... Вообще-то не ночь, а сутки.
…час девятый, пятнадцать по часам покупным магазинным, суббота, начало августа, вышел я на Великорецкий берег.
Глянул на часы - три по полудни. Перекрестился – сначала лицом к высоченной стене леса, за которой – сердце знает: Храмы Великорецкие – поклонился.
Потом реке Великой поклонился, силу солнца преодолевая, словно упиралось ослепительное в мой лоб жаркой сухой огромной ладонью, спустился к воде – лицо умыл – начал жизнь свою на берегу: крапиву вытоптал кругом, сиденье себе оборудовал на бревнышке, прикинул – здесь и костер будет, никак только понять не мог, где место для ночлега – бурелом везде, серой соломой притрушенный, как после паводка, не должна бы вода здесь идти – берег высок, а впечатление – такое.
А воскресеньем, под пристальным солнечным взглядом собрал пожитки свои, умылся, опять на бревнышке посидел и - пора. Часы из нагрудного кармана рубашки достал, глянул – пятнадцать часов, минуту в минуту. Честно – не подгадывал я, не ускорялся и не замедлялся, да и вообще на часы не смотрел, само так получилось – ровно сутки, минута в минуту.
Сутки? Нет, все-таки – Ночь…
Но давайте по порядку.
В тот день, в самом начале августа, в субботу, часов в одиннадцать, внезапная сила подняла меня – еду в Великорецкое!
Время на раздумья не тратил. Собрался как в Крестный ход. Положил в рюкзак спальник, полиэтилена отрез – под спальник подстилать, да и накрыться хватит в случае дождя – это вместе со спальником, постель такая походная. Взял кружку, ложку, чайничек эмалированный – воду на костре кипятить. Хлеб и консервы решил на месте купить: магазин в селе должен работать. И оделся привычно, по Крестному ходу: джинсы, рубашка вельветовая серая, кроссовки разношенные.
Взял рюкзак и пошел. До автовокзала пешком - четверть часа, а автобус отправляется ровно в двенадцать. Времени – с запасом. Иду не спеша. Смотрю на себя со стороны, - удивляюсь. Я на подъем тяжел. Лишний раз из дома не выйду. А здесь не то, что в магазин сходить, за сотню почти километров решил махнуть. Решил? Когда мне решать было? Встал и пошел, как ни в чем не бывало. Удивительно.
Еду. Город и мост через Вятку за спиной остались. Автобус «пазик», полупустой, легко бежит по трассе. Верхние окна открыты – ветерок шторками играет.
Повернули на Юрью. За окном - поля с перелесками. Лес смешанный, невысокий. Березняк островками, осинник с елью. Взгорки, низинки. И небо, - неба у нас в Вятке много, - кажется, до сизого хруста промытое – а, ведь, август уже. И свет золотой осыпается по небосклону, чуть позванивая. Даже, вроде, за воротник попадает, спину покалывает. Или это в салоне не закреплено что-то и так дзинькает хрустально и солнце, с этой теперь стороны, шею и плечо греет.
Вспомнилось вдруг, как ехал я этой же дорогой в июле с маленькой Олей на коленях, только тогда «газель» нас несла. Оле три с половиной года. «Я тоже уже большая», - говорит она о себе утвердительно. Две косички у Оли темно-русые, носик – кнопочка курносая, глазки карие, живые, быстрые. Смотрела Оля в окошко, напевала тоненько-тоненько, «ля» протяжно вела, словно, на струнку серебряную высокие нотки собирала: «По по-ля-а-м, по сыпучим ле-са-а-м». «Оленька, - говорю, - это пески сыпучие бывают, леса – другие». Поет по-своему. Улыбается. Носик морщит. Меня не слушает, своему в себе внемлет.
Улыбнулся я своему воспоминанию.
Первая радость, наконец, угнездилась, принялась в душе, и открылось мысленному взору село Великорецкое, жизни моей село.
Местность вятская увалами идет. И сам город наш, Вятка, на холмах стоит. Считается, что наступление всемирного ледника как раз на этом рубеже остановилось. Ледник растаял, а та земля, которую он перед собой толкал, осталась застывшими огромными волнами – увалами.
На одном из вятских увалов высоко и вольно стоит село Великорецкое. Красиво стоит – весь мир окрест, как на ладони. На такой высоте и должна душа жить, таким простором жизнь мерить.
