Найти тему

Илья Глазунов. Битва за Россию

Сегодня исполняется 91 год со дня рождения Ильи Глазунова. Искусство этого «дерзкого таланта» еще во времена хрущевской «оттепели» отстаивало и воссоздавало в волнующих образах национальный дух исторического Русского государства, величественную красоту и силу народных характеров. Сегодня его искусство несет связь поколений, в которой остро нуждается нынешняя Россия.

Приближение

Как к большинству гениев, к нему негативно-настороженно относилась власть и ненавидели коллеги по цеху. Вкусившего народную любовь, его это никогда не заботило. Точку отсчета истины и красоты он находил в чувстве, связывавшем его с Богом и отечеством. В одной из книг он вспоминает о великом князе Константине Романове: «можно сказать, что он был поэт-воин. Душа истинного поэта, как и художника и музыканта, таинство. Она обращена к Богу, вмещая в себе ответы на жгучие вопросы истории и современного мира, сочетая служение музам и отечеству». Сегодня кажется, что писал он это о себе самом – именно такой была вся его жизнь.

-2

Гениальные люди приходят в мир, как крупицы высшего смысла, утраченного на земле. Философия «пожить для себя», которую несут в мир люди заурядные, никак не затрагивает их сердца, – да и при всем желании они не могли бы ей следовать. Их жизнь – преодоление уволакивающего в бездну распада, преодоление духа пошлости и расслаивающего индивидуализма, социальной и личностной деградации, которые обращают великие культуры и народы в безответственные, ничем не примечательные стада, живущие настоящим без прошлого и будущего.  Гений выступает точкой преодоления «Ничто», возвращая утраченные смыслы, ценности и человеческую свободу вертикального становления. Эта свобода и восстанавливает будущее, и преодолевает «конец истории».

В годы, когда шло уничтожение русского наследия, Илья Сергеевич стал одним из основателей Всероссийского Общества охраны памятников истории и культуры; чуть позже – основателем и бессменным ректором Российской академии живописи, ваяния и зодчества. В 1981 году он основал Всесоюзный музей декоративно-прикладного и народного искусства в Москве. Вместе с видным деятелем русской эмиграции Антоном Красовским Илья Глазунов стал одним из основателей русского зарубежного журнала «Вече», издаваемого в Мюнхене с 1981 года. Во времена советского духовного обскурантизма журнал стал рупором русского национально-исторического и религиозно-монархического сознания, объединившим вокруг себя замечательных писателей и носителей русской идеи – Леонида Бородина, Игоря Огурцова, Евгения Вагина, Игоря Шафаревича, Дмитрия Балашова, Михаила Назарова и многих других. Мощь таланта, сила духа и активность художника поражают: он создал свыше трех тысяч произведений. Это – портреты, иллюстрации к произведениям русской классики, многофигурные монументальные эпические полотна, а также книги, последние из которых – «Россия распятая» (2000) и «Погребение правды» (2012) вызвали широкий общественный резонанс.

-3

«Новой, с позволения сказать, национальной идеей, – с горечью рассказывал он в интервью о последней книге, – стал рынок, где прода-валось всё и вся: Родина, честь, достоинство, верность долгу. На души новых граждан России и прежде всего на её молодёжь и детей обрушилась бешеная, неукротимая волна насилия и предательств. Мы стали жить в виртуальном мире голливудских маньяков, убийц, преступной порнографии и вседозволенности. Государствообразующий народ - великий русский народ - был отброшен за черту нищеты и демографического вырождения. Наша история была переврана».

Одним из первых он шагнул за горизонт уходящей эпохи Нового времени, и уже «со стороны» смог распознать ее как кровавый, трагический, углубляющийся с самого начала эпохи системный кризис человеческой цивилизации, обусловленный кризисом самого человека и его образа перед Богом: «в наши дни,– писал он, – когда власть царей…кончилась, а революция в новых формах и под новыми лозунгами продолжается бесконечно, для многих стало ясно, что все это имело целью обмануть народы. Истинное предназначение революции – это разрушение во имя мирового господства избранного меньшинства».

Одним из первых, чистым светом искусства он осветил выход из эпохи, восстанавливающий историю и утраченный образ человека. Выход он мыслил в рамках исторического Русского проекта, обращенного к матричным ценностям российской культуры и ее всечеловеческого человека – главного и определяющего звена восходящего исторического процесса. Благодаря этому, наследие Ильи Глазунова содержит в себе то, что не подвержено действию времени.

