Началась третья четверть, а с нею – учеба и зима стали набирать свои обороты. На Крещение против многолетней обыденной слякотности ударили настоящие крещенские морозы, и вокруг купальни родника св. Серафима Саровского, куда массовцы вместе с Максом и Иванычем ходили «купаться», клубилась морозная дымка.
Родник был в двух кварталах ходьбы от школы, на краю небольшого лесного массива. Летом массовцы сюда иногда добирались вместе с «Лагерем друзей», а также педагогически-туристическим кружком, а вот зимой…. Зимой сюда приходили только на Крещение. «Это есть настоящая проверка крепости веры, - любил повторять Иваныч по поводу предстоящего испытания. – Только в православии есть такой зимний тест на веру…»
Перед купанием по традиции зашли в храм поставить свечи. Не вошли только Митькин и Найчоров. Митькин – сославшись на то, что ему там «некому молиться», а Марат…. Марат ничего не сказал: просто остался у входа. Не мог он рассказать, что это осталась, пожалуй, последняя традиция, которая его еще связывала с христианством. Он знал, что и мама его всегда это делает, потом приносит с собой крещенской воды и тайком от отца и всех родственников кропит ею весь дом…
Несмотря на мороз, в ложбинке купальни было многолюдно. Люди раздевались, окунались, одевались, наблюдали…. Длинная очередь к роднику за крещенской водой стояла на лестнице, полукругом опоясывавшем ложбину оврага. Толпившиеся на ней люди еще увеличивали количество наблюдателей. Иногда все разом просто замирали, когда какой-нибудь очередной папашка, подхватив на руки своего двух-трехлетнего голенького дитятю, спускался с ним в воду и трижды – во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – окунал его в дымящуюся воду. И когда отчаянный крик этого дитя прорезал морозные клубы все, наконец, выдыхали и начинали судачить: стоит ли так рисковать здоровьем ребенка…
Кроме Макса и Иваныча вместе с массовцами пришли из учителей – Полина-Огонек и Галина-Лола. Они первыми переоделись в «ночнушки» и первыми вошли в воду. Стоявший на осклизлом, покрытом сиреневым льдом, сходе, сам посиневший от холода Спанч в каких-то навороченных фирменных плавках, не преминул пошутить что-то насчет «дочерей Карбышева»… Те почти одновременно, стоя по пояс в воде, стали в нее окунаться. На третий раз вставая из воды, высокая Полина уже качалась, и едва успела ухватиться за железный поручень. А некрасивое лицо худенькой Галины в каплях обмерзающей воды как-то еще больше сжалось, потеряв и без того небогатую цветность и выразительность.
Следом в воду спустилась Саша Сабадаш. Только что отболевшая жестокой простудой Полатина Люда, не стала «испытывать судьбу» и сейчас помогала своей подруге. На Саше была длинная телесного цвета рубашка, которая вдруг стала всплывать, когда та спустилась почти по пояс в воду. И бедняжка Саша, выпучив глаза и забыв о холоде, стала судорожно ее оправлять, пытаясь прикрыть обнажающиеся ноги. Потом кое-как она стала окунаться – больше сгибаясь вперед, чем погружаясь вниз и не забывая при этом одергивать предательскую рубашку…. В общем, явно испытала одно жуткое и жгучее мучение, так что на третий раз не смогла сдержать отчаянного стона, похожего одновременно на крик и вой…
Покрытый гусиными мурашками Спанч даже спустился по колено в воду, чтобы помочь ей выйти наверх. На этот раз пропитавшаяся водой светлая «ночнушка» плотно облепила ее тело, «засветив» наружу темное белье, и это было еще одним источником ее мучений. Чувствуя на себе плотоядные взгляды Спанчева, прижав к груди полотенце, она поскорее побежала в заиндевелую кабинку для переодевания.
Следом отправилась в воду и мужская половина. На Максиме Петровиче вместо трусов были одеты какие-то старенькие шорты, также целомудренно он не стал обнажать и туловище, оставшись в легкой серой маечке. Иваныч же напротив скинул с себя всю одежду кроме синих плавок, в которых смело и отправился в дымящуюся воду. И вот уже, широко перекрестившись, трижды ухал в серые волны, да так глубоко, что над его головой образовывались мимолетные водовороты.
Максим Петрович же, напротив, степенно окунался, крестясь после каждого погружения. Однако на третий раз выдержка все же изменила ему и, вставая из воды, он уже шатался по сторонам, нелепо размахнувшись руками. Мокрая одежда облепила ему полноватенькое тело, особенно выпукло обозначив небольшое брюшко. Наконец и он вылез из воды, тяжело дыша клубами морозного воздуха.
После него отправились в воду и мальчишки-массовцы. Один за другим они соскользнули в купальню, резко двигая плохо повинующимися, скованными холодом руками и ногами.
