная Опытной станцией ещё во времена первых полетов человека в космос. Потом станция отнеслась к навозу по своей обычной схеме, то есть наплевательски, и поселяне, надо полагать, с удовольствием её, то есть кучу, расхищали. А вот теперь куча оказалась на участке Урфина, и он готов был отстаивать не своё добро серпом и молотом. Или вилами – что под руку подвернется. Нашу версию вторжения в заросли он выслушал скептически, предъявленные доказательства – выкопанные плётки огурца, - чуть не обнюхал; не поленился слазить в кусты, убедился, что там нет припрятанных мешков с краденым, вылез и посмотрел на нас с плохо скрытой брезгливостью. Но от намерения немедленно искрошить нас в капусту всё же вынужден был отказаться, и даже снизошел до разговора. Так мы узнали, что участки на полях ВАСХНИИЛ выделил сотрудникам за смешные деньги, и это обстоятельство, казалось, раздражало Урфина более всего. Обиженно фыркая, он сказал, что участки-то, конечно, все взяли, да толку – их поднять капитал нужен, а где он, капитал? Зарплату давно уже не платят, да и платили бы – это ж не деньги, а просто насмешка какая-то… Так что построились пока только директор с главбухом, а ещё трое, не мудрствуя лукаво, продали участки лицам кавказской национальности… Наше робкое упоминание о красивом участке с клумбами вызверило Урфина вконец, и мы услышали сермяжную правду честного человека о бездельниках, у которых свободного времени навалом, чтобы на велосипедах раскатывать и дурью маяться по огородам, в то время как у честного рабочего человека… и бла-бла-бла, и ту-ту-ту, и все про честного человека и кавказскую национальность. С трудом уклонившись от дальнейшего развития этой темы, мы не очень искренне пожелали Урфину всяческих благ и откланялись.
- …кидался, будто это бурт черной икры.
- Может, он бы за икру так не стал…
- Ха! Да он бы за прошлогодний снег так стал! Ты глаза его видела – белые, как у вурдалака, и из них пена…
- Ленк, ты у нас много вурдалаков видела! Ладно, Бог с ним… Ну, живет себе человек по принципу социализма - «нам своего не надо, но и чужого мы не отдадим»…
- Оно и видно, что своего не надо – не дача, а графские развалины какие-то.
- Хорошо, а где ему денег взять – он говорил… Вспомни, он же сам говорил… А знаешь, ведь я его где-то видела.
- Где? – заинтересовалась Ленка.
- Погоди, дай вспомнить… А, так возле адмиралов – он с какими-то мужиками общался. Странно, мужики на джипе были, припакованые…
- Ну вот, а говорил – не знает в Собаковке никого!
- Не, те вроде не наши были. Хотя и вправду странно: полон участок стройматериала, а вопит, что строиться не на что…
- На последние, может, покупал... Слушай, а вдруг это не его участок?
- Здрасьте. А кидался тогда чего? Кто так станет кидаться за чужое?.. Нет, ну надо же – такая невезуха сегодня, даже странно…
Инцидент оставил неприятный осадок – как всегда, когда незнакомый человек с дона-моря теряет лицо.
- Ладно, хоть огурца накопали… Пошли отсюда, надо собак догулять.
Мы миновали Дубки, курган с трансформаторной будкой на темени, и вышли на Земляничную горку – самое красивое место в окрестностях, где поля круто обрываются к речке Сетуньке, образуя над излучиной величественный, заросший разнотравьем амфитеатр. На нашем жаргоне Земляничная называлось Полем Чудес, которое известно где бывает, и ни на какую особую изощренность эта метафора не претендовала: на верхней террасе откоса та же станция пыталась сажать то крыжовник, то мяту перечную, то вдруг один год здесь бегали с полной выкладкой солдатики из ближней военной части… Теперь взлобье горы усеяли особняки. Но и им не было счастья в Стране Дураков: стройки, начатые, как правило, с большой помпой, расцветали и вяли, как наспех и без ума пересаженное растение; дурные хозяева терялись в бесчисленных кризисах, путчах и переделах конца века. Потом являлись новые набобы, заносчиво сносили все под корень, заново вкапывались в красные собаковские глины цокольными этажами роскошных фазенд. Но опять что-нибудь случалось, и они тоже исчезали, как миражи, в мутных пучинах дикого капитализма.
Дед мой был довольно известный архитектор. Питая фамильную слабость к этому виду искусства, я внимательно вглядывалась в новостройки, не стесненные рамками критического реализма, и расстраивалась: никакого ренессанса, на мой взгляд, отечественная архитектура не переживала. Наоборот, вид строений удивлял какой-то изощренной антиэстетикой: то склеп в стиле рококо, то собачья будка с элементами Баальбекской веранды, то какой-то, прости Господи, Парфенон на курьих ножках. Фанерные апартаменты сезонных рабочих соседствовали с кордильерами мелкого речного гравия, из которых торчал ржавый остов асфальтоукладчика. Чуть поодаль кто-то вскопал случайную неудобь и засадил картошкой…
- Кто это нам машет? – спросила вдруг Ленка.
- А, - ответила я, приглядевшись, - это Кирилл.