В самом селе Великорецком, как в крестьянской избе, все по ладу, все под рукой. Пойдешь к реке Великой, на закатное солнце, храмы за спиной оставляя, видишь – на краю поля сосны могучие, и от них спуск к Берегу крутой, соснами поросший. Прямо под горой – Купель и Источник – два домика бревенчатых, часовенки малые, деревянными куполами со крестами увенчанные. Рядом, левее, чуть ниже по течению реки, вытянута вдоль берега, выкроена из островерхого густого хвойного леса полянка просторная. На полянке, ближе к соснам и елям, Алтарь стоит. Высокий бревенчатый, крыша в два конька крест на крест, купол медью обшит, Врата дощатые, вблизи огромные, и отворяются они раз в год, в День Праздника.
Здесь, на берегу реки Великой, на сосновой горе, и явлен был в год Куликовской битвы образ Святителя Николая. Смотришь на икону, и не ведаешь, что предстоишь перед самим грозным Архиепископом неведомо далеких Мир Ликийских. Пред тем, кто рассек узел ереси арианской одним ударом длани. Разве? Это же наш вятский батюшка из сельской глубинки, ты его в Крестном ходу не раз видел и под благословение подходил. А однажды даже исповедался ему на Берегу. И страшно тебе было, и говорить трудно, а поднял глаза, и защемило под ложечкой, дух захватило как при взлете, так нас прощение поднимает. И это он же, батюшка наш, когда самый край жизни твоей был, пришел в дом твой легко. Ты и не заметил, перед иконами стоя, не обернулся. Он прошел за твоей спиной, к детям твоим спящим, и доченьке твоей под подушку денежки в узельце положил, а сына твоего перекрестил, ладонь свою горячую на лоб ему положил, всю боль его себе принимая. И ты потом только сообразил, – кто спас тебя. Увидел его, благодарить кинулся. Он сначала улыбнулся тебе. А слова твои услышал, выпрямился сухо, нахмурился. Губы плотно сжаты, седина – паче снега холод, взгляд поверх тебя, сказал отрывисто, четко, требовательно: «Господа, - Благодари».
Такая у нас Икона - наш Николай Чудотворец. Никола Великорецкий – так вятский народ говорит.
Образ явился чудесно, и сам народу чудеса явил. Принимая образ в столицу Вятской земли, обещали вятчане приносить Икону обратно, каждый год, к Дню чудесного обретения святыни. По-современному считая, к шестому июня. Шестьсот лет и приносят. Есть и мое десятилетие в этом общем с вятским народом труде. Третьего июня из Вятки выходим, три дня в пути, два ночлега в селах Бобино и Монастырское. Пятого июня входим в село Великорецкое к исходу дня, часов около пяти вечера. Шестого июня в Великорецком – сам праздник обретения Чудотворного Образа. Исповедь прямо на Берегу, две Божественных Литургии. Ранняя с восходом солнца совпадает. Солнце в небо идет, играет перламутровым переливом. И Пламя Евхаристии вместе с солнцем – все огненней, все выше. И – Причастие. А поздняя Литургия – архиерейское Богослужение. И, если на ранней службе солнце лишь взглядом можно взять, то на поздней – сердце солнцу сродни, вместе с ним по небесной круче восходит. Потом Водосвятие здесь же, на Берегу, у Источника и Купели. А наверху, в селе, - колокола Великорецкие льют по всей мироколице звонкую пасхальную радость. И сыплются с неба в ответ то ли искры серебряные, то ли брызги лучистые: «Никола кропит», - говорят в народе. Бывает - на небе ни облачка, а твоя капелька все равно найдет тебя, щелкнет любовно по носу ли, по лбу, щеки ли коснется – «живем, брат!».
Так и в этом году пришел я в Великорецкое вместе с Крестным ходом. И после Праздника, часов около четырех вечера, вышел на берег. Всегда в это время стараюсь к реке приходить - прощаюсь с Великой ровно на год.
Окунулся я, вода ледяная. Хорошо. Сижу на берегу у самого выхода с поляны, вниз по течению, там, где лес начинается. Великая прямо передо мной хоть и не широка, но ни речкой, ни, тем более, речушкой не назовешь. Река. Сноровистая река, уверенная, с характером. Здесь она перед плавным поворотом смиряется немного, и в берег чуть вдается, заводь образуя. Заводь прямо классическая: веточки ивы над ней нависают, осока острая кромку воды сторожит.
