(Продолжение. Начало в выпуске канала от 6 июня)
**** ****** ******
Вошли в просторную, чистую избу. Направо от входа стояла широкая скамья вдоль русской печи, напротив, у стены – старинный буфет, почерневший от времени; далее массивный стол с витыми ножками, две длинных лавки по стенам, два тяжёлых стула с высокими спинками. В простенке напротив входа висели встретившие нас кукушкой громадные старинные гиревые часы, мерно отмерявшие ход времени широким маятником. Над часами разместились простенькие фотографии в рамках. В углу, где сходились лавки, под потолком на специальной полке – божнице – стояла ухоженная небольшая икона. Пахнуло теплом и свежим хлебом.
- Тогда в баню-то побольше подкинуть, Еремей. Может, гости с дороги помоются? – спросила Федосья.
- Непременно, мать, - с готовностью подтвердил Князь. – У меня по сегодняшнему расписанию баня в семнадцать ноль-ноль. А свадьбы у вас тут вечером нет?
- Свадьбы-то? Сегодня нету. Прошлой субботой была.
- Жаль. А то у меня после бани по плану свадьба.
- Мне, Ермак Поликарпович, надо бы до почты дойти. Объясни, где тут у вас, далеко? – спросил Фёдор.
Дед объяснил. Князь, расспросив также насчёт магазина, увязался за Фёдором.
- Пойду и я, пожалуй, прогуляюсь, - поднялся и Павел.
Дед ушёл смотреть за баней. Я и Николай остались около хлопотавшей хозяйки. Кто мы, откуда – она не расспрашивала, ведя разговор о своих хозяйских делах. Николай поддерживал разговор, я отмалчивался – закаменевшие на морозе ноги в тепле стали отходить, и острая боль ломила пальцы.
- Ты, парень, сними ботинки. Я тебе катаньки дам, вот, тёплые, - сказала Федосья, снимая с печи валенки.
- Надень, надень, Вовка, отойдут ноги-то, - поддержал Рыжик.
Я стянул ботинки, с удовольствием одел тёплые, мягкие валенки.
Пришёл дед. Вскоре появились и мужики
- Так, порядок, - с порога заговорил заметно повеселевший Фёдор. – Дозвонился, заправят нас. Завтра улетим.
- Да, читали ему лекцию по телефону, - Князь вынимал из карманов водку, - Федя наш аж вспотел, по стойке смирно стоя.
- Вспотеешь тут … - полное мазутное лицо Фёдора расплылось в улыбке.
- Значит, в порядке всё? Ну, тогда давайте чай пить, - захлопотал дед.
- У нас-то всё в порядке, а вот у тебя, дед, в хозяйстве полный развал, - Князь встал посреди избы, и по его позе можно было понять, что у него очередной приступ словоохотливости. И по всему чувствовалось – от недавнего недовольства у Григория не осталось и следа. Он был доволен предстоящей баней, доволен тем, что достали водки и будет возможность хорошо посидеть в компании после парилки. Но более всего был он доволен тем не совсем обычным приключением, в которое попал. А люди такого склада, как я теперь понял, органически не переносят ровной, спокойной, как говорят – нормальной жизни. Они в ней дичают, дурят, портя жизнь себе и, особенно, близким.
- Ты объясни мне, - продолжал наседать на деда Князь, - почему это к твоему дому пройти невозможно? Что это у тебя на самом проходе дрова лежат не распиленные? Как тёмно настанет – ноги можно поломать, через них шагая. Что ж ты за хозяин такой, а ещё купеческого роду?
- Да куда ему распилить, хозяину моему, слабый он, - вступилась за мужа Федосья. – Пила стоит в сарае и бензин есть. Да не справиться Еремею, в последний год совсем хворый. А попросить кого – не соберусь.
- То верно говорит Федосья, худо могу с пилой управляться, здоровья-то нету уж…- согласился Еремей (судя по всему, именно так его звали на селе).
- Ну, дед… Ты же купеческого роду. Неужто артель себе не сколотишь? Да вот хоть нас возьми! – загорелся вдруг Князь. – А ну-ка, дай пилу! Я коряги твои в айн момент распластаю. Цепи есть?
- Да чаю попейте сначала, - пропела Федосья, ставя на стол большую кастрюлю с ухой. Она явно была не против того, чтобы гости управились с дровами.
- Потом чай. Тут работы немного, Гриша верно говорит, - первым потянулся к выходу Павел.
Через минуту уже ревела в ловких руках Князя бензопила, а мы разворачивали стволы под распиловку, оттаскивали и укладывали под навес берёзовые и осиновые чураки. Спустя полчаса работа была кончена.