Сегодня, когда в финале уходящей эпохи мы с трудом освобождаемся от бесчеловечных и уже омертвевающих ее смыслов, когда мы настойчиво нащупываем новый, восходящий путь национального и все-человеческого развития, наследие Ильи Глазунова становится ближе миллионам людей – независимо от профессий и политических вкусов.

Душа

Его не обошли ни мучительные испытания жестокого ХХ века, ни страшные личные трагедии. Было главное – его душа, обращенная к людям и своей стране, не знала парализующего страха за себя. При этом детство и юность он не забывал никогда: «помню, – пишет он, – тихий испуганный шепот моих родственников: «Кого вчера взяли? Кто следующий?» Я никак не мог понять, почему мой отец спит одетым, а среди ночи встает и подходит к окну, когда в колодец нашего двора вдруг въезжает машина…». Однако не это чувство, ледяным калачиком страха свернувшееся в сердцах миллионов сверстников, формировало его ощущение себя, своей страны и близких. Было нечто, на что обращали внимание лишь единицы: «Это было время, – говорит он, – когда рушились древние русские города, стирались с лика земли православные монастыри и церкви, пылали костры из икон и священных книг, вовсю добивались «социально чуждые элементы». Задыхались без России Бунин и Рахманинов, Шаляпин и Коровин – и многие другие беженцы великого исхода, миллионы лучших людей России… В 1930 году в одиночестве и забвении умер Илья Ефимович Репин. Русские аристократы, генералы и офицеры работали таксистами и официантами в Париже».

Перед глазами вставал образ другой России и другого времени, о котором рассказывал отец - ученый-историк Сергей Федорович Глазунов, ранее белый офицер, друг Питирима Сорокина. Следующим слоем память услужливо хранила и другие воспоминания – годы войны и блокады Ленинграда, которая унесла жизнь отца, а потом – матери и всех близких, становясь неизбывным потрясением для юноши и незаживающей раной на всю жизнь. Память сохранила и эти детали: «Отец умирал мучительно тяжело. - писал он, – Укутанный в пальто, он лежал на кровати… Мама, пытаясь меня успокоить, повторяла: «Не бойся, Илюша. Мы все умрем». Однажды я приоткрыл дверь в соседнюю комнату и в ужасе отпрянул, увидев двух крыс, соскочивших с тетиного лица». Он сам выжил чудом: от смерти спас брат отца, вывезший 12-летнего Илюшу по «дороге жизни» из Ленинграда. В Ленинграде оставалась мама; он получил от нее три письма. В апреле 1942-го их связь оборвалась навсегда. «Я после блокады так заикался, – писал он, – что поначалу в сельской школе в новгородской деревне Гребло даже отвечал письменно». В 12 лет он оказался круглым сиротой.

Из этой памяти, из образов войны и блокадного Ленинграда родилась одна из ранних работ молодого художника Ильи Глазунова, исполненная глубочайшего трагизма и душевной боли: «Дороги войны». Ее он и представил в качестве дипломной работы. Но руководство института единодушно сочло картину антисоветской: «Война характерна победой, а вы смакуете отступление советских войск».  Он остался один в пустоте. Но это было мимолетное ощущение. Рядом с ним была та, которая навсегда стала его любовью и ангелом-хранителем.

Она пришла в образе Нины. Его Нины – Нины Александровны Виноградовой-Бенуа, которая стала его «душой», его «нерушимой стеной». Вместе они прошли самые трудные годы жизни, сохраняя волшебное пространство «государства двоих», ведомое только им, которое наполняли любовью, памятью, взаимностью, ароматом молока и хлеба, малины под лучами солнца и осенней листвы под ногами… Он встретил ее, когда ей было 18, а ему 25 лет…

-4

«С первой встречи, – писал он, – и до её трагической гибели я не расставался с Ниной, озарившей мою жизнь спокойной ясностью своих рассветных глаз. Навсегда забыв об одиночестве, я бесконечно удивлялся её самоотверженной преданности, не знающей границ, нежной красоте её души… все стало новым с Ниной, будто мир заново рождался звучанием радости…».