И, вдруг, увидел, как наяву: удилище в берег воткнуто, и поплавок на воде покоится – так же, как я сейчас на берегу, пока не шевельнули меня мысли, пока мир не потащил страстями в глубину и нежизнь. В миг душу захолонуло. Лет десять не был я на рыбалке. Не сидел с удочкой на берегу, так, чтобы никто, кроме рыб, не тревожил. И думаю с удивлением – а что мешает: приехал и рыбачь на здоровье? «Приеду, - сказал я себе, - обязательно приеду».
Вернулся я в Вятку Крестным ходом восьмого июня, как и должно. Вновь замелькали выходные: суббота-воскресенье. День за днем, один-другой. И все дела у меня, все что-то надо. Правда, расписание узнал: ходят автобусы в Великорецкое.
А время летит. Жаркое лето уходит стремительно, как река из-под ног. Петров пост к концу идет. В воскресенье, на память Петра и Февроньи, стою на Литургии. Евангелие читают. Я голову склонил и каждое слово не мысленно, а всем своим существом повторять пытаюсь:
«Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды, ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью. Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел, и взял постель свою и пошел. Было же это в день субботний».
И я – рядом со спасением лежу и не успеваю? Понятно – живу, дышу, работаю, детей своих поддерживаю. Но на деле именно лежу: сердце мое расслабленно. Жизнь есть во мне, а движения нет. И даже желания движения нет. Одно у меня движение – раз в год Крестный ход. Пройду и словно опять лежу.
Дома Евангелие перечитал. Точно обо мне. Притча о расслабленном и в других Евангелиях повторена на свой лад. Есть и так, что четверо друзей крышу разобрали и друга своего к Господу отпустили. Господи, меня-то кто отпустит?
И месяца не прошло – еду я в Великорецкое…
Приехал, оказывается, уже. Автобус стоит, люди выходят, ограда монастырская перед глазами – Великорецкое. Не заметил, как доехал.
Я ли это? В Великорецком? Червей копаю у рядов торговых? Три Храма в Великорецком – в линию вдоль дороги к Берегу, а по бокам, широко стены дореволюционных торговых рядов идут, правые, если к Берегу лицом стоять, в один этаж – проемы оконные огромные, левые – двухэтажные с обычными окнами, сейчас досками заколоченными. Вот у двухэтажных рядов и роюсь я черепком шифера. Червь мелкий, шустрый и мало его – жара. Бревно откатишь. Успел схватить – твои. Набрал с горсть, наверное. Ладно – хватит. На берег не терпится.
Перед тем как о наживке думать, я в Храм зашел, в средний, в Преображенский, он только и открыт. Службы нет, день еще. Покой, прохлада. С обустройством монастыря – храм стал строже. Икон не много. От этого ощущение – значительной сдержанности такой. Мудрого молчания что ли. Распятье, конечно, сердце сразу цепляет шипами венца тернового. Распятье из древа вырезано и все как есть слишком реально все. Как – это слишком – при нашем жестокосердии и так-то мало нам видеть. Даже и так – не чувствуем. Испросил благословение у святителя Николая на пребывание на Святой земле его. Прости, отче Николае, что вот так, на отдых приехал, не на труды. Но, видишь, ведь, каково мне… Благослови, прости и помилуй.
…иду на Берег. Сердце то стучит, то молчит – замирает. Я ли? Здесь ли? Иду проселком, по соснячку-подростку. Травы. Небо. Август – а звон июльский в природе, воздух чуть плывет от жары. Вот уже и вековой сосняк, и спуск под гору, к Источнику, по корням сосновым узловатым выбеленным, поперек спуска расхлестнутым, как ступени.
Увидел берег меж сосновых стволов, так и ахнул. Приехал беглец-отшельник, притек на спасение к Николаю Чудотворцу. По берегу - рой людской. Мелкое, да крупное, пышное, да тощее – изобилие телесное.
Замер я на спуске. Помогай, отче Николае, спасаться надо. Не сюда я ехал. Я к тебе ехал. Спасай-выручай. Спустился я с горы, в полуголую толпу смело вошел. Я - как дикарь среди них – борода, рюкзак, еще и одетый, но не заметили, пропустили, прошел меж ними. Стою на самом берегу: Здравствуй, Великая…
Вниз по течению, к тому месту, где поплавок на воде представлял, – бесполезно идти, по всей поляне тоже люди. Глянул вправо, - вверх по течению: стена леса вплотную к берегу, берег обрывистый, полосы перед водой почти и нет. Лес, обрыв красноглиняный и вода. Угадал я тропку в траве и по ней. К лесу, и в лес. По лесу тропка, чуть заметная, вдоль самого обрыва. И обрыв так себе, метра полтора. Но в некоторых местах, чтобы пройти, надо, дерево обхватив, над водой нависать, перебираясь. И понятно, почему людей нет. Быть тут негде. По всему пространству возле тропки – бурелом буреломный, соломой серой сверху покрытый, как после паводка. А чуть в лес от тропинки – вообще топь – родники сплошь сочатся. Но мне местечко нашлось. И спуск есть к воде. И площадочка – спальник кинуть, да костерок разжечь. Много ли человеку земли надо? Три аршина. Столько и есть – мое местечко на земле этой.