- Какой такой Кирилл? – ещё больше удивилась Ленка. Зная меня, как человека патологически стеснительного, категорически не склонного к новым знакомствам, она тщетно пыталась вспомнить собаковца с таким именем. Каковых не имелось.
- Да не напрягайся, ты его не знаешь. Он студент, сторожем здесь на стройке подрабатывает, наши собаки познакомились…
Тут уже и Ленка увидела, как по целине несется к нам немыслимой красоты среднеазиатский овчар: он не бежал даже, а как-то стелился по-над полем, напоминая скорее анимацию о львах, чем собаку.
- Это Ара, - представила я.
Ленка кивнула – уж ей-то было известно, что на собак моя стеснительность не распространяется.
Кирилл – совсем недавний мой знакомый, приобретенный в одиноких променадах со стаей, пока Ленка отъезжала в отпуск на Курилы по горящей путевке, - встретил нас очень радушно. Оно и понятно, конечно – широким кругом общения жизнь на замороженной стройке его вряд ли баловала.
- …Вчера солдатики какие-то набежали под вечер, картошку рыть, - печально рассказывал он, - смеркалось… Арка обиделся, - характер такой, - начал возражать, надеюсь, кость цела… Он у меня на улице вообще ночует – не уважает в помещении. Ну, и мне спокойнее… Уж и не знаю – может, и скушал кого, пока я спал, но трупов я никаких не находил на стройке, и жаловаться никто не являлся…
В росте Кирилл несколько уступал такому лосю, как мой сын, но малым выглядел крепким. Возраст его, кажется, уже малость перешагнул за рамки студенческого, но кого этим удивишь в наше время? Тем более что, по его собственным словам, он успел отслужить армию. Удивляло другое: меланхолическая полуулыбка и извечно вопросительное выражение глаз. Это придавало его облику легкий оттенок наивности и доверчивости; однако, в отличие от сиротки Марыси, ржать он умел громко и душевно, чувством юмора обладал колоссальным, и в этих случаях выражение нездешней печали пропадало из его глаз напрочь. Иногда мне даже казалось, что он обожает прикидываться шлангом.
…В полях реял намек на ветер, и мы стояли, беседуя и наблюдая за опадающим светилом. Говорили о погоде, местных стройках, видах на урожай грибов, и нам всем это было очень интересно. Однако Франт, будучи по натуре собакой эгоистичной и упрямой до тупости, терпел всеобщее умиротворение минут пять. Убедившись, что Арку пустая трепотня хозяев вполне устраивает, а Фрося с Тюлей занялись поимкой коростеля (кокетливо перебежавшего нам дорогу год назад и вовсе не здесь), мой кобель понял, что люди есть коварные отродья крокодилов, что лично он всеми позабыт-позаброшен, и самое время обидеться насмерть. Собственно, вся его сознательная жизнь протекала в бдительном предвкушении именно таких моментов. Демонстративно подволакивая сломанную в детстве лапу (которая совершенно не мешала ему в других, более занимательных случаях), он подобрался поближе к нашей компании, зло поджал уши, скосил глаза, своротил морду набок и забрехал визгливо и оглушительно.
Разговаривать сделалось невозможно.
- Чего он хочет? – кротко удивился Кирилл.
- Гулять он хочет, - ответила я с тоской.
- Так а кто не дает?
- Он один не пойдет, он без компании боится.
- За дамочками он один не боится, скандалист, уже задолбались его искать, когда удирает, - бросила Ленка, - Франт, да заткнись ты!!
Франт понял, что достал, и залаял увереннее. Стараясь его перекричать, мы торопливо решали, что делать, и тут нам на помощь неожиданно пришел Арка. Он встал и внимательно посмотрел на нас, явно оценивая размеры настигшего нас пердимонокля; оценил, не торопясь отряхнулся, подошел к Франту и слегка боднул его головой в бок. Отбежал на несколько шагов и остановился, оглядываясь через плечо. Мой скандалист, глубоко убежденный, что более крупных и сильных собак придумали враги исключительно для порчи жизни страдальцам вроде него, следил за Аркой настороженно. Арка посмотрел на него с жалостью, вздохнул и отпрыгнул вбок, припав на передние лапы. Только тогда до Франта дошло, что свершилось чудо - его приглашают поиграть. По щенячьи взвизгнув, он бросился вослед нашему спасителю, который терпеливо поджидал хроменького невежу, заманивая его подальше от нас, в поля.
- Атас полный, - сказала потрясенная Ленка, - ну надо же, пошел развлекать гостя!
- Куда ж деваться, - пожал плечами Кирилл, не особо удивляясь.
- Умнейший, воспитаннейший пёс, - сказала я, испытывая некоторую неловкость.
- Собаки вообще умные, - глубокомысленно заявила Ленка, - не путать с людьми. Да если про собак начать говорить… Знаешь, Кирилл, вот Франт, так посмотреть, вроде бы дурак, да? - а Катька сама рассказывала, как он их по утрам будил - у-у-у… Они же его совсем мелким взяли. Лаять Катька ему тогда запрещала, в доме Бобка маленький, и мама болела, остальным всем на работу с утра… Так он – представь, - брал в зубы кость, подходил к самой её кровати и разжимал зубы… Грохот - представляешь?.. Ну, она и вставала, хочешь-не хочешь, выпускала его на улицу… Они тогда жили ещё на Харитоньевском, в одноэтажном доме с палисадником… А Тюлька?..