Они прожили тридцать лет, их дети выросли и тоже стали художниками, но судьба, «идущая по следу, как сумасшедший с бритвою в руке» готовила им чудовищный сюрприз. 24 мая 1986 года Нина покончила с собой, выбросившись из окна мастерской в знаменитом Доме Моссель-прома в Калашном переулке. Ни одна душа не знала, почему она это сделала; ходили смутные слухи, что она была больна. Илья Сергеевич до последних дней был убежден, что Нину убили; он приводил слова следователя, спокойно сообщившего ему о этом. «Били по мне – попали в нее, – в этом он был убежден, – Я плохо помню сквозь черный туман горя те страшные дни ее гибели…».

С годами крепла память о ней – ангеле-хранителе, сопровождающим его жизнь: «сегодня, как и тогда, не могу найти слов удивления, благодарности и гнева на себя - мое сердце сжимается от нежности, на глаза наворачиваются слезы. Словно я слышу ее голос: «смысл моей жизни – это служение тебе».

Острое и мгновенное чувство соединения с пронзительной красотой и теплотой мира приходило и раньше – через предметы, запахи, звуки, мелодии и шум дождя, чьи-то картины и поэтические строки. Их любовь наделяла вечностью каждое мгновение, находя себя в творчестве: он часто писал Нину. Как и он, Нина преклонялась перед волшебной силой искусства, как и он, вплетала его в ткань повседневной жизни. Она и са-ма была искусствоведом, художником и реставратором. В ней текла кровь старинного российского рода великих художников и архитекторов, в сравнении с которым купеческий род Глазуновых в глазах семьи Нины проигрывал и брак с ним они считали мезальянсом. Но это никак не отражалось на «государстве двоих».

В любви всегда скрыто нечто, способное менять мир и влиять на сложившиеся привычные отношения. Рядом с Ниной жизнь Ильи Глазунова начала меняться. В 1956 году, когда они поженились, он получает Гран-при на международном конкурсе в Праге, а в феврале 1957-го уже происходит невероятно престижная, первая персональная выставка его работ в Москве, в Центральном Доме работников искусств. Ему 26 лет, и он не понимает, что выставка может стать последней в его жизни; друзья предупреждают: организовать русскую по духу, корням и традициям выставку практически невозможно. Но вера в себя, сравнимая с самоощущением, как он писал, «Наполеона на Аркольском мосту – Быть или не быть!» вела Глазунова особым путем и заставляла ставить почти недостижимые цели – без страха попасть в «список диссидентов». 
Он и представил целиком, в количестве 80 полотен, четыре цикла своих графических и живописных работ – «Образы Достоевского и русской классики», «Город», «Образы России» и «Портрет». Для зрителей выставка стала потрясениям, для Ильи Глазунова – «ссылкой» в Иваново учителем черчения, закрывшей ему двери в некие высокие кабинеты. Однако катастрофических для жизни и «государства двоих» последствий не наступило, – хотя западные газеты и сравнивали выставку с «разорвавшейся бомбой, нанесшей удар по живой идеологии соцреализма», а Федерико Феллини и итальянская пресса оценили Глазунова «художником, плывущим против течения».

В 1958 году в его жизни происходит знаменательное событие – встреча с заслуженным поэтом, автором гимна СССР Сергеем Михалковым, который познакомил его с министром культуры СССР Екатериной Фурцевой и многие годы впоследствии опекал художника. «Могучая и добрая рука автора Гимна Советского Союза Сергея Владимировича Михалкова, – вспоминал он, – вытащила меня из житейской и политической трясины». 
В жизнь и творчество Глазунова постепенно входят знаменитости. Он пишет портрет княгини Оболенской, жены посла Швеции, и известного мексиканского художника Давида Сикейроса, в следующем году – выдающихся советских актеров, режиссеров, писателей и самого Сергея Михалкова, затем создается галерея политических деятелей, космонавтов, звезд мирового искусства и кинематографической элиты. «А сколько же самых разных, – вспоминал он это время, – знаменитых и незнаменитых людей довелось мне повстречать и узнать в самых разных уголках мира – королей и президентов, премьеров и артистов, таксистов и строителей, студентов и генералов, секретарей ЦК и диссидентов! Мне позировали президент Италии Сандро Пертини, Лукино Висконти и Фидель Кастро, Марио дель Монако и Индира Ганди, короли Швеции, Испании и Лаоса, латиноамериканские партизаны и вьетнамские ополченцы, и многие-многие другие». Так появляются портреты Сальвадора Альенде, Индиры Ганди, Федерико Феллини, Урхо Кекконена, Джины Лоллобриджиды, Алексея Косыгина, Михаила Суслова, Андрея Громыко, Николая Щелокова, Леонида Брежнева…