Как жил на берегу, чего рассказывать. Солнце к закату клонилось, и жизнь моя вся на глазах у солнца текла. Обустроился. Искупался. За удилищем сквозь чащу еловую пробрался. Осинку метра два высотой срезал – и готово удилище. Иголок только за воротник насыпал, вот тебе и несыпучие леса наши. Слышу - звон колокольный, гулкий и вольный густо поплыл по небу над лесом, над рекой. Солнце, как на волнах, от звона закачалось, сердце толкнулось в ребра и обратно в тело ударило, потянуло возвратной мощью наверх, к колоколам. Пошел на службу…
После службы – монастырский устав мерный, неспешный, сродни колокольной тяге – день торопливо уходит. Вроде, неловко ему: служба кончилась, а он еще мешкает, шебуршит чего-то. Поэтому смеркается быстро. И до берега добежал я, и костерок затеплил почти потемну. Затрепетал огонек - живем, радуемся. Водой со святого источника - по пути со службы подчерпнул - чайничек наполнил, на огонь пристроил. Лист смородины - руку протянул, в темноте на ощупь сорвал, по запаху не спутаешь, и слова другого не подберешь: чем пахнет – смородиной, - в чайничек покидал. И не заметил за светлыми житейскими мгновениями, как Ночь воцарилась на Берегу: густая, беззвездная. Слышно - река трудится, течет, работает неустанно. Хищник мелкий ударит, всплеснет, и вновь только течения говор невнятный, внутренний, благолепный. И сам я, человек, в этом темном лепете мироздания лишь толика малая общим движением влекомая. Душа в нас, она может так же, как река, течет и не протекает, истончается порой до ниточки, - все, кажется, а потом, глядь, наполнилась, разлилась, пошла, понесла, забормотала. Откуда, Господи? От Тебя.
Кроме, как на саму тропинку ложиться, мне некуда было. Вдоль тропинки и раскинул широко отрез хрусткий, всю ночную округу хлопотливым шуршанием наполнив. Сверху спальник развернул – опять хруст, рюкзак - под голову. Улегся, наконец. Глаза закрыл. Вдруг, как бухнет что-то у самого изголовья. Сердчишко – мигом в комок. Это я, вскакивая, и одновременно щелкая зажигалкой, отметил. Вижу: сидит на краю моей походной постели – Жаба. Не лягушка, и именно, что - с буквы большой. Таких я в жизни не встречал – в две ладони не взять. Основательная такая – хозяюшка. Серьезный экземпляр. Сидит грузно, смотрит внимательно. Прости, - говорю, – я на ночь только. Стряхнул ее аккуратно с подстилки. Лег осторожно. Теперь каждый шорох слышу. Ладно – жаба, а змеи? Последнее, что подумал. И как от берега оттолкнулся - поплыл во сне со всем великорецким мирозданием вместе.
Проснулся ровно в три часа. Ночь непроглядная. Но знаю, к четырем светать начнет. Огонек, затаившийся в угольках, раздул. Вновь полыхнуло пламечко жизни. Воду вскипятил. Контуры мира все четче проступают. Река обозначилась, и противоположный берег. Пока удочку забросил, совсем рассвело и поплавок хорошо виден. Гладь воды – зеркальная. Сразу и клев пошел. Рыбешка разномастная речная. Берет бойко. Окуньки живоглоты меньше ладони, а хватают крючок как большие, не достанешь из пасти; ерши жабры и спинной плавник топырят, на собственной слизи ускользнуть норовят; беленькая рыбка – та приличная: сорожка, елец - берет хитро, осторожно, исподволь; пескари шустрят без разбора – давай закидывай скорее. В общем, не опишешь – рыбацкое счастье. Поклевочка, подсечка, прогиб удилища… Я ли? Здесь ли?
