Ухмылочку свою он заносил в двери раньше лица. Брезгливую и самодовольную. От его надушенного кашне мгновенно вспоминался старинный бабушкин секретер с лекарствами. Ботинки он чистил до блеска, и, видимо, потому никогда не снимал, а проходил в класс обутым, да еще и, порой, в пальто. Он заглядывал через головы рисующих, склонялся над холстами, цокал, фыркал и не переставал ухмыляться. Мог сказать как бы между прочим кругленькой активистке Людмиле. - У вас, любезная, не зелень, а медицинская зеленка вместо дерева. Это дурно. Как и весь ваш вкус. - И многозначительно смотрел на ее лосины. Мог простоять у почти готовой работы и выдать вердикт: - Мда, не о чем тут говорить. Мог налить себе кофе из моего термоса, сесть подле самого робкого студента и полчаса втирать тому грошовые мудрости: - Женщина может рисовать бездарно - это ее право. Порисует и бросит. Ей еще детей рожать. А мужчина все обязан делать хорошо. Запомни. Или скажет прыщавому тощему мальчику: - Если любить, так королеву… Но