- Ну спасибо, ребятушки, уж до чего помогли. Только вот грех гостям работать. Да ещё не евши, - встретила нас в избе Федосья. Она стояла у стола, и сквозь полноту её рябоватого лица пробивалась довольная хитринка. – А то, может, обиделись?
- Ты, хозяйка, поменьше разговаривай – разогревай уху. А мы в баню, - скомандовал Князь.
Выпив по маленькой, раздобревшие, всей артелью пошли в баню, благо, была она просторна, сделана основательно, - судя по всему, Еремей, до хворобы своей, мастером был знатным. Долго хлестались в жестоком пару. Я, правда, больше времени провёл в предбаннике, отходя после первого захода. Когда, распаренные, обессилевшие, ввалились в избу, у Федосьи густо парил на столе самовар, а рядом стояла бутылка питьевого спирта, которого давненько уже не было в продаже.
Выпили – теперь уже по большой. Мне тоже поднесли равную со всеми долю – солидно наполненный гранёный стакан водки. Я стал неловко отказываться, на что Князь коротко сказал: «Помалкивай, студент, и делай, как старшие», а Рыжик начал уговаривать: «Выпей, Вовка, легче станет». От чего мне должно стать легче – я не понял, так как никакой тяжести не ощущал, но, не дожидаясь дальнейших уговоров, водку выпил. А затем, закусив, полулёжа на лавке у печи, чуть в стороне от застольной компании, блаженно внимал то неторопливо-обстоятельным, то порывистым речам моих собратьев по странному путешествию.
Разговорился молчаливый Павел. Выпитая водка и интересная беседа оживили его крупное, правильное, но обычно малоподвижное лицо, и это придало особый колорит всей его богатырской фигуре, облачённой в мягкий серый свитер, на ворот которого волнами спадали густые светло-русые волосы.
Павла я хорошо помнил с малых лет, жили Артюховы недалеко от нас. Да и просто в том возрасте и при том строении мальчишеской души, когда более всего на свете тебя волнует, что Спартаку так и не удалось со своими гладиаторами переправиться в Сицилию и пришлось принять неравный бой с Крассом, - такие колоритные люди, как Павел, всегда на виду и в памяти. Один эпизод из его жизни, свидетелем которого довелось стать, особенно запомнился.
Было мне тогда лет десять, и по мальчишескому любопытству летним вечером попал я с парой сверстников на размашистую гулянку, вернее, во двор того дома, где гулянка проходила. Там и увидели мы Павла, разговаривавшего с высоким, черноволосым мужиком, про которого я знал лишь, что на селе его звали Цыганом. Разговор был резкий.
- Дурень ты, Петька, наслушался брехни бабьей, - увещевал Павел мужика.
- Брехни, говоришь… Виляешь, Артюха, падла, - злобно наступал тот, - знаю – ты мою бабу грел, пока я лагерной баландой кишки полоскал. – И взвизгнул: - Не прощу, понял! Лыбишься, с-сука…
Павел не замечал, а мы увидели из-за угла дома, как Цыган, стоявший к Павлу левым боком, вынул из-под пиджака правую руку с зажатым в ней коротким ножом. А затем этот нож по рукоятку вошёл в тело Павла. Тот охнул и, скорчившись, привалился к поленнице. Мы, перепуганные, бросились в дом с криком: «Дядю Пашу убили!». Однако только лишь мы начали наперебой рассказывать, что видели, как в двери появился сам убийца. «Вяжите меня, я Пашку Артюхова зарезал!», - крикнул он дурным голосом, вошёл в избу и застыл, затравленно глядя. Пока хмельные головы осмысливали увиденное, за спиной Цыгана появился Павел. Держась обеими руками за бок, откуда торчала рукоятка ножа, тяжело шагнул за порог:
- Ты что ж так… не веришь, Пётр… За шкоду меня принял. Эх, ты… - и медленно обломился на пол.
Сейчас, невольно любуясь Павлом, я подумал: чуть в сторону тот пьяный удар и не довелось бы слушать этот неторопливый, мягкий голос. Павел не то чтобы спорил, - скорее, уговаривал, и было интересно видеть, как этот большой, очень сильный и смелый человек, мягко убеждает, боясь войти в запальчивость и обидеть собеседника.
- Зря ты говоришь, Гриша, что всё это россказни бабьи – про домовых, про всякие исцеления, - рассказывал Павел. – Бабы тоже не всегда врут. Насчёт исцеления я тебе могу доподлинный случай поведать. Три года назад было. Тимохе, двоюродному моему, - вот, Коля его хорошо знает, - деревом на валке спину повредило. Не согнуться совсем было человеку. Куда мы его только не возили: в область, в Москву, - всё худо, полный инвалид. Так и сказали нам врачи: надежды никакой. Я уж не помню, кто надоумил к Чубасихе везти, есть такая баба в Вознесенье, тридцать километров от нас по реке. Я, надо сказать, веры не держал, а вот тимофеева Зинаида загорелась: повезём, вылечит Чубасиха. Ну, сели в лодку, поехали. Дом у Чубасихи на отшибе, чуть не в лесу, но нашли скоро – в Вознесенье её всякий знает. Дом-то и не дом, так, избушка, передок чуть не по окна в землю врос. Зашли с Зинаидой, так со свету и не разберём ничего, в избе хоть глаз выколи, окна завешены. Да и дух такой, что с ног валит. Встали мы около порога, тут она и голос подала: «Чего рты разинули, садитесь на лавку». Сели, присмотрелись – стоит она сама возле плиты, плита аж докрасна, на плите чугун полуведёрный, там какое-то варево бурлит, а Чубасиха это варево прямо рукой размешивает…
- Ну, это ты уже сбрехнул, Артюха, - спокойно сказал Князь. – Давай ближе к теме.
- …Так вот, размешивает это варево, - тем же ровным голосом продолжил Павел, - а сама как есть ведьма: космы седые, растрёпанные, нос крючком, во рту два клыка торчат, на голове тряпка какая-то завязана, как у пирата. А вокруг ней поросёнок бегает, ещё грязнее Чубасихи. Зинаида прямо в ноги к бабке кинулась, чуть порося не задавила: «Спаси, Кузьминишна, пропадает мужик». Чубасиха расспросила, какого мы роду-племени. Оказалось, деда моего она ещё пацаном хорошо знала. Прикинул я тогда, сколько ей годов – получилось ближе к ста. А когда она прадеда моего вспомнила, да сказала, как он выглядел, - тут уж я понял, что мало годов бабке дал. Ну, она долго не рассусоливала, приговорила: «Хорошие у вас в роду мужики были, а бабы стервы», потом пнула порося, он залаял…
- Опять брешешь, - вставил Князь.
- …Истинный бог, говорю, - залаял дурным голосом да прыгнул на лежанку. «Тащите, - говорит бабка, - Тимоху вашего, посмотрю. Уважу Никиту, прадеда твоего, да и Егора, деда тоже. А то я нынче редко кому хворь вывожу: мелкий и паскудный пошёл народишко, хоть все перемрут - не жалко». Принёс я Тимофея. Чубасиха велела раздеть его совсем и на лавку животом положить. Мы с Зинаидой сделали то, ну и стоим, ждём, когда выхаживать начнёт. А она как зыркнет: «А вы чего стали? Чтобы духу вашего в избе не было!». Выгнала. Как вышли мы, то сразу двери не закрыла, а взяла веник из какой-то травы, окунула его в то варево на плите и ходила по избе, веником тем махала. Вроде как в самом деле дух наш выгоняла. Потом закрыла дверь с той стороны на засов. Только и слышали мы после того, как Тимоха там покрикивал. Я около крыльца на бугорок сел, курю, Зинаида рядом ходит, сама не своя баба, последняя надежда ведь. Может, с полчаса прошло, я на время-то не смотрел, - слышу, брякнул засов и дверь заскрипела. Оглядываюсь: в дверях Тимофей наш – в одних портках, рот раскрыт, и глаза сумасшедшие. Постоял, и на нас пошёл. Зинаида на радостях в рёв бросилась. Я, по правде, тоже слезу пустил. «Тимоха, - кричу, - ожил, чертяка!». И от счастья такого – хрясь его по плечу, голова моя дубовая. Он – кувырк через бугорок, и ноги кверху. Меня в пот бросило: только излечился, думаю, человек, а я его опять нарушил. Однако, гляжу – встаёт он, как ни в чём не бывало, и хохочет во всю глотку. Потом рассказал, как его Чубасиха лечила. «Лежу, - говорит, - а она в меня какую-то мазь втирает. Долго втирала. Потом отошла чуток и стала что-то шептать, быстро так. А затем как крикнет: чего разлёгся, вставай, - и кастрюлю воды горячей на меня выплеснула. Я и вскочил…». Вот такие дела бывают. Ежели мне не верите – Николая сейчас спросите, он Тимофея знает, - закончил Павел своё повествование.
