вагонные споры
Глава 5 Дорога и актриса.
Мы едем в купе. Только я, бывшая актриса, а ныне - режиссёр, и - актёр в едином порыве. Он смотрит на меня влюблёнными глазками. Я уже не в силах сопротивляться адскому желанию. Он красив, успешен. Роскошные, чёрные как смоль усы, спадают на трепетную грудь. Широкополая шляпа, прикрывает по-хорошему бесстыдные брови. У него на шее, всегда развевается бело-голубой шарф. Он ангел. Прилетел сделать меня счастливой. Мы спроворим настоящее кино. Эй, критики, кто говорил, что я стара? Молодые самцы - толпами бегут за мной. Они поворачивают головы в мою сторону и ломают шеи, врезаются в мачты освещения, получая серьезные травмы. Душа молода, и это главное условие для творца.
Что значит внешнее безобразие по сравнению с внутренней красотой? На каждый товар найдётся покупатель. Не отталкивай меня, майн гот, игривый черноус. Я сделаю всё, что ты захочешь. Буду снимать тебя до пенсии. Возьму на содержание твою юную любовницу. Она станет актрисой, такой же, как я. Слуги, несите коньяк и старательно просеянную дорожную пыль. Нам надо поесть. Сегодня или всё, или ничего. Как белогвардеец в Крыму, я кричу: «Отдайте мне его! Всего!". Ведь настоящая любовь не может быть поганой. У неё нет возрастов, это известный факт. Нам всем недодали любви, я хочу взять её. Поднять с колен, поставить на коньки. Научить плавать. Наши дети, плоды безмерной страсти, это киноленты. А другого не надо. Завистники были, есть и будут. По красной дорожке, мы пройдём вместе. Пусть все видят, мы едины, нас не победить. Опустите шторы. В темноте, по запаху, я привыкла вгрызаться в тело. Он бьёт меня по голове, значит любит, любит. Ещё немного, и я придушу его, как щенка. Не играй со мной, старый мальчик. Доверься мне. К чему наручники, эти мелкие защёлки, я привыкла своими кровными, руками дожимать шею. Ещё чуть-чуть, и тебя не будет. Но что это со мной? Неужели конец, великое наслаждение плоти. Оно неисповедимо. Ради него стоит снимать. Я отпущу тебя. Живи до следующего раза, мой милый Котовский. Мы разучились любить. Нам нужно только собачье счастье. Убирай свою вонь от меня. Я не хочу тебя видеть. Тебе нужны только мои деньги и связи. Ты считаешь меня сумасшедшей старухой. Я уничтожу тебя, заставлю жрать жука навозника в живой природе. Ты всю жизнь будешь играть в помойных сериалах. Ты оденешь мои рваные колготы, залезешь на шкаф, и тебя поймает КГБ. Хороший еврей будет стоять рядом, рукоблудить и смеяться, а ещё один, плохой - расплачиваться за вас. За удовольствия надо платить. Ты перестанешь глотать вёдрами скользких лягушек и перейдешь на китайскую лапшу. Я отправлю тебя в Афганистан с гастролями. Бедный, бедный мой кощей. Смерти нет, когда мы вдвоём. Послушай сюда…
- Когда я была совсем юной девчонкой, во времена перестройки. Я любила ездить, втайне от родителей, к одному мальчику, начинающему торчку. Он жил один, у него умерли родители. Предкам я говорила, что еду к подруге. Мы любили друг друга, а может быть, я не понимала тогда, что он использовал меня. У меня хорошая, дружная семья. Мы жили не бедно, я училась в престижном институте. Один ребёнок в семье. Всё мне, всё только для меня. Подожди, нарисуй ещё. Мой район мне надоел. Одни и те же гнусные рожи, тупая школа, прыщавые поклонники. Собака, всё время как бы говорящая: « Ты - ребёнок». Мне хотелось увести её в лес, привязать к берёзе и оставить навсегда.
Он обитал ближе к центру города. Большая, загаженная квартира, с вечно грязными кастрюлями, разломанной тараканьей мебелью, острыми юнцами и, - подругами малолетками. Убираться там было просто бесполезно.
- Налей-ка. Девочка с белыми кудрями, я превращалась в настоящего волчонка. Он научил меня детской жестокости, вранью, мелким совокуплениям. Причём не только с ним, но и с его друзьями.
- Насыпь, не жалей. Девочки дрались за него. Каждый день что-то происходило. То менты приходили, то кто-то вены пилил, то таблетками из маминой аптечки обжирался.
- Ты же помнишь, любимый, те времена. Бухло по талонам. Аптеки открыты, и никаких ограничений. Только «баянов» не было одноразовых, поэтому много народа стало болеть какими-то жуткими болезнями. Наш знакомый, сгнил заживо. Голова почернела и песец. Папа у него врач был, солидный, не спас сыночка. Куда только не обращались, а он всё гнил и гнил потихоньку пока не околел.
Родители мои, как-то странно относились к этому безобразию. Они делали вид, что ничего не происходит, и я прежняя для них. Но я была уже не та. Я вкусила запретный плод сполна, и не сказать, что он мне не понравился. Прогулки ночью под кайфом, какие-то дела, лишь бы заморочиться, чтобы не сойти с ума. Неделями, мы не ели практически ничего и не спали. Постоянно, почти каждый день, собачьи случки, непонятно с кем. Вот поставь их сейчас, этих пацанчиков, милый, передо мной, не вспомню ни одного.
- Налей, друг, мне хорошо с тобой. Домой я ездила отдыхать и набираться сил. Чтобы не запалиться, я не разрешала ему приезжать ко мне. Так продолжалось пару лет. Я жутко высохла, старые друзья - подруги отвалились. Новые - так и не появились. Вот тогда-то мне в первый раз по-настоящему пришло. Я видела свою жизнь со стороны, как будто я - сторонний наблюдатель. Я могла сидеть в кресле, разговаривать с матерью, а сама реально находиться под потолком. Пока не становилось страшно, я висела там. Резкие перепады настроения, вызывали во мне тошноту. Я теряла сознание и впадала в панику, как собака, в замкнутых помещениях. Иногда хотелось расцеловать весь мир, парить в любом виде, и тогда я ехала к нему. Что тянуло меня в эту грязь и помойку, не понимаю до сих пор.
- Продолжим, дорогой. Надо позвонить, какой ближайший город? Так вот. Почему ты молчишь? Расскажи что-нибудь, как у тебя это было? Себе побольше делай. Ну, за юность, давай, давай.
В конце концов, он стал меня немного поддавливать. То по рукам ударит, то пощёчину влепит, то опускать при всех начнёт. То есть расслабился чувачок. Я пыталась разговаривать с ним, как-то влиять на ситуацию, но у него появились другие тёлки. Это обстоятельство убило меня напрочь. Жизнь потеряла всякий смысл. Две недели, я не могла выйти из дома. Я боялась людей, домов, громких звуков, шагов. Всё сливалось в одну кучу, сосредоточиться было невозможно. Если отец меня куда-то вёз, я устраивала истерики. Пару раз приходили приятели из прошлой жизни, я курила с ними на лестнице и не могла понять, где нахожусь. Что-то отвечала, что-то спрашивала, как будто машинально. Кончилось это наваждение так же внезапно, как и началось. Я проснулась одним благословенным полднем, и поняла – всё. Надо действовать. Срочно что-то делать. Перво-наперво, я проведала, к какому военкомату он приписан. Там оказались знакомые моего отца. За определённую мзду, они сообщили, что такой-то «Вася», давненько увиливает от армии, и не мешало бы его отправить в горячую точку. Следующим моим шагом, было его отделение милиции. Я подошла к первому попавшемуся там милиционеру со звёздочками на погонах, заплакала, и от страха выложила ему все, что творится в квартире номер 13, по такому-то адресу. Реакция оказалась потрясающая. Он сказал, что знает даже больше меня, и в ближайшее время намерен отправить его под конвоем, на Угрешскую улицу, служить. Я оторопела, от столь скорой мести. Мне даже стало как-то жалко его.
- Слушай, много у нас ещё? Есть. Доставай. Вагонные споры. Вот и чудненько, но на ближайшей станции подвезут ещё. Где-то часа через три. Налей.
- Через два дня, как и было обещано, он уже двигался в сторону мятежного Кавказа. Где он сгинул точно, я не знаю, но как, - узнать удалось. Через десятые руки я выяснила вот что.