- Эх, смою-ка свои грешки!.. – широко перекрестившись, воскликнул Спанчев и первым хлестанулся в воду, обдав брызгами на секунду замерших от жуткого холода Митькина с Найчоровым. И один раз бултыхнувшись, тут же поспешил к поручням и уже вылетал наверх, как бы подталкиваемый невидимым поршнем.
Следом Найчоров, не крестясь, трижды погрузился в воду – и каждый раз со все больше костенеющим взором своих выпуклых вопросительных глаз. Параллельно стал «принимать водные процедуры» и Митькин, но он удивил всех многочисленных наблюдателей тем, что вместо погружений, оттолкнувшись от дна, проплыл по кругу купальни, даже слегка поднырнув напоследок к железным поручням у схода в воду. Его небольшое и даже щупленькое тело мелькнуло под водой какой-то диковинной стремительной «рыбиной». Кто-то из стоящих в очереди к роднику даже непроизвольно зааплодировал. Впрочем, тому уже было не до похвал – вместе с Маратом они уже спешили в мужскую половину кабинки для переодевания.
- У- е – мое!.. Ну как – ахрекольно!?.. Или суперачно?.. – встретил их там уже почти одевшийся Борис. И вдруг на секунду осекся… И даже, замерев, чуть откинулся назад, держа в руках свою куртку и глядя в лицо Митькину.
Как не переполнены были морозными эмоциями Вовчик и Марат, но они заметили «неадекват» Спанчева.
- Ты чо? – недоуменно вопросил Вовчик, оторвав лицо от полотенца, которым стирал с себя остатки уже начинающей замерзать на волосах воды.
Борис по-прежнему с непонятной тревогой смотрел на него, и как-то глубоко вздохнув, перевел взгляд на Марата. Потом снова на Митькина, словно колеблясь – говорить – не говорить…. Наконец, спросил, только не у Вовчика, а у Марата:
- Ты ничего не видишь?.. Посмотри на него…. Он же это – как во сне…. С разводами…
И даже протянул к лицу Вовчика свободную от куртки руку с вытянутым указательным пальцем. От этого движения тот непроизвольно откинул лицо назад…
- Ха!.. Ха-ха!.. – сначала осторожно, как бы не веря себе, а потом все сильнее засмеялся Борис. – Ха-ха-ха!.. У-е!.. Надо же!..
Он перевел глаза с лица Митькина куда-то под крышу кабинки, потом снова вернул на его лицо и рассмеялся еще сильнее.
- Да ты чо, Бор!?.. Крыша поехала от холода!?.. – уже раздражаясь все сильнее и сжав глаза в щелки, хрипло спросил Вовчик. Он все еще стоял голыми ступнями на морозной наледи пола, полузакутанный в полотенце, в то время как Марат уже почти успел переодеться.
Но Спанч не стал ничего объяснять, а вышел из кабинки, и уже из-за двери оттуда донеслось:
- Гуля, Гуля утопла, пацаны!.. О – ха-ха!.. Суперачно!.. Не успели!..
Все дело было в том, что Борис, как ему показалось, увидел на лице Митькина почти те же самые разводы, которые когда-то видел в своем сне на 1-е сентября. Сне, где Цыплакова Гуля сначала тонула, потом воскресала, и молния била Макса, Иваныча и Марата… И там они как раз и стояли с Митькиным под струями проливного дождя, и у того на лице какие-то непонятные лиловые или фиолетовые разводы…
И когда он вместе с Маратом, обтираясь полотенцем, зашел в переодевальню, он как раз и увидел на его лице нечто подобное…. Однако после того, как Вовчик откинул лицо от его пальца, эти разводы исчезли, и он вскоре понял, что это было. ДСП-эшная стенка кабинки, обращенная к купальне, от сырости настолько покоробилась, что между нею и шифером крыши образовался зазор с кулак. Туда набился целый пласт лежалого подтаявшего снега, ставшего причиной необычного оптического эффекта. Неяркие лучи дымного солнца, попадая на этот полуснег-полулед, необычно окрашивались и рефлектировали внутрь кабинки, преломлялись сиреневыми и фиолетовыми разводами. Такой рефлекс и попал на лицо Вовчика, заставив вздрогнуть Спанчева – так точно и удивительно скоро напомнив ему давнишний, казалось бы, забытый сон… Теперь он изгалялся снаружи, пытаясь сбросить невесть почему нахлынувший на него приступ страха:
- Ну, таджик, ты даешь!.. Маратик, бежать быстрее надо было!.. Гуля, засранка!..
Это все доносилось снаружи, а внутри Митькин, нахмурившись, торопился быстрее переодеться и выйти, наконец, наружу. Он скинул с себя полотенце и не найдя, куда его повесить, протянул уже почти одевшемуся Марату.