- Точно, мужики, - подтвердил Рыжик. – На моих глазах было: Тимофея туда недвижимого увезли, а обратно сам лодкой правил. Я осинесь в бригаде был с ним – тянет за двоих, не подумаешь, что спина ломана была.
- М-да, чудеса… - протянул Фёдор.
Григорий отмахнулся:
- Да чего вы разговор завели: ведьмы, колдуны… Других тем нету. Хоть про баб, что ли. Вон, Володька на лавке лежит, улыбается, - не иначе девок вспомнил. Дед, а, дед, у тебя невесты нету? А то сразу и женим парня. Зря, что ли, он в вашу Ляльму попал. Давайте, хозяева, невесту!
- Была невеста, - вздохнув сказала Федосья. Да и жених был, ладный жених, Серёжа наш… Теперь вот только одна фотокарточка осталась, - посмотрела она поверх часов, туда, где в самой нарядной рамке висела фотография широколицего, улыбающегося парня.
- А что с ним? – проследив за взглядом Федосьи, спросил Князь.
- Да как что? Убили сыночка в армии. Уж пятый год тому пошёл…
- Где?
- Известно, где… В заграницу посылают, смерть-то искать. Было у нас горя… - голос Федосьи дрогнул, она отвернулась, обиженно скривившись. – Письмо прислали, что сын наш погиб, долг какой-то там исполняя, и наградили, мол, его… И привезли нам сыночка – в гробу… Потом орден этот пришёл…
Помолчали.
- Какой орден-то? – поинтересовался Князь.
- Да я что – знаю, - нехотя ответила Федосья.
- Посмотреть можно, мать, награду?
Федосья молчала, глядя в пол. Еремей заёрзал, как бы желая что-то сказать, но не решаясь.
- Да выкинула я орден этот, - равнодушно сказала, наконец, Федосья.
- Как выкинула!?
- Точно, выкинула, - ответил за Федосью Еремей.- Она каждый день ревела, как узнала про смерть Серёжи. А уж как убивалась на могиле-то, эх… А тут этот орден пришёл. Смотрела, смотрела на него Федосья моя, да как накатило на неё: «Это, говорит, для железки такой сына моего на смерть послали? Да глаза бы мои на неё не смотрели!». Окно открыла, да и выкинула орден на дорогу. Дождь как раз о ту пору лил, а у нас на дороге по осени глины до колена. И трактор ещё гусеничный по дороге прошёл, пока я хватился, да побежал… В общем, не нашёл я орден.
- Может, зря это так, - тихо сказал Фёдор. – Всё же боевая награда.
- Зря, говоришь? – напевный голос Федосьи стал каменным. – А ответь ты мне: что нам – своей земли мало, что в чужую ползём? Орденом, вишь, за сына откупились…
- У нас первый-то сынок помер в малолетстве, - тихо сказал Еремей. – И когда Серёжа народился – боялись мы очень, как бы опять такое не случилось. Да слава Богу, вырос парень на загляденье. И дочка хорошая росла. Уж жить бы да жить, да вот…
Снова все замолчали. Князь разлил ещё по одной. Выпили молча.
- Да-а, - неопределённо протянул Князь. – Ну, а дочка? С ней что за беда приключилась?
- Да беда не беда, а горя воз, - вздохнула Федосья. – Как замуж два года назад вышла, у неё не жизнь, а каторга настала. Галя у нас тихая из себя, слабая. И чего она за Чумного пошла? Хуже волка мужик. Как в Ляльме жил, так только и знал, что вино да драки. Доброго слова от него не услышишь. А пристал к Гале – не отвяжется. Поженились, увёз в Кержу. Мы с отцом отговаривали, так ни в какую. Он меня любит, говорит, он только с виду такой. Любит…На Новый год приехала, в баню пошли. Она как разделась, я так и ахнула. «Чем бил?» - спрашиваю. Молчит. Но я всё же выпытала. Оказалось, гад такой, плётку специальну завёл, с женой говорить. Это после того, как она нонешним летом с маленькой у нас была: Оленьку показать, да так чем помочь. Кержа ведь недалёко, за рекой, по прямой километров сорок, не боле.. Только что дороги прямой нет, в окружную надо. Так вот, Чумной прознал, что к ней как-то летом Толя приходил. Хороший парень, раньше ухаживать за Галей начинал, да Чумной перебил. То правда – приходил: поговорили да и разошлись. А тот, дикарь, приревновал. Вот и завёл плётку. Да и раньше бил. А после того совсем ополоумел. Я как про всё это узнала, сразу сказала: не езди к нему, оставайся дома. А она: куда я теперь денусь? Не поеду – он приедет, вас побьёт, да ещё и дом сожгёт – он ведь бешеный. Уехала. За это время рубцов-то Гале добавил, идол, - всхлипнула Федосья.
Мужики дружно и возмущённо загалдели – видно было, что их сильно тронуло горе стариков.
- Слушай, Федосья, - сказал Князь, когда поутихла разноголосица, - а этот, Толик, без рук, что ли, - не может Галину защитить? Или не любовь больше?
- Любит, наверное, - вздохнула Федосья. – Да толку что? Не велела ему Галя даже показываться в Керже. Боится она.
- Что значит – боится? Что мы – в Турции, что ли… - пробурчал Фёдор.
- Вы, Федосья Павловна и Ермак Поликарпович, забирайте дочь – обязательно. Не будет у неё жизни с этим Чумным, не будет, я вам говорю, - Рыжик, заметно было, ближе остальных принял к сердцу рассказ Федосьи и всё порывался высказаться, пока, наконец, не уловил минуту. – Если он её бьёт, то человека в ней не видит. Врут, когда говорят: бьёт, значит, любит. Забирайте, забирайте Галину…
- Рады бы, да как? – вздохнул Еремей.
- Эх, вездеход бы сюда, что у нас в экспедиции был, - стукнул по столу кулаком Князь. – Рванули бы напрямую в эту Кержу. Па-адъехали бы под окна – встречай, Чумной, гостей! Самого бы его плёткой этой, Гальку вашу с барахлом в кабину – пишите… Эх, красиво бы было!
- А зачем вездеход? – гулко выговорил до сих пор молчавший Павел. – У нас самолёт есть.
Все разом стихли и посмотрели на Фёдора. Тот, поперхнувшись, перестал жевать и испуганно обвёл взглядом смотревших на него:
- Вы чего, мужики!?
- Так что, поможешь, Фёдор, человека из беды выручить? – с надеждой спросил Рыжик.
- Помоги старикам, Федя, - поддержал Павел.
- Помоги, браток, на тебя вся надёжа, - загорелся Князь. – Завтра с утра заправим самолёт – и рванём до Кержи. Морду набьём Чумному, Гальку заберём – и обратно. Всё будет в лучшем виде, не робей!
- Да вы что, чудаки! Вы что… Да… Вот… Ну… - Фёдор от возмущения потерял речь. – Да я же в тюрьму сяду, чудилы!
- Да кто узнает-то, - робко попытался возразить Рыжик.
- Во даёт! Он собирается посреди бела дня на деревне из самолёта десант высаживать, и чтобы никто не заметил…
Снова все замолчали, теперь как-то неловко, не зная, что сказать.
- М-да, не получается. А было бы лихо, - поскрёб небритый подбородок Князь.
Налили ещё. Фёдор угрюмо смотрел в угол.
- Эх! – вдруг ударил по коленке он. – Где наша не пропадала! Полетим. В случае чего, выкручусь как-нибудь.
Все разом оживились, особенно Рыжик.
- Только, чур, мужики, поутру решений не менять. А то сейчас вроде как выпивши. Давайте всё по совести делать, - раздельно проговорил Павел.
- Гадом буду, если не полетим, - заверил Фёдор, со стуком поставив на стол пустой стакан. – Как, Павловна, не передумала дочку вызволять?
- Да я-то нет… Лишь бы у вас худо не было…
- Не будет. Аэродром, я слышал, там есть, функционирует. А больше нам не надо ничего. Только такие дела на свежую голову делаются. Так что спирт оставим – пошли спать.
На сон расположились кто где. Впрочем, с достаточными удобствами: у Федосьи в запасе оказалась куча тюфяков, одеял, полушубков – было что постелить и чем укрыться. Погасили свет. Мужики быстро засыпали. Даже Князь, поначалу заведший разговор с Фёдором, потихоньку замолк и вскоре негромко захрапел. Я уснул позже всех, взволнованный предстоящим приключением. Последнее, что отложилось в утомлённом мозгу, это долетевший сквозь дремоту вздох Еремея: «Эх, судьба, судьба…». Старики не спали, ворочались, шептались о чём-то и, думаю, долго ещё не смыкали глаз, вслушиваясь в тяжёлое дыхание крепко спящих, незнакомых им до сегодняшнего дня случайных людей, которые завтра собираются круто вторгнуться в жизнь их семьи.
(Продолжение следует)
------------------------------------------------------------------------------
Читайте, оценивайте, обсуждайте