И было еще одно событие. Вышел я наверх, в Село. Три по полудни. Автобус часов в шесть быть должен. Подожду, думаю, в Храме. Рюкзак при входе оставил. Помолился, потом на лавочке устроился у стены. В Храме прохлада, покой. Благодать. Вдруг входят в Храм – батюшка среднего роста, крепкий такой и ступает уверенно, а с ним еще два спутника миряне – не то, что, нарядно, а богато одетые, изыскано, можно сказать. И у самого батюшки Крест на груди золотом льет, как света источник, и облачение черное – так и сияет, и отглажено идеально. Пробыли они какое-то время в Храме, повернули к выходу. Я с лавочки встал – священник же проходит. И два чувства во мне, первое - надо под благословение подойти; второе – вид у меня, сменной одежды я не брал, ночь на берегу у костра, почти без сна, то есть ясно, что и лицо, рыбацким лохмотьям соответствует и ладно бы один батюшка, спутники у него еще, они-то, как отнесутся – введу людей в искушение. А батюшка к выходу идет, то есть и ко мне. Я, с учетом своего вида, у самого выхода и был. Думаю – чего стесняюсь: Господь меня таким же видит, не значит это – что стесняться не надо, но уж – что есть, то и есть. И шагнул я к батюшке. Ладони перед собой, правая сверху. И склоняя голову, успел заметить борьбу на его лице - между «земным и небесным» - как я себе объяснил: смущение от моего вида он испытал, но он же священник – и кто перед ним «в рабском виде…»… - отказывать он не в праве. Стою - голова склонена, ладони свои да пол, только и вижу. Слышу голос чеканный строгий: «Как под благословение подходишь? Земной поклон надо делать». Думаю – ничего себе, это вроде перед Владыками только – «земной». Кланяюсь, не как сказали, но еще ниже - тыльной стороной ладони пола касаюсь. Остаюсь согнутым, сложенные ладони вперед тяну. Благословляет… И – целует после благословения меня, согбенного еще, в макушку прямо… Слышу ворчливое, но теплое: «Бегаете по монастырям». Так и не распрямился я пока они не вышли. Стоял, думал – я, вроде, все здесь сидел и не бегал нигде. Потом дошло до меня – «по монастырям». То есть, принял он меня за того, кто из одного в другой монастырь… Дома посмотрел – точно: благословение просят с земным поклоном, не зависимо от сана. И сам земной поклон это не земли рукой коснуться, а на колени стать да к земле лбом прижаться, вот и – земной, поэтому. Урок, так Урок! А я ведь всю свою православную жизнь так и подходил, а пониже склонюсь, так и думал – земной поклон. И сменную одежду стал я впредь с собой брать: внутреннее прибрать не можем, так хоть внешнее по мере сил. И потом уже, не мог я это событие забыть, мысль еще. «В рабском виде…» - это понятно. А, вдруг, и в облачении тоже… Но священника того, я ни до события, ни после в Великорецком не видел. И в макушку меня никто в жизни никогда после благословения не целовал, а подхожу я часто под благословение…
Вернулся я домой в Вятку. Крестника своего Андрея в гости пригласил – улов показать. Он с сестренкой Олей пришел. Это с ней мы навещали Андрея в православном лагере «Живая Вода», когда Оля про сыпучие леса пела.
Выложил перед ними рыбку речную. Рассказал им, как жил на берегу Великорецком, как на службу ходил, как закат проводил и рассвет встретил. Про Жабу, конечно, рассказал. И еще Олю на колени к себе посадил и признался ей: «Леса и, в правду, там сыпучие оказались. Права ты была». Улыбнулась Оля, кивнула мне одобрительно. Прижалась доверчиво, так крепко, что я всю беззащитную хрупкость ее ребрышек сердцем почувствовал, головку запрокинув, просит: «Про Ночь еще расскажи». Спрашиваю: «Про какую ночь, Оля?». «Про Ночь, про самую Ночь», - повторяет. «Так, ведь, спал я, Олечка, ночью. И не видел ничего, и не знаю. Как же расскажу, если спал?». Вздохнула она… Хотел написать - «по взрослому», да, нет – по детски, именно, она вздохнула. Вздох детский он глубже, у взрослого, потому что какая бы не была сложность, она измерима земной мерой… а детский вздох - это вздох Любви по несовершенству мира и человека. Ясно же - будьте совершенны как Отец, а мы так разве? А дети видят, понимают, но - что могут? Только и вздохнуть с Любовию горькою о нас. Так и вздохнула Оля. Проворно, будто о важном своем, неотложном деле вспомнив, шмыгнула с колен моих и под письменный стол забралась. И слышу: мотивчик выводит. Прислушался – про леса свои сыпучие опять поет.
