Оглянемся. Сколько цветовых оттенков нас окружает. Появляющиеся нежно-зеленые листья деревьев, темно-зелёная хвоя. Голубое небо, а на нем ярко-белые перистые облака. Грязно-серый асфальт. Прозаично, типично, неинтересно. Но стоит за перо взяться МАСТЕРУ - и цвета наполнятся не только смыслом, но и символом, не говоря уже о красоте пейзажа. Но сегодня речь не о символе (это, безусловно, интересно), мне всегда были любопытны необычные цвета - то, как их видят писатели и облекают это видение в слова. Замечательная книга Кассии Сен-Клер «Тайная жизнь цвета» раскрывает многие секреты, ставит многие вопросы. Исследуя историю появления каждой краски, английская журналистка в частности замечает:
«Лишь ближе к концу XIX века художники получили в свое распоряжение наборы готовых красок (да и те не всегда были доступны). Доступность новых красок – таких, как церулеум, оранжевый крон или желтый кадмий, – позволила художникам отказаться от ступок и пестиков, а также от услуг зачастую недобросовестных москательщиков, которые продавали нестабильные смеси, тускневшие за несколько недель или вступавшие в реакцию с другими красителями или холстом. После изобретения гибких металлических тюбиков для красок в 1841 году художники смогли работать с новыми красками на природе, насыщая свои полотна тонами невиданной прежде яркости. Неудивительно, что критики оказались в недоумении: с такими цветами они еще не встречались и были ошеломлены».
Речь идет о настоящих красках. А каково писателям, в чьем арсенале исключительно слово?
Сто лет назад Александр Грин написал феерию «Алые паруса», где эпизод выбора ткани на паруса - самый важный для понимания смысла сюжета, но это еще и фрагмент, показывающий высшее мастерство писателя.
Грэй «терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал, развертывал и смотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок, заваленный ими, казалось, вспыхнет. На носок сапога Грэя легла пурпурная волна; на его руках и лице блестел розовый отсвет. Роясь в легком сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были оттенки всех сил и значений, различные - в своем мнимом родстве, подобно словам: "очаровательно" - "прекрасно" - "великолепно" - "совершенно"; в складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный алый цвет долго не представлялся глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было хорошо, но не вызывало ясного и твердого "да". Наконец, один цвет привлек обезоруженное внимание покупателя; он сел в кресло к окну, вытянул из шумного шелка длинный конец, бросил его на колени и, развалясь, с трубкой в зубах, стал созерцательно неподвижен.
Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым цветом, какой разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени - ничего, что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения».
Еще более уникальный другой герой - Максим, дядька Петра, слепого музыканта (Короленко «Слепой музыкант»). Помните, как он объясняет племяннику через звук разницу цветов.
«Что такое красный звон, ты можешь узнать не хуже меня: ты слышал его не раз в городах, в большие праздники, только в нашем краю не принято это выражение...— Да, да, погоди, — сказал Петр, быстро открывая пианино.Он ударил своею умелой рукой по клавишам, подражая праздничному колокольному трезвону. Иллюзия была полная. Аккорд из нескольких невысоких тонов составлял как бы фон поглубже, а на нем выделялись, прыгая и колеблясь, высшие ноты, более подвижные и яркие. В общем это был именно тот высокий и возбужденно-радостный гул, который заполняет собою праздничный воздух.— Да, — сказал Максим, — это очень похоже, и мы, с открытыми глазами, не сумели бы усвоить это лучше тебя. Вот, видишь ли... когда я смотрю на большую красную поверхность, она производит на мой глаз такое же беспокойное впечатление чего-то упруго-волнующегося. Кажется, будто эта краснота меняется: оставляя под собой более глубокий, темный фон, она кое-где выделяется более светлыми, быстро всплывающими и так же быстро упадающими взмахами, волнами, которые очень сильно действуют на глаз, — по крайней мере, на мой глаз».
Современная литература, скорее, изобретает новые оттенки цвета для передачи картины или эмоций героев.
Холли Ринглэнд «Потерянные цветы Элис Харт»
Книга, конечно, в большей степени о цветах, с которыми связана вся жизнь Элис, но и цветам уделено не меньше внимания. Вот, например, «под слоем бирюзового забвения» Элис закрасили на машине свои имя и фамилию, чтобы перечеркнуть старую жизнь после предательства бабушки. Окраска каримбии для нее варьировалась от кремового и белого до тускло-розового». однако, когда героиня оказывается в пустыне, краски начинают «играть».
«Она лежала в постели, глядя в зимнее небо и называя сменяющие друг друга цвета – от бледного цвета морской волны и лилового к персиковому и оттенку розового шампанского, – прежде чем солнце встало и осветило красную землю. (...) Она не могла насытиться светом пустыни. Каждое утро она сидела на подоконнике в своей комнате, над рифленой металлической крышей отеля. Когда солнце поднималось, оно расцвечивало скалистые утесы и цепи многообразными оттенками: насыщенный винный бургунди, яркая охра, мерцающая бронза и карамель».