Илья Глазунов, портрет Джины Лоллобриджиды
Илья Глазунов, портрет Джины Лоллобриджиды

Соответственно успехам растет черная зависть и самая непроходимая ненависть. Говорили о его угодливости, всеядности, лицемерии, беспринципности; о его жадности и ненасытности, о том, что он перестал быть художником и что он им вообще никогда не был. «В восьмидесятые годы, – пишет историк и публицист Дмитрий Хмельницкий, – по рукам ходила замечательная, самиздатская, разумеется, статья Марии Чегодаевой, называвшаяся, кажется, «Феномен Глазунова и китч в современной советской живописи». Автор спокойно доказывала, что Глазунов сам по себе интереса не представляет, он не более чем эпигон русской живописи 19 века, причем эпигон не слишком умелый и вполне бездарный. А популярность его объясняется тем, что советская публика и советская живопись, наконец, доросли до китча. Так что интересен не Гла-зунов, интересно общество, в котором он – гений».

Сам Глазунов никогда не оправдывался и не вступал в дискуссии о себе: зависть – голос умирающей жизни, а он творил живое: «пусть мертвые погребают своих мертвецов». «Каждое художественное произведение, несущее правду о человеке, – утверждал он, – о тьме и свете его духовных исканий, – это подвиг». А подвиг – всегда преодоление смерти. Здесь, во множестве портретов, эскизов и иллюстраций к русским поэтам и писателям ушедшего века – Достоевскому, Некрасову, Лескову, Куприну, Блоку, будто из разноцветных фрагментов грандиозного, рассыпающегося мозаикой мира, складывались вечные смыслы духа, про-никающие в ткань произведений, содержащие смутное обещание другого будущего и какого-то иного, ослепительно прекрасного, человечного, обновленного мира.

Подобно Ф. Достоевскому, чей дух мощно вплетается в представления Глазунова о Боге, мире, истории и человеке, и чьи персонажи, даже самые отталкивающие, всегда несут в душе крохотное зерно Христа и тоску о нем, Глазунов мастерством художника утверждает величие и трагизм красоты, в пределе восходящей к высшей свободе духа, к Богу, к спасению и бессмертию, обретаемых в любви. Свободе, столь же, порой, глубоко запрятанной, сдавленной, изуродованной, задыхающейся от отсутствия воздуха, почти неузнаваемой и искалеченной – теми же властолюбием, алчностью, завистью, эгоизмом. Он много общался с людьми, чувствовал их в каждом мазке и знал – эти качества всегда расцветают там, откуда уходят душа, красота и любовь, оставляя печать невыразимого трагизма на челе мира, который покидает Бог…

«На рубеже третьего тысячелетия, – пишет он, – в уводимом от Бога мире культура лежит в руинах. Как часто мы слышим о цивилизованных странах. Очевидно, что цивилизация XXI века в странах «демо-кратии» свидетельствует о полной гибели культуры, когда ничто ничтожит в сыто-голодном муравейнике не нации, а населения, являя собой самое страшное шоу – а по-русски зрелище – наступившего духовного кризиса человечества». Трагизм эпохи он пытается преодолеть еще ве-личественной красотой окружающего мира. Это его пейзажи, «Ленин-градская весна» (1952) или «Рождение теленка» (1955), c библейскими параллелями в обыденной жизни, но приходит отчетливое понимание, что это – только временные и очень неустойчивые состояния.