С той поры, как вспомню свою поездку, скажу себе: «Ночь в Великорецком», - только два слова - и так светло на душе, так хорошо, словно живет в моей душе, независимо от меня, счастливая добрая тайна, этим словам тайна отзывается, и все существо мое любовью наполняет. Почему так?
И вот все думаю – почему: Ночь. Ночи-то не видел я. Спал и спал. А внутри что-то твердит, подсказывает – Ночь. Не день. Не вечер. Не утро. Не рыбалка, даже, вроде ради нее и ехал. Нет – Ночь и все. Почему?
…А я, ведь, и в следующие выходные в Великорецкое вырвался.
Про свою первую поездку сам себе поверить не мог – что это со мной было. А уже второй раз еду. Теперь я в пятницу вечером выехал. С работы на час раньше отпросился – мы до четырех по пятницам работаем. Мне бы по времени еще на работе сидеть, добирая до краев душевное отупение недели рабочей, а я уже в Великорецкое лечу. И какое уж тут отупение – радость одна - словно, и не было вовсе недели этой.
В автобусе вновь ветерок по салону. А за окнами – небо, солнце, леса сыпучие, отныне – точно знаю. Трое из пассажиров мое внимание привлекли – дядечка, лет шестидесяти, а дедушкой не назовешь, чернобородый, курчавый со строгой вольницей в темных глазах. С ним две женщины. Тоже не бабушками, не старушками не назвать их. Хотя видно – возраст почтенный. Но какая-то остовность в них, основность, что ли, как в древе до костяной белизны ветрами, дождями и временем выбеленном. И точно, они в дороге достали книжечки – видно по шрифту: вязь церковно-славянская – молитвословы. Читать стали. Задние сидения в «пазике» друг другу навстречу развернуты, вдоль салона. Мы напротив друг друга сидели. Поэтому – хорошо видел. Думаю, в монастырь едут. Но все-равно, что-то необычное в них. Отметил. Не раздумывался - свой молитвослов достал тоже читать начал. Акафист святителю Николаю сначала – «Взбранный чудотворче…». Мой молитвослов тоже на церковно-славянском, поэтому и открыл я его, как равный среди равных, ох, гордыня, моя гордыня, все существо мое, пальцем, даже шевельну, а и то – по гордыне… Акафистом я радость свою… так, акафистом да молитвой по назначению возвращаю. Откуда пришла, туда и возвращаю.
С радостью тоже бережнее надо. Ей, радости, выход нужен. Без выхода она человека почище беды опрокинуть может. Захватила радость, понесла, а ноги-то по земле ходят. О камень ногою споткнулся – лоб расшиб. Я свою радость в себе не держу. Я ее всю благодарностью Господу отправляю. Откуда радость моя – от Него только. Богу отдайте Богово – а как отдать? Молитвой. Вложи радость свою в молитву. В молитве ей, радости, самое место, там она – дома. Мы молиться когда начинаем? Когда прижмет. А надо и, когда разожмет, пуще прежнего молиться, Бога Благодарить. В молитве равновесие мира. Центр тяжести мира – молитва. И точка опоры, кстати, тоже – молитва. С этой точки как раз мир можно перевернуть. Но зачем его переворачивать? Переворачивателей и так много. Но и удерживателей достаточно. В молитве и твое собственное равновесие. Придавило тебя Крестом – молись. Нет такого промысла, чтобы человека в землю, в смерть вдавило. Крест – это Жизнь. Молись – возвращай равновесие. Но и радость – воскрилила тебя, тоже молись. Не теряй землю. Крест не теряй.
И Великорецкое–то с Акафистами – мигом. Словно не на автобусе, а на той самой радости и долетел.
Червей в этот раз по нормальному надо было копать, по серьезному. Не заходя в ограду монастыря, пошел вниз в село. Бабушку на огороде увидел, попросился. И – разрешила. «Мы обычно не пускаем никого, говорит, - но копай». На огороде копать – другое дело, червь так червь, - настоящий.