Ленка явно почувствовала, как и я, некоторую обиду за нашу бестолковую стаю, и с жаром продолжила:
- Кать, расскажи, расскажи, как ты лежала на диване и читала, а в руке яблоко!.. Чего ты не помнишь, - зачиталась, о яблоке забыла… Тюлька тихо-онько влезла на диван, тихо-о-онько подползла, поближе присунулась, аккуратно зубами вытащила из Катькиной руки огрызок и всунула вместо него свою голову – гладь, мол…
Кирилл охотно посмеялся, с искренним интересом поглядывая на девок.
Я сказала:
- На самом деле из всех моих Фрося самая умная. Когда в Москве жили, уже на Курской, мне с пяти вечера окрестные собачники названивать начинали: Фрося сегодня на двор гулять выйдет?.. А, вот потому что она всех собак выгуливала вместо нас. Вроде как Арка – Франта. Я её так и называла – Перепетула Мобиля. Городские собаки все снулые, балованные, под кустик сходят – и стоят себе, ждут, когда хозяева их развлекать станут… Мух считают, обижаются… А Фроська – бездомная, брошенная, она и себя, и меня, и кого угодно готова развлекать. Как начинала играть, так все собаки наши с поводков срывались, и за ней, а она их - кругами, по всем семи смежным дворам, галопом, синкопом, гандикапом… А потом – аккуратно назад, к хозяевам приводила. Все собаки с ней дружили, и большие и маленькие, и породистые, и всякие… А мы с хозяевами стоим, отдыхаем!
- Слу-ушай, - сказал вдруг Кирилл, - три собаки, я понимаю… Но тебе здесь зимой не страшно? Все съезжают…
- Да чего бояться, кому она-то нужна? – удивилась Ленка.
- Нет, девочки, - покачал головой Кирилл, - смех-смехом, но никогда не поверю, что у вас тут не лазают.
- Кирилл, - проникновенно сказала я, - ну лазают, конечно. Но подумай, кто ко мне полезет, если меня ещё найти надо? Дом стоит в глубине участка, ворот – прорва в переулке. Ты сам, не смотря на незаконченное высшее образование, сорок минут не мог врубиться, как меня найти…
Кирил расхохотался. Действительно, когда мы познакомились, он уже достаточно пообтерся в Собаковке, и знал, что самая короткая дорога с его поля в магазин (с Аркой без поводка) - это через наш овраг. Но при попытке обменяться адресами возникли проблемы.
- Овраг знаешь? – говорила я, - вот я там и живу.
- А, кирпичный дом, трехэтажный…
- Нет, это Ксюша с Юрой, две собаки. Я правее.
- А-а, деревянная веранда с цветами на втором этаже?
- Да нет же, это Кира с Геной, зимует только муж, и собаки приходящие, прикормленные, - я как раз посередине…
- Там посередине дом из цементных плит, над гаражом. И виноград по стене…
- Так это Ляля с Сашей. Их две семьи на одном участке, а вход один. А ма-аленькая такая калиточка, в орешнике, между ними – вот это как раз моя. Но дома не видно, он в глубине, за лесочком…
- Ну, знаешь, тут без пол-литра не разберешься.
…Я сказала:
- Какой деловой вор полезет шут знает куда, шут знает зачем? У меня в окнах – даже если кто в бинокль с поля приглядится, - одни цветы. Что такого у меня можно украсть, что больше никогда не вырастет - мой шиньон? Плоскорез Фокина?
…Солнце почти совсем скрылось где-то за Одинцовым. Мы с Ленкой засобирались домой, Кирилл с Арой отправились провожать. Шли вдоль поля, по грунтовке, оступаясь по высохшим в камень колеям. Приближались «гражданские сумерки» - тишайшее время суток, когда солнечный диск после хлопотного дня присаживается передохнуть на крыши нового жилого комплекса за Можайским шоссе. На розовеющих в закатных лучах стрелках конского щавеля крылатыми метрономами качались щеглы; многочисленные жаворонки в вечереющем поднебесье журчали, как линия высоковольтной передачи.
Мы лениво переговаривались, и тут вдруг вспомнился инцидент с навозом.
- Знаешь, прямо Бармалей какой-то, – жаловалась я Кириллу, - и ни с чего, представляешь… Хоть бы он бы забор поставил, сквалыга, - уж я бы сообразила, за сколько километров его обходить.
- Это точно, - сказала Ленка.
- При чем тут его забор? – спросил Кирилл. Ленка охотно объяснила:
- У Катьки своя система классификации людей. Ну, не людей – нас, дачников… Иногда в точку попадает.
- Не иногда, а всегда попадаю, потому что это не классификация никакая – у Фрэйда вон классификация, а у меня – просто реальность, данная нам в ощущениях. Но это так, не обращай внимания…
Кирилл вдруг остановился и сказал раздумчиво:
- А вот я сейчас прямо тут лягу и умру - от любопытства. Если немедленно не объяснишь, при чем тут заборы.