Не впечатлившее меня новое фэнтези от Елены Булгановой «Западня» (цикл «Навия») тоже содержит нетривиальное описание:
«Едва небо из черничного сделалось лиловым, он разом открыл глаза. (...) Только что небо было темным омутом, но стремительно начало бледнеть, словно в черноту щедро вливали ведра родниковой воды».
В трилогии Дины Рубиной «Наполеоновский обоз» много цветовых находок - от описания волос героини, их переливов на солнце до пейзажных зарисовок. Но мне очень нравится монолог Надежды, когда она одновременно и потолок белит, и по телефону поддерживает совершенно бессмысленный разговор.
«А портьера, – оживлённо продолжала она (её уже несло на бешеных рысаках, и в то же время всё смелее и размашистей она водила кистью по стене), – портьера необычайного цвета: такого, знаешь, зелёного, а скорее, салатного, очень редкого, изысканного… Сынок сказал, этот цвет называется эмеральдовый. А я, представь, и не слышала такого названия – дореволюционного. И у нынешних писателей никогда не встречала. Вся эта современная литература, Марти, в смысле стиля совсем оскудела».
Когда читаю, на интересные или необычные цветовые решения всегда обращаю внимание. Например, в одном из последних романов Устиновой старшее поколение ассоциирует цвета с обложками книг.
«– У вас Чехов в сером переплете?
– В сером. Вон он, полное собрание.
– А Достоевский зеленый?
– Зеленый.
– Тогда Толстой, который Алексей, а не Лев, должен быть желтый.
Марина Тимофеевна опять засмеялась и тоже подошла к полкам:
– Каким же ему быть? Конечно, желтый.
(...)
– Диккенс болотный такой, как моя машина, – подхватил Герман.
– А Шолохов синий, – вставил Даня».
Так - по писателям и называют вещи:
И чуть позже:
«Он кинул на заднее сиденье своей машины «цвета Диккенса» ее баульчик и взгромоздился на водительское место».
У Мэтта Хейга в «Полночной библиотеке» все обложки книг - наши прожитые и непрожитые жизни - зеленого цвета. Понятное дело: зелень и есть сама жизнь. Писатель надо только обыграть оттенки, что он с успехом и делает.
«Книги занимали все полки – тонкие, едва различимые. Все книги были зелеными. Разных оттенков зеленого. Некоторые тома – мутно-болотные, другие – ярко- и бледно-желто-зеленые, какие-то – дерзко-изумрудные, а остальные – цвета молодой зелени летних газонов».
«Дерзко-изумрудные»! Славный цветовой эпитет, согласитесь.
У Марины Суржевской, пожалуй, самые необычные цвета и сравнения., что делает ее сказки еще более волшебными. В книге "Я тебя рисую" главна героиня не просто художница - созидающая. Цвет для нее - жизнь, поэтому, очевидно, цветом определяются даже звуки.
«Цвета я не просто видела. Я их ощущала кожей. Слышала ушами. Вдыхала, как запах, и чувствовала на языке. И то, что для всех остальных было просто синим, для меня дробилось на множество оттенков, сплеталось в бесконечное количество тонов света, тьмы и переходов от одного к другому. Потому мне иногда так трудно было определиться и выбрать что-то подходящее».
Даже привычная портретная характеристика превращается в буйство красок.
«Слишком яркие, темно-рыжие с брусьяным красным оттенком волосы. Кожа золотистая, с мазками бронзы на скулах. Губы словно дикая малина. И глаза… Ну почему мне не достались такие глаза, как у Люка или отца? Красивые и глубокие темно-карие, похожие на лесные каштаны? Нет же! У меня радужка сверкала малахитовой зеленью и светилась серебряными искрами афалина».
Что уж тогда говорить о при родных зарисовках. Вот, например, долина, раскрывшаяся перед путниками.
«Черно-синий, немного темной охры и жженой умбры, вкрапления малахитовой зелени и самая малость кобальта. И очень много огня — красно-черного, жгучего, как перец, страшного, как смерть».
Однако самое интересное - это то, как СЛЫШИТ героиня:
«В его голосе мягко перекатывался пурпурный амарант и цвет серого железа. Он был чуть хриплый, словно жженый кофе, и жуткий, как бесконечный черный».
Или:
Просительные интонации в его голосе были опалового цвета, с нежными переливами, как на лунном камне».
Неужели когда-то давным-давно нашим предкам было знакомом только несколько цветов?
Неужели в «древности палитра художника сводилась к весьма ограниченному набору красок, получаемых из минералов, растений или насекомых» (Кассия Сен-Клер «Тайная жизнь цвета»).
Как же по-настоящему бедна была их жизнь, а ведь природа наверняка была более красочной, буйственной, ведь человек еще не начал победное шествие по планете.