Хорошим бойцом он не стал. Всё время пытался дать дёру на другую сторону. В письмах писал, что надоело гнить в окопах, хреновая кормёжка, стоят где-то в поле. Как их пропустили, эти солдатские письма, непонятно. А те, местные бородачи, сидят в своих аулах и посмеиваются. Вот мол, дебилы малолетние, сейчас мы их пригреем. Периодически они обстреливали ребятишек из всех стволов. Нагнетали обстановку. Видимо, не вынесла душа «поэта». Сбежал. Сказал, что познакомился с каким-то местным, тот обещал ему мака, за ним и пошёл. Отнесли его к безвозвратным потерям, а по мне, так он до сих пор где-нибудь с бородой бегает. Такая сука нигде не пропадёт. Говорят, видели его где-то, или похожего. Квартиру помойную, кто-то прибрал к рукам и продал. Тусовка разбежалась. А знаешь, всё-таки до сих пор удовлетворения нет. Как подумаю, что эта мразь по земле ходит, так бес в меня вселяется.
- Слушай, время есть, давай ещё раз, одень наручники. Принеси штатив. Мы поставим камеру. Снимем. Я хочу посмотреть на тебя со стороны. Любовь вспыхивает, как порох, понимаешь. Я возвращаюсь. Я тяну лямку бренной жизни, как кобыла, в неурожайный год. Мне хочется понять, любишь ты или нет. Сними, наконец, шляпу, с её дурацких полей можно нюхать цветы и сдувать пыль. Как красиво за окном. Ничего не видно. Одна темнота и огни. Я видела это. Ты, и чёрная пропасть окна. Сбрось шарф, освободи кадык. Я привыкла руками. Скарфинг, занятие неполноценных идиотов. Возьми всё моё, в свои руки. Укроти кобру желания. Не спеши. Мы одни, и эта вечная ночь. Любимый. Мне хорошо с тобой. Ускоряйся постепенно. Дай, я попробую. О, как мне надоели эти убогие, крашенные сучки. Хочу силы. Настоящего мужика. Быстрее, говнюк. Пусть писатели описывают это правильно. Ругайся, сапожник. Обзывай меня самыми ничтожными словами. Бей сильнее, разбей мне лицо. О-го-го. Кричи, ори громче, я улетаю, мой милый. Моя беби с болтом. Ты прекрасен, чёрт, усатый дьявол. Выключай. Дай, отстегну.
-Насыпай. Наливай. Сколько времени. Я потеряла чувство реальности. Ух. Да, уже лучше. Смотри, к концу поездки, ты научишься меня понимать. Я, как-то ставила в одном забытом театришке, кое-что современное. Типа, она любит его, он - другую, тот стреляется, этот разбивается, она в шоке, находит третьего, бизнесмена. Купается в роскоши. Постепенно рожает от благодетеля. А жизни нет. Уходит. Встречает простого парня, позитивного. С ним и счастье, и уют. Ну, мол, молодые режиссёры, всё такое. Был там актёр один, на вторых ролях. Я ему намекнула, в ресторан сводила. В гостиницу потом. Пристегнула, как обычно, дай думаю, попробую. Начала сама. Пожгла, порезала, покусала. Ничего, лежит, балдеет. Стоило только подушку покрепче на лицо, посильнее поясок затянуть, обгадился, представляешь? Натуральным образом. Расслабился, жеребчик. Вонь, срань кругом. Этот бьётся, отвяжи, орёт, сука. Я вещички в охапку и дёру. В аэропорт, и, из города, домой. Отсыпаться. Не знаю, что там с ним дальше было. Спектакль другого деятеля позвали мудрить. Жалко мне таких, слабаков. Ну, не можешь, не берись. Он что думал, я за ним мамкой ходить буду, сопли вытирать. У меня своя жизнь.
- Слушай, может в вагон-ресторан, сходим. Водки возьмём. Посидим. Сыпь, сверни. Давай, ты первый. Пошли…
- Да, уютно здесь. Стук копыт, скрип колес. Не молчи. Ночь, нет никого, все спят. Только мы с тобой, полуночники. Ладно, что будешь? Салат. Ну, мясо возьми. Тебе нужно. Где он? Уже здесь. Быстро вы. Нам два салата, борщ, сметаны ему, грецких орехов, побольше. Мясо обоим, и водки, пятьсот, графин короче. Томатный сок. Несите сразу. Просьба не тревожить. Такая прекрасная ночь. Будем прятаться? Да нет, он свалил, давай так. А то щёлкнет ещё, потом зла не оберёшься. Не бойся. Я его с говном сожру, если что. Помнишь, как на площадке. Тишина. Камера работает. Щелчок. Поехали. Что, кому? Да вы с ума сошли. У нас скоро всё будет одинаковое, даже смирительные рубашки. Приступай, не стесняйся. Все свои. Я смотрела умную передачу про эвтаназию.