- Не смей ложиться, с ума сошел?! – не видишь, лошади гуляли… Объясню, чего не объяснить, если интересно…
Кирилл слушал очень внимательно.
Как потом оказалось – себе на беду.
…Огромное значение забора в человеческой жизни открылось мне недавно. Я тогда мучалась необходимостью хоть как-то понять – кто мой ближний. И помог мне в этом как раз забор. Сперва он стал отправной точкой, а потом – критерием. Например, забор между участками моим и Ленкиным поставили ещё наши с ней деды до Великой Отечественной, и с тех пор не перестраивали, только кое-где подлатывали. Ленка как-то, когда нам с ней чуть перевалило за 20, сказала, глядя на свежую латку из шиферных плит:
- Забор обрастал подробностями.
Так вот, обратимся к подробностям. Попрошу сосредоточиться – это серьезно.
В.В. Набоков, которому я всё так и не собралась простить его игрищ с вещами, которыми не играют, но которого, скрипя сердце, всё же признаю большим писателем, где-то написал: «Разница между комической стороной вещей и космической стороной вещей зависит от одной свистящей согласной».
С этим я согласна. Как ни крути, а всё великое складывается из мелочей. Вот смотрите: у человека на самом деле есть два агрегатных состояния: «хочу» и «могу». Остальное – всего лишь производные, и смешная шутка юмориста, открывшего наличие некоего третьего состояния – "Да нет, пожалуй…» - есть исключение, только подтверждающее правило.
Философские, нравственные и политические проблемы, над которыми седели поколения мудрецов, за решения которых спокон веку люди шли на костер, в затвор и на Колыму, решаются у нас, людей, в отличие от животных, одной-единственной исторически выверенной формулой: твоё право махать кулаками кончается там, где начинается нос твоего соседа.
Эта мудрость совершенна. Её пытались осмыслить все до единой цивилизации, и, на мой взгляд, только Евангелие наконец сформулировало её во всей жесткой полноте. Потому что только Евангелие дало человеку возможность уступить ближнему, не прогибаясь. Потому что только оно объяснило: можно уступить, а можно поддаться. И что враг и негодяй – это разные люди. И что негодяем может оказаться и брат, и друг, и не стать при этом врагом.
И что выиграть – не значит победить.
И что проиграть – не значит сдаться.
…Было время – люди понимали толк в заборах, и знали точно: забор есть последняя линия обороны между носом и кулаком. Можно даже сказать, что пока замки знати и дворы пейзан обнесены были крепким частоколом из плохо струганной осины, жизнь текла себе помаленьку. А вот как осинники повывели – всё, начались мировые катаклизмы… Ведь даже монастыри заборами обносили, - и всё потому, что Господь, конечно, милосерден, да вот жизнь коварна, а человек слаб. Монахи никак уж не хотят вводить в соблазн ближнего своего, чего и нам желают.
Отсюда и другое... У души есть броня: тело. У тела есть кожа. Одежда – вторая кожа, а забор – это второе лицо, безошибочное, как совесть. И, в отличие от совести, забор не спрячешь: в дом и душу можно не пустить, участок засадить ёлками непроглядными, но забор…
Конечно, городскую квартиру не огородишь, зато уж в деревне на заборах – вся жизнь. На нем сушат банки из-под огурцов, фильтры от самогонного аппарата и автомобильные коврики; на нём висят, болтая с соседями; за ним прячутся от газовщика, имеющего точные сведения о нелегальном подключении к магистрали; из-за него смотрят приветливо или тревожно. И если вы поживете в пригороде хотя бы с год, то тоже непременно начнете говорить на языке забора, толмача и драгомана, философа и защитника – и понимать его сердцем, как старую няньку. И если вдруг судьба занесет вас в другое поселение не-городского типа… Ну, Англию мы не берем, какие уж там заборы… Да вот хоть в Новой Зеландии – вы и там почувствуете себя, как дома. Потому что забор, конечно, разделяет, но вот язык забора предупреждает, предостерегает, растолковывает.
Ну, например, перед вами загородь из досок от упаковочной тары «яец диэтических», с почти сохранившейся грозной надписью: «Крюками – не тр..г..ть!». Стык воротин и калитка оббиты сплющенными консервными банками из-под «Кильки тихоатлантической», на калитке – амбарный замок и шесть задвижек, на курятнике – красный флаг, вокруг домишки – сортовая лебеда… Тут и гадать не надо, сразу ясно: хозяева – старые коммунисты, жертвы эпохи. Сын для них «диссидент», потому что его книги переведены на пять капиталистических языков, невестка – «сектантка», потому что учит в православной гимназии детишек говорить по-русски, а не на современном волапюке. Все, имеющие личные автомобили – «враги народа». Внутри дома в красном углу, рядом с «Лениным в кепке» - фотография Кашпировского в атакующей позе «Всем спа-а-ать!!!» - клинически случай.