Вновь поднялся вверх, к Ограде монастыря. Перекрестился, в Ограду вошел. И в храм, в Преображенский. Как мимо храма пройти – не серьезно. Служат, но служба сдержанная, без елеепомазания. В семь вечера уже на берег топал. В этот раз сразу левее взял, чтоб – через поляну, и вниз по течению. Приткнусь, думаю, где-нибудь. Уверенности уже побольше было. Минут двадцать лесной тропинкой по над берегом прошел. Вот и место – отличное. И кострище с бревнышками сосновыми, как для меня кто приготовил. Берег высокий, гораздо выше, чем вверх по течению. Лес – лесной такой, настоящий, с характером своим, с молчанием собственным, особенным, затаенным. Сосны, ели, даже пихты царственные, огромные, мелочь лиственная между ними – как детишки, на прогулке у ног воспитателей, только что – детей меньше, чем воспитателей. А уж под каким древом я рюкзак свой скинул, да жить наладился, - так то, вообще, если не директор этого детского сада, то старшей группой заведует – точно.
И все так же – костер, смородина. Ночь только звездами одарила. Усеяли все небо – крупной яркой россыпью, гроздьями прямо. Вверх, конечно не видно ничего – кроны. Но я же метра два от обрыва, на самом берегу был. И вот по над рекой, по над другим берегом, над всем миром тем, - небо как есть все, взору открыто было, и светило все звездами. Август – время звездопада. И ведь падали звезды, срывались с неба. Смотришь в эту вышину голубого глубокого огня огнями усеянную. И, вдруг, раз – не дрогнул, даже, а как-то сразу пошел, почертил по дуге белым следом за собой один свет искренний и пропал тут же, исчез. Как мгновенно все, а, ведь, целый мир уходит. Куда?
Смотрю в небо. А место, где я был – берег мой, левый, высокий, правый, напротив – песчаный с отмелью, с пляжиком таким, по золотому песку серебряными лопушками заросшему. Великая здесь в плавном протяжном повороте идет. Справа – пляж обустроила, а к моему берегу, напротив, весь топляк, весь бурелом снесла. И за счет поворота, мне с моего места, вверх по реке далеко видно, но чего там видеть – темень же. И вижу – свет по реке идет к моему берегу ближе. Огонек цвета прямо как звездного, плазменный, не скажешь, что яркий, но чувствуется – пронзительный. И так движется не спешно по воде у самого берега и ко мне ближе, ближе. Думаю, то ли мужики с острогой, то ли еще по каким рыбацким делам. Костер мой с воды тоже, ведь, хорошо видно. И ближе ко мне - пошел огонь от берега, на средину реки. Напротив моего костра задержался. «Мужики…», - это от огонька ко мне обращаются, - не видно, ведь, сколько людей на берегу. Да и я едва разглядел – один, вроде, человек в лодке. «Добрый вечер», - ответил я, голос не напрягая. Тишина же. Просто так говорить можно. «Добрый, добрый, - с лодки продолжают, - как бы это спросить-то у вас помягче… В общем тут, это, как бы это… труп тут не проплывал?».
Да, думаю, «помягче» спросил.
Уж увидел бы я, молчать не стал бы, - отвечаю. «Да тут, это мужики отдыхали. Часа в четыре у них один, то ли купаться пошел. И нет и нет. К вечеру опомнились искать стали. Вот и…». Словно, себе самому рассказали с лодки. И ушел огонек, ушел обратно, вверх ушел, против течения.
Вот в эту, вторую ночь, долго я не мог уснуть. И вопрос с лодки тут не причем, - я и не думал об этом, если выпили – мало ли ушел, заблудился, уснул, или в селе, где приткнулся, всяко бывает…
И почти вся она эта ночь моя была. Всю я ее видел, жил в ней. Вбирал в себя, впитывал, и шорох леса – особенный, сплошной с прохрустами внезапными, всполохами шумовыми, и небесную ярмарку звездную рассыпчатую, голубоокую. И срывались звезды и гасли, и пока жили в полете, можно было загадывать желание. А мне и пожелать то нечего было. Все было у меня в ту ночь, весь мир был во мне и я был во всем мире. И места желанию не было ни во мне, ни в мире. Все было заполнено равновесием и гармонией как в точке молитвы. Но, ведь, не молился же я. Просто лежал и смотрел в небо, в звезды и шум леса слышал и говор реки. Просто лежал – смотрел, слушал, дышал – как часть мира этого, сотворенного Богом. Может это такое молчание и есть высшая из возможных на земле молитв – единое с Божьим Миром дыхание?
Уснул я после полуночи, наверное. А встал также, в три. Звезды сияют. И необычное – ровный, мощный шум – ветер верховой по кронам тянет, первобытной прямо какой-то неизбывности, не порывами, а ровной тягой, течением небесным и только по кронам его и слышно, внизу, где я – тишина движения полная, то есть, ветер не с реки шел, а по над лесом, и деревья отвечали ему, скрипели, трудно им было высоту держать, не кланяясь.