Трагизм разрыва ценностного поля нарастает от «Лошади» (1962), «Русского Икара» (1964) и «Горбуна» (1966), к «Раскольникову» (1982) «Голгофе» (1983), «Поцелую Иуды» (1986), «Колхозному складу» (1986) и лаконичной работе «Христос и Антихрист» (1999), где потрясенный зритель не сразу отличает Христа от другого, воцаряющегося в мире от Его имени. Но это – уже глобальный историко-культурный контекст, внутри которого формируется мощный национальный пласт – от работ «Господин Великий Новгород» (1965), «Борис Годунов» (1967), «Иван Грозный» (1974), «Дмитрий Донской» (1977) и всего цикла «По-ле Куликово» (1961–1980), до картин «На колхозном складе» (1986), «Коммунисты прошли» (2001) и картины «Канун, 1917 год» (2003), где фиксируется трогательная красота последнего дня исторического Русского государства – завтра его не будет. На смену придет нечто совершенно иное – в крови, насилии, лагерной проволоке и смертельном ужасе миллионов детей и разрушенных, изувеченных судеб… На этом фоне вызревает эпическое полотно «Разгром храма» – образ не только пору-ганной страны или великого города, в имени «Пальмиры» воскрешаю-щего память города-дворца, уничтоженного римлянами в III веке. Великий русский мыслитель Н. Федоров храмом называл именно человека.

Илья Глазунов, "Христос и Антихрист"
Илья Глазунов, "Христос и Антихрист"

Неужели жажда разрушения, с исходом в тотальную энтропию мира, человека и культуры изначально присутствует в человеке, в истории, в самой природе вещей? В человеческой душе? И защищает ли от нее красота? Он находит это начало в самых простых вещах. В «Венецианском адажио» (1994) – это хищный мужской профиль в черной полумаске, жадно вглядывающийся в красоту девушки, в «Обнаженной на красном диване» (1986) оно принимает образ стороннего взгляда за окном и такого же взгляда черного кота, резко диссонирующего с обстановкой, в «Русской Венере» (2000) оно обращается в неопрятную красную урну под деревом, жестко вторгающуюся в великолепный пейзаж, в который и вписан изумительный женский образ. В виде сжатой пружины, это то же начало, которое мы обнаруживаем в «Разгроме храма в Пасхальную ночь» (1999), где, среди Пасхальной службы в храм врываются комиссары с револьверами и толпой матросов, проституток и мародёров с единственной целью – заявить ненависть к Христу, разграбить и разрушить и храм, и этот молящийся, празднично одетый народ.

Кровавая динамика эпохи в финале почти не оставляет места защитникам человеческого измерения истории. Их очень мало – но как влияют, и влияют ли вообще на происходящее эти фигуры куда-то устремлённого мира, чьи портреты он пишет, внимательно вглядываясь в их лица? Кто же эти защитники? Может быть это Брежнев? Может быть, Солоухин – вписанный в чарующую гармонию зимнего леса? Спокойно-сдержанный Валентин Распутин, за спиной которого тревожной полосой в темноте загорается горизонт?  Глазунов пишет картину «Монах» (1977). Черный вертикальный прямоугольник, отсылающий к «Черному квадрату» Малевича, на котором выделяются два живых световых пятна – прекрасное лицо и правая рука одетого в черное монаха. Он – единственный источник света. И он – не тот, кто «хочет светить, но горит один в темноте». Свет, воспринятый художником, имеет особый духовный источник, равно распространяющийся и на монаха, и на зрителя, останавливающегося у картины.

Когда Нина ушла навсегда, ему стали часто приходить ее слова: «Тебя не было, только лед звенел и крошился на синей Неве, но я до-ждалась тебя – такого красивого и неподкупного рыцаря, пахнущего краской, с вечно усталым, бледным лицом. Мои родители, как ты знаешь, сразу тебя невзлюбили, считая беспутным и несерьезным, хотя и талантливым - они, как, впрочем, и твой дядя Миша, уверены, что будешь со мной несколько месяцев. Все, как говорит Библия, проходит, но они не знают, что мы будем вместе до конца, - я перенесу все и буду предана тебе, как Сольвейг». «Государство двоих» продолжало жить какой-то своей жизнью, вбирая мир и отвечая, по-прежнему, на все вопросы его души.

Трансформировалось ли оно в те эпические, безграничные, неизмеримо усложняющиеся миры Ильи Глазунова? «…вера Христова, – писал он, – дала России святых, праведников и героев духа. В меру отпущенных мне Богом сил и разумения, я как мог стремился выражать самосознание моего народа, стараясь в глухие, интернационально-беспамятные советские годы будить в своих современниках сокрытое в каждом чувство любви к Богу и Отечеству /…/ Велика и ответственна миссия не званых, а избранных художников, вступивших на Голгофу искусства нашего времени». «Государство двоих» раскрывалось новой глубиной, где в каждой точке пространства, присутствовал Бог – с самого начала.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...