- Закуси, закуси. Там французский парень, полу-овощ, мог только одним пальцем шевелить. Первое, что он написал, как смог в буквы тыкать. Дайте мне умереть. Врачи сказали, нет. Там таких законов, как в Голландии и Бельгии, ещё не придумали. Он к матери. Ей тоже самое натыкал. Она - нет. Ну как, скажи мне, милок, мать своего сына ухандокает. Это только у нас в глубинке, от кромешной пьянки бывает. Он крепкий оказался. С коридора, который в коме все видят, книгу матери, каким-то образом навыбирал. Чтоб услышали, прекратили мучения. Мать сдалась. Наливай. Вкатила ему ночью сверх меры, но он ещё жил. Пошла к врачам, рассказала. Они мелкий консилиум собрали. Решили – добавить, и отключить от аппарата. Всех, после некоторого геморроя, оправдали вчистую. Вот это сценарий. Не этот сериальный гной, который сейчас. Прикинь. Ты играешь француза. Я – мать. Пригласим кого - надо. Ансамбль, так сказать, творческих единомышленников. Развернёмся на полную катушку. Аварию снимем, что дым коромыслом. Деревенская дорога, столб, он сидит на капоте и хлещет виски. Потом отключка, и уже с коридора, тихий медленный рассказ от него, уже в овоще образном виде. Он свою жизнь вспоминает, любовь, выводы делает. Эй, не спи, замёрзнешь. Что? Готов, говоришь. Извиняй, нам ещё баловаться. Как хочешь, а я по массовке пойду. С народом сольюсь, в едином порыве. Ладно, до завтра. Забирай это себе, у меня ещё есть. Шеф, когда остановка? Час. Да, успею. Пока, ох, хорошо.
Актёр, кое-как добирается до своего купе. Там никого нет. Все гуляют. Он вырубается, и снится ему вещий сон. Огромная жаба в роговых очках, сидит за столом. Стол, как в Кремле, у Сталина. Деревянно-зелёный. Серебряное блюдце. Чайник с красной жидкостью. Чернила.
Болотное безобразие, кривит в адской ухмылке пасть, протягивает крючковатые лапы с прожилками и блеет, как овца. Алый язык вываливается из пасти, и болтается, как у бешеной собаки.
Стеклянный глаз пронизывает насквозь. Актёра прошибает могильный ужас. Зелёное чудовище требует: «Возьми меня, паршивый орёл. Выпусти наружу и положи обратно. Я - судьба. Огненная орлица в твоих руках».
Губы неимоверных размеров засасывают его, вместе с пальто, шарфом и шляпой. Лёд тает и капает с чешуйчатой головы. Клокочущие, вырывающиеся из глубокой глотки, звуки по нарастающей, бьют ему прямо в барабанные перепонки. Ужас и голодный обморок сковывает тело. Он превращается в камень и просыпается. Что я, где я? А-а-а… Понятно. Зима. Она. Опять двойка. Кино. Надо привести себя в порядок. Величайшее из искусств. Главнейшее, в нашей ситуации. Кормёжка путешественников по кинотеатрам.
Припоминаю очередной съезд кинематографистов. Все знаменитые, и в узких кругах. Возбуждённые, даже те, кто спал тридцать лет. У кого жена старуха, клокочет каркающим горлом. Молодые – отдельно. Свой круг. Театральные люди – одна каста. Киношные – другая. В президиуме - сплошь народные, заслуженные. Самый главный, похож на лесковского пескаря, и яхтенного капитана. Он больше всех говорит и это понятно. Ведёт себя по-хозяйски. Вещает ровно, с интонациями кота. В оппонентах у него - старый режиссёр, талантливый, награждённый. Своего не упустит, чужого не отдаст. Набычился, как вобла перед засушкой. Важность из него так и прёт, требует повышенного внимания.