….Загулявший штакетник, выкрашенный полосками веселых тонов; в навечно распахнутую калитку видны всем прохожим два шезлонга на лужайке, окруженной дремучей сиренью; на плетеном «бабушкином» садовом столе – россыпь зеленых яблок, садовая тяпка и электронный ноутбук; посередине тесноватой для него лужайки валяется ирландский волкодав, похожий на побитое молью чучело самого себя. Полувзгляда достаточно, чтобы понять: это Монпарнас местного значения. Количество проживающих на даче учету не поддается, потому что у хозяев вечно гостят то бедные родственники друзей, то богатые спонсоры приятелей, то собственные талантливые ученики, то однокурсники детей. А чаще – все одновременно. Здесь принято есть бестолково, но со вкусом, пить – редко, но азартно: то коньяк «Наполеон» под гречневую кашу, то пиво под торт. Шумят крайне редко, и волкодав лает неохотно.
…Новый дощатый забор, выкрашенный «Зеленью бриллиантовой, наружное» - дочка вышла замуж за аптекаря.
…Начатая с большим размахом стройка, но зогородка из горбыля, в подъездных колеях лопухи, вместо калитки – дыра проломанная… Э-э-э, старик, да ты разорился.
…Красного кирпича равелин с бойницами, двор типа «полигон», с тремя медеценскими кобелями породы «чудище обло, огромно, озорно, стозевно, и лаяй»; вокруг кобелей – могутные бетонные плиты в два человеческих роста. Что ж тут не понять – новые русские с криминальным подтекстом. Ёжику ясно, что по верху плит – битое стекло, через арматуру – ток в две тысячи вольт, у каждой собаки во лбу по телекамере. Окна пуленепробиваемые, дымоход ложный. Калитка тоже - хозяева проникают в дом через лаз за баней. Участок записан на сына лейтенанта Шмидта – конспирация!.. Их все тайно жалеют, потому что они, по нашим меркам, тоже жертвы эпохи, только уже нашей.
…Дом-инсталляция из кирпича, вагонки и гипертуфа. В роли забора – две секции чугунных батарей, бампер от «Победы», ржавый холодильник и заросли ежевики. Всё ясно: алкоголик-пенсионер, местная достопримечательность. На трезвую голову – кротчайшее существо, исполненное многих достоинств. Любит поговорить, рассказывает интересные вещи. Во хмелю криклив, но не опасен. Всеобщий любимец.
… Не слишком миниатюрный Кремль, по периметру крепостной стены – рычащие «Волги» с антеннами и мигалками, снаружи всё вырублено на расстояние полета пули… Депутат Госдумы. Тоже хороший человек – заасфальтировал нам главную улицу за свой счет. То есть, как бы за свой, ну да не важно. Когда по Собаковке с кряканьем шин и гиканьем сирен проносится его кортеж, местные жители деликатно отворачиваются и начинают насвистывать государственный гимн. Жаль, что он не от нашего округа избирается – мы бы за него проголосовали, у нас ещё три улицы в грунте.
Вот ведь как разумно, понятно и гармонично устроен мир! Вот почему так удивляет меня, что никто ещё не сложил гимна Забору, преданному помощнику и верному другу. А ведь он поседел в неведомых нам боях, он потерял столько сил, защищая нас, легкомысленных. Его косили дожди и подмывали вешние воды, а он стоял насмерть безо всякой надежды на благодарность. Это он, не дрогнув, принял на себя лавину евровагонки из юзанувшего в кювет грузовика, это он выдержал прямое попадание спиленной соседями груши и пьяного электрика, сметенного со столба «Сидром Очаковским», которым вы же и угощали… И заметьте – никаких травм, так, пара синяков…
Вы подумайте, ведь как-то же притерпелись мы уважать множество пренеприятнейших личностей, без которых чудесно обошлись бы в быстротекущей жизни, но - не получается… А без забора не обойтись, и думать нечего – так откуда же эта неблагодарность?! Ему и нужно-то всего ничего - хлопните его хоть раз по натруженному плечу, пробурчите что-либо доброе вполголоса, стесняясь. Мы научились так виртуозно проделывать это со случайными знакомыми!.. А Забор – он поймет, он оценит. Пусть уж ему кажется, что вы и есть тот самый внутренний стержень, на который он думает, что опирается последние пятьдесят лет, а на самом деле держат его старорежимное чувство собственного достоинства, и чувство долга, и ответственность за нас, пустозвонов, которую не на кого переложить, и не дает свалиться на грядки от старости и болей в суставах. Скажите ему: «Привет, старик! Рад тебя видеть»… Ему будет приятно. Он же вас любит!
…И пускай снится ему, обласканному, в занесенной снегом ночи как он, ещё совсем молодой, обнимает доверчиво прижавшуюся березку, которую потом, в 41-м, срезал немецкий снаряд, - а сплетницы-рябины ахают осуждающе… И вся, вся жизнь впереди – столбы крепки, выправка лейтенантская, и краска не облупилась, и не ноют ещё щели промозглым ветром…И юный клен-вертопрах стоит ещё совсем поодаль, как выгнанный с урока ученик.