И все-таки, почему, когда я говорю – Ночь в Великорецком. Не эта, вторая, ночь, во мне, не та, ночь, которая от и до моя была, которую прожил я вместе с ней же с ночью, как часть ее неотдельная, а та – Ночь, первая в Великорецком, которую и не видел я, спал в которой. Почему?
А рыбалка на второй мой рассвет отличная была – место там поглубже, рыбешка покрупнее. Уже не сразу и на берег выкинешь, поводит еще, подержит под водой – ох, и миг этот – сердце не на земле живет – кто там в глубинах водных… бывает и – зацеп, а сердце уж чуть не выскочило.
На обратном пути подошел к Купели. Полуголых нет. Народ одетый, да все основательный какой-то народ. Но стоят у дверей Купели, не заходят. Спрашиваю у мужика – есть кто в купели? Он говорит – сначала батюшки потом уж мы.
Как батюшки, думаю, водосвятие, что ли сегодня. Батюшки выходят от Источника, там видно служили. В рясах, но я их не знаю. Тут, как осенило – Рождество Святителя Николая – сегодня! Точно! А старообрядцы к этому Дню на Великую Ходом идут. Как и мы – Великорецким. Только они за два дня идут. А мы за три. Словно другими глазами и Берег, и людей я увидел. Самое яркое – платки у девушек белые-белые, неземной прямо белизны как крылья ангелов может, потому что еще и сияют на солнце, а ведь материя, хоть и отутюженная. А некоторые платы еще и нитью серебряной горят – чудо.
И женщина, одна из двух – с кем сюда ехал, ко мне подошла.
Вот Вы не спросили вчера – А Праздник сегодня. «Знаю, матушка, - отвечаю, - у нас, у православных Рождество Святителя Николая тоже до революции в святцах было…». Говорю и чувствую, не то, что-то говорю… Дошло. «Простите, я в смысле, православные, в смысле, мы все православные, оговорился я, простите…». «Да, ничего, - отвечает, - Вы меня простите, с Праздником Вас». Окунулся я, ждал не долго.
Вот как это было. Ночь в Великорецком.
И ведь понял я почему – Ночь, - это именно та, неведомая мне, ночь, которую спал я. Потому что неведомое – Божие и есть. Та ночь, которую я видел, раз – видел, значит – со стороны смотрел. Сам себя – частью мира назвал, был бы частью – не думал бы об этом. Никогда ты частью Божьего Мира не станешь, пока в тебе разум главенствует. А главенствует он, разум, - всегда, когда бодрствует. Попробуй хоть миг ни о чем не думать. Вообще не о чем. Что б голова – пустая, что называется, была. Попробуй. Можешь? - Нет. Вот в том и дело. Святые подвижники православные – молитвой разум выключали. Вот тогда полностью Божьи были. Но такой уровень молитвы вытрудить надо. А простому человеку – как? Вот и спишь в Святом месте. Разум безмолвствует, а душа, душа то ведь не спит. Вот и есть она душа, в тот миг – Божья. В гостях она – у Господа. От тебя, от себя отдыхает. А ты спишь. Не знаешь. Да и незачем тебе знать. А душа знает – где была, что видела, как от тебя отдохнула, вот и подсказывает тебе – Ночь в Великорецком. Ночь… И Богу Слава!
Ночью в Великорецком я действительно спал. Но жизнь не остановилась, не исчезла, не уснула вместе со мной. Жизнь продолжалась: также текла река, также дышал теплый ветер, вращалась земля, шло время, ночь проживала свои мгновения. И я, спящий, тоже жил в этой жизни, только не думал, не слышал, не видел. Но - жил! Жил может так единственно правильно, как только и надо жить на белом свете. Чем я занят, когда не сплю? Едва лишь открою глаза, я упрямо начинаю разбирать стену между собой и Богом, которую сам же и воздвиг, надежно и тщательно подгоняя свои грехи один к другому, в ряд и вверх, наподобие кирпичей. И к концу дня, сверяя дневные труды с вечерним правилом, я убеждаюсь, что моя стена за день стала лишь выше и крепче.
Но была одна Ночь, когда я напрочь забыл о стене. И стены не было. А Бог был. И я был. Этим чувством жива во мне - Ночь в Великорецком.
Хорошо это все, может оно все так и есть, на самом деле, хорошо – а, вот, Оля, откуда обо всем, об этом, знает? А вы сами догадайтесь…