Мы сидели с актрисой рядом. Она положила свою руку, в район моего паха. При особенно эмоциональном выступлении, рука сжималась, и бедовое хозяйство испытывало тупую боль. Я вскрикивал не естественно. Чтобы скрыть безобразие, приходилось хлопать в ладоши. Ей было наплевать. Зная и того и другого деятеля искусств, можно не сомневаться в материальном благополучии съёмочной группы. На фильм выделяли столько, чтобы хватило всем. Снимать разрешалось годами. Творческая составляющая, ставилась во главу угла. Никакой фальши. Постепенно люди уставали, монотонные местные разборки, стали раздражать. Необходим был перерыв. И вот, после выступления одного из известных сценаристов, он был объявлен. Вздох облегчения прошёлся по рядам. Все высыпали в коридор, а основная часть деятелей искусств, ринулась в буфет.
Памятуя о весёлом прошлом: очередях, чешских стенках, итальянских сапогах, кооперативных квартирах, линия к кассе, обозначилась довольно чётко. В основном, стояли среднего и пожилого возраста. Редкий молодой там был. Покупалась всякая ненужная ерунда, лишь бы отвлечься. В основном - алкоголь. Рассаживаясь за столиками, заслуженные люди наливали, выпивали, и вспоминали былые времена. Интересовались бытовыми проблемами друг друга. Поминали ушедших товарищей. Идеалистическая картина закончилась через полчаса. Прозвенел звонок. Почёсывая носы, перекурившая табаку молодежь, занимала свои места. Зал наполнялся. В воздухе запахло грозой. Развязан наполовину узелок на галстуке, скинут пиджак, красные лица, смеющиеся молодые голоса – всё говорило о том, что грянет буря. И она разразилась. Я сейчас точно не помню, с чего это дело началось, поскольку в перерыве уединялся с актрисой в туалете, но суть уловить смог. Разговор на повышенных тонах, шёл о доме. О том, самом, в котором мы и находились. Его каким-то образом пытались отнять. Для одних, как оказалось, он был символом эпохи. Для других, уже совершенно ничего не значил. Просто: чужой дом. Слово взяла моя когтистая соседка. Она сказала приблизительно следующее. Хоть я и не пожилая, но тоже умею следить за собой. Для нас, средневозрастных, он важен. Мы знаем и тех, и других. Дом наш, и будет таким всегда. Пока стоит земля русская. Нам не важно, что там начудили эти ослы - приватизаторы. Они, как были ворами, так и остались. Искусство здесь не причём. Где мы будем собираться? Дискутировать? Получать по шапке. Почему за нашими спинами, под шумок, совершаются, какие-то гнусные делишки. Мы требуем пересмотра этого договора, потому что он, в корне незаконен. Мы дойдём до президента. Далее, она предложила собрать подписи, под обращением к высшей власти в стране. Народ заёрзал. Зашептался. Сначала не громко, затем всё сильнее, пронзительнее, пока слуховое пространство не превратилось в сплошной гул. Казалось – ревёт самолёт. Все повскакали с мест, как будто это заявление, касалось их квартир или дач. Актриса стояла надутая, как воздушный шарик. Ещё секунда, и она лопнет. Я дёрнул её за рукав, и, пользуясь всеобщей суматохой, увлек выходу. Там нас ждал автомобиль. Мы уселись на заднее сиденье, рассыпали неминуемый грех - прямо на ладони, и с удовольствием послушали сказки старых бойцов. Вечер кончился, как всегда, провалом в памяти. Только потом, в новостях, я узнал, что дело обернулось грандиозным скандалом. С взаимными обвинениями по всем статьям. С переходом на личности, хватанием за грудки, нецензурной бранью. Наш лагерь, некогда сдерживаемый официозом, распался окончательно и бесповоротно. Определились два непримиримых лидера: кот-капитан, и старик-режиссёр. Актриса знавала обоих. Нам нечего было бояться. Относительному благополучию ничего не грозило. Нужно грамотно лавировать между двумя айсбергами. Она это умела. Я написал ей в тот вечер стихотворение подражая Есенину: « Коробки из арматуры, раствора и кирпича. Дымок из коллектора. Футбол без мяча. И поле без ограды – коровы и стада. Пасутся где не надо, уходят в никуда. Зима стальной иглою, сшивает полотно. Здесь чёрно-белым флагом раскинулось оно. Здесь море не колышет и ветер не спешит. Здесь песни запевают не только от души. Здесь раненный ребёнок – оставлен умирать. Утопленный котёнок не будет больше спать. Щенята на рассвете, послушные в мешок. И Дед Мазай и дети…петлёю ремешок».
продолжение следует подписывайтесь