* * *
...Вкрадчивый голос радиодиктора поведал, что такая жара, как нынче, стояла на Руси летом 1917 года. Последние десятилетия приучили нас не слишком полагаться на исторические ассоциации, но всё равно было как-то неуютно: времена на дворе крутились бедовые, и уже традицией считалось среди нас, народа, со дня на день ожидать то путча, до дефолта, то конца света. Мы с Ленкой, не находя в себе достаточного мужества для веры в эти ужасы, старались отвлечься всеми доступными способами: помогали друг-другу не терять чувства юмора, на полную катушку использовали стратегию маленьких сиюминутных радостей – в общем, жили днем сегодняшним, оставив мрачные прогнозы на совести людей с более крепкими нервами. Жара помогала, как это ни странно, потому что на мировые катаклизмы сил уже не оставалось.
Я перечитывала Майн Рида и училась жить по тропическим правилам: работать в саду с утра и вечером, а днем предаваться сиесте. Жара приносила и некоторые радости – конечно, из поселкового магазина начисто исчез концентрат кваса, зато на помойке появились в неограниченном количестве пластиковые пятилитровые канистры из-под питьевой воды. Я их собирала, ничуть не опасаясь общественного мнения – чего там, вся старая Собаковка считала мусорные контейнеры надежным источником бесплатного материала для благоустройства приусадебных участков. Я сама как-то выбросила пенсионного возраста поломанный зонтик, а спустя неделю увидала его в саду на Нагорной, насаженным на шест, с пущенной по спицам ипомеей. С некоторых пор помойка стала у нас выступать в роли европейских благотворительных базаров, куда добрые люди сносят всякий вышедший из употребления хлам, который рука не поднимается выбросить. Треснувший таз, старые автомобильные покрышки, вполне ещё крепкие дуги от парника – всё это уже не пихали в контейнер, как банальные помои, а складировали аккуратно рядышком, стимулируя творческое вдохновение небогатого подмосковного садовода-любителя.
Лично мне требовались пятилитровые ёмкости – хранить собачью крупу. И ещё я планировала обрезать горлышки и соорудить фитотеррариум, потому и бродила возле помойки, к полному восторгу местных собак. Они и так уже давно считали меня своей в доску, а тут и вовсе развеселились, и приветствовали радостным лаем, долженствующим, видимо, означать: «Она наконец заговорила на языке племени, братья!».
Итак, стояла жара. К речке нельзя было подойти из-за слепней, в лесу же просто не осталось воздуха. Дожди не шли. То есть что-то такое брызгало изредка с небес под громовые перекаты, но так называемый «короткий дождь» почти не дотягивался до земли, и успевал намочить только забытые на крыльце тапочки, которые тут же, на глазах, с шипением высыхали. В доме было легче – можно было хотя бы включить вентилятор. Мы с Ленкой по вечерам отсиживались у меня, и как-то раз Ленка надумала заняться шитьем. Шить мы обе умели, и неплохо – пришлось научиться за годы тотального дефицита. Но времена поменялись, китайский ширпотреб на голову опередил наши скромные возможности, и недавно мой муж высмеял нас – жестоко, но справедливо.
- Не понимаю, - говорил он, пожимая плечами, - взрослые бабы, вроде бы с головой, в магазинах нынче все, что хочешь, - не в магазинах, так на толкучках... Нет, покупают дорогую материю, потом азартно её уродуют по каким-то подозрительным выкройкам, потом долго меряют и страшно удивляются, что получилось гораздо хуже, чем у Кардэна, и с омерзением выбрасывают…
- Выкройки из «Бурды»! Ты ничего не понимаешь!
- Да что тут не понять – бурда, она и в Африке бурда. И знаете, чего я больше всего не понимаю? Я не понимаю, отчего нельзя это выбросить прямо в виде отреза.
- Не смей издеваться!
- Кто издевается?! Вы же не пробовали – уверяю, вам понравится. Зашли в магазин, выбрали ткань, заплатили – и выбросили в мусорную корзину, прямо у кассы… Удовольствие то же, а сколько нервов сэкономите!
После такого пассажа я шить больше не отваживалась, а вот Ленке приспичило: она похудела, и совсем ещё новые джинсы «шарпеелись» на талии. Мы выволокли из кладовки мой «Зингер», разложили приклад, раскроили ткань, Ленка села за рычаги – и тут выяснилось, что машинка не шьет. Рвет нитку, салатит, - в общем, издевается.
- Может, её от жары глючит? – предположила я. – Может, её водой облить?
- Лучше меня облей, – сказала Ленка, устало откинувшись на спинку стула, - из пульверизатора для цветов. Я поняла, что с ней такое. Это всё шпулька…
Действительно, катушка в шпульке стояла не родная. Откуда она взялась, не представлялось возможности выяснить, потому что машинку мне прошлым летом отдал отец. Какое-то время я шила на своей старой, но потом она пала жертвой в неравной борьбе с Бобкиными джинсами, и потому мы решили на сегодня с шитьем пошабашить, а назавтра Ленка обещала по дороге с работы купить новую катушку в переходе, где стояла палатка с галантереей.
Вернувшись из города в понедельник, Ленка хлопнула себя по лбу:
- Ох, балда, совсем забыла про катушку…
Во вторник на мой вопросительный взгляд она сделала вид, что не понимает, о чем речь. В среду же просто не явилась. Я с интересом ждала, что будет дальше – в конце-концов, похудела-то она, а не я. В пятницу, вернувшись с работы полумертвая от жары и усталости, и мечтая только об одном – о моём вентиляторе, Ленка пришла «сдаваться Аниськину». Выдув половину кувшина воды со льдом и лимоном, она доложила, отдуваясь:
- Не думай, у меня не склероз, просто от жары мозги коротит. Проклятие над этой катушкой тяготеет, что ли?! Понимаешь, я же к метро с работы иду как раз мимо этого перехода. Переход направо, а мне к метро – налево… И каждый раз, как на грех, мимо просвистываю – забываю. Сегодня вообще был улёт. Выхожу с работы – по-омню про катушку! – и повторяю про себя: не забыть свернуть переход, не забыть купить катушку… Опомнилась в метро. Еду на эскалаторе и повторяю, как попка-дурак: не забыть свернуть... не забыть катушку… Дурдом.
Она ещё отхлебнула водички и вдруг начала хохотать:
- Знаешь, а не одна я от жары чокнулась. Сегодня дядька один зашел с работой. И рассказывает: у него на кухне приёмничек-трехпрограмник стоит, он за завтраком погоду слушает. Ну, жена-дети-тёща на даче… Вот он давеча с утра встал, позавтракал, убрал за собой, и пошел себе на работу. Вечером вернулся. Сел ужинать. Не глядя, как обычно, ткнул пальцем, приемник включить – а приёмника-то и нету! Он обалдел, конечно. Вчера не пил… Воры?.. Аккуратно открыли дверь отмычкой, свиснули дурацкий трёхпрограмник, и тихо ушли? – бред… А потом за хлебом полез – а в хлебнице, в целлофановом мешочке, приемник. С утра перепутал…
- Ясно. От жары все дуреют. Я когда ещё работала, тоже случай был. У нас же милиция на входе стояла – ты помнишь… Тоже, помнится, лето, жара…Так наш один с утра подходит к проходной, и вместо пропуска выхватывает из кармана ключ от квартиры, и пытается его милиционеру в брюхо воткнуть… А милиция нас всех знала, ему охранник и говорит: - Вась, ты никак сдурел, встать-встал, а проснуться забыл?..
Мы немного помолчали, размышляя о подлом характере климата. А потом Ленка встрепенулась, нахмурилась и сказала напористо:
- Так, сегодня вечером сидим у меня.
- Где – в подполе? – заинтересовалась я. Ленкина комната на втором этаже к вечеру обычно раскалялась так, что на прикроватном столике можно было блины жарить.
- Почему это в подполе, скажешь тоже… У меня с шести часов уже солнца нету, окна-двери настежь, сквознячок…
- Во-о-он что… Вон откуда твои насморки…
- Слушай, не занудствуй, - разозлилась Ленка, - мать обижается – вечно меня дома нет… Что тебе, трудно? – кофе сварим…
Мне было не трудно; если мы сидели у меня – обижалась Ленкина мама, если у Ленки – обижались мои собаки. Но ведь Ленкина мама, когда та её покидала, не выла нечеловеческим голосом на весь Собачий хутор, не подрывала забор и не стаскивала в один угол все Ленкино добро, чтобы на нем в тоске поваляться, в отличие от моих собак. Мама просто обижалась, поэтому мы старались чередоваться с посиделками. Самое удивительное, что никому мы сами были абсолютно не нужны – только наше присутствие. Никто не лез гладиться, разговаривать, выяснять отношения, советоваться о судьбоносном – даже особого внимания никто не требовал… Но мы должны были быть. Здесь и сейчас.
Пошли к Ленке, и тут же перебрались на тесноватую летнюю кухню, варить кофе. Кухня располагалась на границе наших участков в глухой тени разросшейся ирги, и по вечерам там вполне можно было находиться, не испытывая желания запереться в холодильнике. Ленкина мама мыла в тазике кастрюли с ужина, я сидела на порожке. Ленка стояла у плиты и пристально следила за ковшиком с кофе – не столько жалея напитка, сколько опасаясь получить от матери мокрым полотенцем за изгаженную плиту. Для её мамы мы обе, даже разменяв по пятому десятку, все равно оставались «безрукими бестолковками».
- Вот когда на него смотришь, - глубокомысленно заметила моя подруга, – нипочем не закипит...
Не сводя глаз с ковшика, она попятилась и села на табурет под посудную полочку, на расстоянии вытянутой руки от плиты. Пищеблок размерами недалеко ушел от собачьей будки, поэтому там всё было на расстоянии вытянутой руки. На чём Ленка и погорела в тот вечер: ростом она обладала гренадерским, и, садясь, задела головой подвешенную на стене утварь. Вследствие чего разом произошли три вещи: во-первых, ей на темя грохнулась чугунная сковородка. Во-вторых, мать, краем глаза заметив нечто падающее, инстинктивно выбросила руку – подхватить, и Ленка получила кулаком в нос. В-третьих, сбежал подлец-кофе.
Испуганно порскнули с ирги дрозды, кошка Ленкиных теток свалилась с крыши кухни и исчезла в малине; с кривой березы злорадно заорала ворона… Пока онемевшая от возмущения Ленка искала отлетевшие очки, мы с её матерью рыдали от хохота. Ленка, конечно, жутко обиделась, и я, чтобы сгладить ситуацию, рассказал историю, произошедшую лично со мной.
…У моей мамы была близкая подруга, у подруги была тетка в Одессе – вдова знаменитого врача-онколога. Во времена оны тетка с мужем жила в огромной квартире с видом на Дюка Ришелье. После революции доктора не арестовали (революционеры тоже болели, а врач он был классный), только уплотнили, оставили от старорежимной квартиры всего две комнаты. Но по тем временам и это считалось потрясающей роскошью.
Прошумели годы, прогремели войны, профессор умер. В описываемое мною время вдове было за девяносто, и жить одна она уже не могла. Других родственников, кроме маминой приятельницы, у тетки не имелось, поэтому решено было перевезти её в Москву. Но возникла проблема: квартира покойного профессора была забита антикварной мебелью, тащить которую в малогабаритную московскую «распашонку» не представлялось возможным. Оставлять мебель для воров – тоже. Цивилизованная продажа всей этой головной боли требовала непременного присутствия племянницы, потому что тетка до сих пор деньги считала на керенки, а приехать племянница не могла, потому что, как все нормальные работающие люди, имела заранее обговоренный отпуск, и отпуск приходился на август. Между тем, дело происходило ранней весной, тётка прихварывала, откладывать отъезд сделалось просто опасно, а она капризничала и категорически отказывалась бросить квартиру без присмотра. Обе родственницы уже вполне созрели для визита к психиатру, но тут на помощь, как водится, пришли друзья. Большая и дружная мамина компания ухитрилась распланировать отпуска по графику, тетку перевезли в Москву, и каждый из друзей по месяцу бесплатно жил в барских хоромах в двух шагах от моря. Меня тоже включили в список. Будучи очень юной, я взяла с собой для храбрости старшую подружку, и отправилась в Одессу.
Мы долетели без приключений, быстро нашли нужный адрес, отомкнули дубовые двери данными нам ключами, вошли… и остолбенели.
Ничего другого просто не оставалось: то, что мы увидели, потрясало основы и ниспровергало законы нашего совкового мироздания.
Одна комната была метров двадцати пяти, вторая – ещё больше, и всё пространство заполняли кресла и диваны свиной кожи на гагачьем пуху (ошибиться было невозможно – свиная кожа от старости страдала недержанием, и пух витал под трехметровыми потолками невесомым инеем былой славы), стулья в стиле ампир, шкафы, напоминающие римскую церковь Тринита Дей Монти; буфет, казавшийся уменьшенной копией Нотр-Дам-де-Пари… Но это ещё было не всё. Настоящий культурологический шок мы испытали чуточку позже, когда выяснилось, что среди всего этого облупившегося музейного великолепия напрочь отсутствует что-то, хоть отдаленно напоминающее санузел. Кухня имелась: возле обеденного стола на 12 персон, с ногами в виде потрескавшихся грифонов, стояла вполне современная газовая плита; рядом на этажерке 18 века кучковалась пирамидка алюминиевых кастрюлек – и это было всё. Обойдя квартиру дважды, с каждым разом всё более паникуя, мы наконец догадались заглянуть в застенчивую дверку, прятавшуюся в сочленениях коридора и принятую нами, по невежеству, за чулан. И открыли её.
И остекленели.
Сразу за порожком начиналась крутая деревянная лестница в пятнадцать ступеней, упиравшаяся на высоте полуэтажа в карниз в форме буквы «Г». По длинной его стороне над лесенкой угрожающе нависала разлапистая чугунная ванна, а короткую перекладину венчал фарфоровый унитаз. Поднявшись повыше, мы выяснили, что ванна завалена битой штукатуркой, рухнувшей, видимо, ещё при артобстрелах в Великую Отечественную, а единственный водопроводный кран вывернут в сторону унитаза. Во дворе нашего дома висело строгое, по одесски лаконичное объявление: «Туалета нет и неизвестно!» - и ничего не оставалось, как прилаживаться к замысловатому быту.
Самой опасной процедурой оказалась стирка: приходилось как-то притыкать рядом с ванной ещё и ведро с горячей водой; таз с бельем располагался, естественно, на унитазе. Впрочем, назвать эту несусветицу «естественной» язык не поворачивался – банно-прачечные процедуры проходили в буквальном смысле под куполом цирка. Я даже не слишком удивилась, когда однажды, потеряв бдительность, сделала неосторожный шаг назад и сверзилась с пьедестала. Пересчитав спиной все одиннадцать ступеней, вышибив дверь тазом, который отчего-то не выпускала из рук, облепленная мокрым бельем и подгоняемая ведром, которое бодро грохотало следом, я ввалилась в комнату, треснулась о Нотр Дам де Пари, и наконец остановилась. Моя подруга хохотала и извинялась за этот хохот одновременно, но обижаться желания у меня не было – я бы и сама не удержалась… А потом мы вместе осушали наводнение.
После этого рассказа мир с Ленкой был восстановлен.
(продолжение следует)