- Маратик, подержи чуть…
И сам покоробился, почему назвал его так, как кричал снаружи Спанч. Уменьшительным именем он никогда Марата не называл, хотя после Рождественских посиделок с чтением поэмы и истерикой последнего, их отношения явно потеплели – ушла какая-то давящая взаимная напряженность.
Вовчик скинул с себя плавки и вполоборота к Марату стал выжимать их на дощатый, залепленный грязным льдом и снегом пол. Его худенькое тело, кажется, уже совсем посинело частью от холода, частью от тех же самых странных световых рефлексов.
Выжав, он совсем повернулся к Марату, чтобы залезть в сумку и достать сухие трусы. И тут только заметил, что с Маратом происходит что-то непонятное. Тот как-то странно дергался лицом и верней половиной туловища по сторонам, как будто боролся сам с собой. При этом само его лицо с теми же выпученными глазами странно покраснело, а дыхание стало судорожным. Он нелепо поднял вверх полотенце, как бы хотел защититься от созерцания обнаженного тела Митькина, но не до конца – словно на это не хватало сил. Как будто какая-то посторонняя сила влекла его к Вовчику, и он не в силах был с нею справиться.
А тому вдруг стало страшно. И еще страшнее – что непонятно отчего. Сначала Спанч, теперь вот – Марат…. Он вообще очень редко матерился, но сейчас вместе со страхом из него просто не могло не вырваться:
- Да вы все поох….вали что ли?..
И едва натянув на себя трусы, схватив всю остальную одежду вместе с сумкой, выскочил наружу. И уже тут, положив все на снег, в компании со Спанчем и подошедшими вскоре Максом и Иванычем, оделся, постепенно успокаиваясь и приходя в себя.
На обратном пути Максим Петрович, то и дело вороша быстро белеющую от обмерзающего дыхания бороду, много говорил о вере:
- Вы знаете, как я люблю этот момент, точнее, нет, не люблю… - трепещу, можно сказать, в этот момент…. Эти секунды перед входом в воду и потом погружением…. Когда стоишь и решаешься…. И в какой-то момент решаешь, что да - надо, что назад пути нет…. Ты должен пройти это или ты…. Или ты не христианин, если не сможешь…. И всегда мне почему-то в этот момент приходят на ум христианские мученики, которые тоже испытывали…. Нет, это мы испытываем в этот момент какое-то слабое подобие того, что испытывали они. И это ведь только у нас – в православии!.. Представьте, они ведь тоже стояли… Стояли только перед гораздо более страшным – кипящими котлами, разожженными кострами, ледяными полями, дыбами, крестами, обнаженными мечами. Ножами, как сейчас режут… И тоже решали…. И тоже, может, были эти секунды предательского колебания – а зачем все это…. Зачем – жизнь и здоровье дороже…. Да... И потом наступал этот момент – нет, я иду!.. Я иду на смерть, потому что…. Почему?.. Потому что не могу по-другому…. Потому, что я христианин, и отдаю свою жизнь ради этого, отдаю свою жизнь ради Христа – иду на смерть…
В этот момент на Максима Петровича с застывшей на обочине березы неожиданно спикировала, большая черная ворона. Она сначала качнула провисшей белой веткой, осыпав с нее снежную бахрому, а потом с глухим одиночным карканьем, словно подбадривая себя при заходе в штопор, зигзагом пронеслась у него над головой. Максим Петрович от неожиданности присел и, защищая лицо, вскинул правую руку вверх, как будто отдавал пионерский салют…
И это было так смешно, что после секундного замешательства всех поразил неостановимый приступ хохота. Никаких комментариев и шуток по этому поводу – просто несколько минут каждый едва стоял на ногах, болтаемый туда и сюда очередными «очередями» и «разрывами» смеха. Иваныч согнулся пополам и даже во время особенно сильных приступов выставлял правую руку вперед, чтобы, если что, смягчить падение. Спанчев кружился на месте, причем, то в одну, то в другую сторону, будто заводимый невидимыми толкачами. Митькин как-то странно охал и приседал, как будто все не мог поверить, что все это произошло, и что все это так смешно. Девчонки – Люда и Саша (Полины-Огонька и Галины-Лолы уже не было, они не стали возвращаться в школу) – так как шли под руку, сейчас поддерживали друг дружку, не давая завалиться на сторону. Сам Максим Петрович начал смеяться позже всех, но зато так судоржно и глубоко, что не удержался на ногах и просто свалился на обочину в снег, под ту самую березу…
Удивительно, что так до самой школы никто – ни Иваныч, ни Спанч, ни Митькин, ни еще кто-то – ничего не прокомментировали. А просто шли, поглядывая друг на друга, то и дело разражаясь уже не веселым, а каким-то все более «отчаянным» смехом.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь