Александр Пушкин - Денису Давыдову (август, 1836)
"Тяжело, нечего сказать. И с одною цензурою напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче: даже и в последнее пятилетие царствования покойного императора (здесь Александр Павлович), когда вся литература сделалась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову. Цензура дело земское; от нее отделили опричнину, а опричники руководствуются не уставом, а своим крайним разумением".
Из "записок" Алексея Ивановича Рыжова (секретаря комитета иностранной цензуры)
Красовский питал омерзение к иностранной литературе, к этому, по выражению его "смердящему гноищу, распространяющему душегубительное зловоние", и в особенности к Парижу, как "любимому местопребыванию дьявола" (тоже его изречение). Успокоившись такой благочестивой мыслью, председатель иностранной цензуры, во спасение своей души, сам ничего не читал и старался всеми, зависящими от него, средствами, чтобы и другие, тоже во спасение души, ничего не читали.
Ему чужды были и история западной литературы, и современные ее движения (1835). Его не интересовало ни появление какого-нибудь замечательного сочинения, ни политические события. Словом, он игнорировал всё, что происходило в Европе. Иностранные газеты, которые выписывались комитетом (по цензуре), читались всеми, кроме председателя.
Он довольствовался одной "Северною Пчелой", из которой черпал все политические сведения - отечественные и заграничные, и которую давал переписывать, Бог весть для чего, комитетским писцам. На иностранные книги, проходившие через комитет, почтенный Александр Иванович смотрел, как на заграничный товар, делящийся по цензурному тарифу на три категории: Запрещенные, дозволенные с исключением, и дозволенные; другого значения книги для него не имели.
Он только и заботился о том, чтобы в списках и каталогах эти категории не были перемешаны. И, сохрани Бог, если случалось, что одной категории книги попадали, по ошибке, в другую; впрочем, и во всех других подобных случаях провинившемуся приходилось выносить тяжкую пытку. Александр Иванович заговаривал его до упаду, до изнеможения.
В комитете служил молодой писец, малый продувной, кутила без средств, кроме рук, молодости, крошечного жалованья и способности в неудачах ваньки-встаньки, которого как ни клади, а он все встанет: вот весь его оборотный капитал. Пускался он в разные аферы - не везло. В погоне за легким куском хлеба, наткнулся он на цензурный комитет и поступил в него писцом. Как писец, он был золото: красивый почерк, работал как паровая машина, переписывая все, что не давали и сколько бы не давали. Александр Иванович обрадовался такой драгоценной находке и пахал на нем, как ломовой извозчик.
К сожалению, при таких капитальных достоинствах писец страдал припадками кутежа, во время которых пропадал на три-четыре дня бесследно. Сторожа с ног сбивались поисками, но на след не нападали. На квартире говорили, уже несколько ночей дома не ночует. Придя в надлежащее состояние, он являлся к Красовскому, которого изучил, как свои пять пальцев, с повинной.
Прикидывался кающимся грешником с поникшей головой, опущенными глазами и с пробивающимися слезами; с терпением обреченного на казнь мученика выслушивал его, до одурения скучные выговоры, так что прирожденные его способности - угрем выскальзывать из всяких обстоятельств - изменяли ему. Он глубоко вздыхал и, конечно, непритворно, потому что слушать болтовню председателя было истинное мучение.
Красовский, принимая вздохи за угрызения совести и за раскаяние, умилялся, прощал, но в последний раз. Все-таки, чтобы впредь тоже не повторялось, в наказание задавал провинившемуся целую главу из Библии, для выучки наизусть. Тот готов был выучить наизусть всю Библию, лишь бы только от него избавиться.
На другой день прощенный грешник являлся к нему, и, благодаря своей памяти, проговаривал заданный урок, как по-писанному. А чтобы вчерашнее испытание не пропадало даром, выманивал у Красовского деньги на ближайший угрожающий запой.
Одному чиновнику Красовский так и не смог простить того, что переписывая список немецких книг, он в трех словах над немецким "у" не поставил кавычек сверху.
Было задержано иностранной цензурой новое издание общеизвестного лексикона Рейфа за некоторые слова, оскорбившие слух Александра Ивановича. Такие слова приказано было исключить. Издатель, с большим ущербом для себя, вынужден был все издание, во многих тысячах экземпляров, отправить обратно за границу для перепечатывания, хотя "осужденные слова" допускались в прежних изданиях того же лексикона и печатаются во всех других словарях.
До Красовского дошли слухи, что польская эмиграция высылает в Россию из-за границы возмутительная прокламации в виде музыкальных нот без текста. Он строго предписывает наблюдать за такими нотами, и если в них окажутся прокламации, то оные задерживать и ему представлять.
Но прежде чем давать такое предписание, ему, кажется, следовало бы сперва спросить: да знают ли чиновники, занимающиеся рассмотрением нот, музыку, а они в ней ни в зуб ногой. Их обязанность состояла в прочитывании текста под нотами, а ноты без текста просто выдавались предъявителям их; но знают ли они или не знают музыки - до этого Александру Ивановичу и дела не было.
Что же вышло из всего этого? А вот что: предписание осталось само по себе, а исполнение - само по себе: музыкальные ноты выдавались, как ab antiquo, их владельцам без задней мысли Александра Ивановича, а дошедшие слухи сдали в архив и все прошло благополучно.
То же самое случилось и с привозной из-за границы почтовой чистой бумагой, заподозренной Красовским (а может быть, и кем-нибудь другим из выше его стоявших чиновников), что будто бы на ней написаны химическими чернилами польские возмутительные прокламации, воспроизводимые потом таким же химическим способом.
Красовский наистрожайше предписывает задерживать такую бумагу и доносить ему о том. В комитете не оказалось ни экспертов, ни химических снарядов для анализа. Но все-таки чиновники, из любопытства, просили одного знакомого аптекаря исследовать заграничную почтовую бумагу и послали к нему большую ее кипу; тот возвратил ее, не найдя ничего злоумышленного.
Предусмотрительность Красовского росла и росла с каждым днем вместе с усердием на пользу службе. Извещенный о контрабандном провозе из-за границы запрещенных цензурой книг, скрываемых под двойным дном ящиков, Александр Иванович, всегда благовременно предупреждавший опасность, дает предлинное, с инструкциями и внушениями, предписание, чтобы тщательно осматривать ящики с книгами, в комитет поступающими, не окажется ли в них двойного дна.
Так как подобное немыслимо, потому что, по открытию ящика, только разве слепой не увидит, что у него одно или два дна (не факт (ред.)), то и это предписание, по примеру прежних, оставлено без последствий.
Раз вздумалось, Александру Ивановичу произвести внезапную ревизию и удостовериться самому, не полагаясь на уверения чиновников, что они строго выполняют его предписания. С таким умыслом явился он однажды нечаянно в комнату, где разбирались книги, поступающие на цензурное рассмотрение. Несколько ящиков стояли опорожненными.
Александр Иванович, не говоря ни слова, стал прохаживаться между ними, заглядывать вовнутрь их, осматривал снаружи, не доверия глазомеру, делал промеры своей палкой. После тщательного осмотра, председатель удалился, убежденный, что строгий наказ его усугубил бдительность чиновников, которые, впрочем, ни до, ни после предписания его никогда двойного дна не встречали.
Опять набежало облачко на цензурном горизонте: опять прошел слух о польских зажигательных прокламациях, высылаемых в расшитых печатных листах, которыми, будто бы, обертывались книги и другие заграничные товары. Потянулись с такими обертками, напичканными в рогожные тюки, возы из здешней таможни, и тянулись, целое лето.
Какого тут не было хлама, на всевозможных языках, трудно себе представить! все перепачкано, измято, словом - материал, годный не для цензурного рассмотрения, а для мелочных лавочек и колбасных. Александр Иванович всполошился и поспешно опустил свой шлагбаум, чтобы ни одно печатное слово не прокралось через цензурную заставу без оклика: кто идет?
Вследствие этого, присоединилось к прежним строгим предписаниям новое, пространное, но классическое: весь этот набор авгиевых конюшен внимательно прочитывать, нет ли чего вредного, опасного и противного правилам цензуры, заносить в списки, приводить в систематический порядок и хранить в шкафах, вместе с книгами. Кроме таможенного, в комитете каждодневно оставался еще свой хлам от ящиков с книгами, которые обертывались в такую же бумагу, и с ним приказано было обращаться согласно предписанию.
С таким материалом совладать мог только один Александр Иванович, которому было все нипочем, когда дело касалось интересов службы и государственной безопасности. Но и это облачко, как и прежние, прошло без грозы, благодаря предусмотрительности председателя иностранной цензуры, умевшего вовремя отвести ее.
Чиновники не заблагорассудили, однако, состязаться с героем классической древности, а разом порешили отдать весь свой и таможенный хлам на просмотр сторожей, а те распорядились с ним по достоинству. Затем, по прежним примерам, и это дело заглохло, оставив только одно воспоминание по себе.
В день заседания комитета, когда цензоры читали свои рапорты о рассматриваемых ими книгах, т. е. о содержании их, Александр Иванович внимательно прислушивался, без всякого другого интереса, только бы не пропустить какого-нибудь слова, к которому можно прицепиться, и гонялся за ним, как за мухой с обухом.
В журналах заседаний почти под каждым сочинением, позволенным другими членами комитета, стояло его стереотипное veto: "а господин председатель полагает безопаснее запретить". Иногда, и то, очень и очень редко, случались книги, пользовавшиеся его одобрением; но такие книги можно было заподозрить: уж не сам ли Александр Иванович их сочинил?
Благодаря цензорам и главному управлению цензуры, умерявших его огульное "безопаснее запретить" книги все же проходили в публику, не смотря на него и против него.
Как председатель иностранной цензуры, Красовский трудился слишком 25 лет, в течение которых ни разу не был болен, разве только прихварывал иногда, и то очень редко, и всегда ко дню заседаний, которых никогда не пропускал, был совершенно здоров. В течение 60-ти летней службы он не был в отпуску, и не выходил за черту города, исключая одной поездки перед смертью в Царское Село, по случаю какой-то награды.
Министр народного просвещения граф С. С. Уваров говаривал, что Красовский у меня, как цепная собака, за которою я сплю покойно. Министр совершенно ошибался: эта собака лаяла на ветер. Порядок в комитете цензуры иностранной держался не им, а его подчиненными; они, помимо своего начальника, исполняли в точности требовании закона, хотя и сурового, но не нелепостей, присоединенных к нему Красовским.
p.s. Избранные сны А. И. Красовского (по его дневниковым записям, малая часть)
1 марта 1848 г. (Во сне виделось, что я обратил внимание на сочинение глагола "нападать" с винительным падежом на дом и на человека, и что по Неве и по льду у дворца ехал в зимнем экипаже император Александр I, стоя).
22 марта 1848 г. (Во сне виделось многое кое-чего и Александр Ефимович Измайлов, говорящий со мною о создании Адама и Евы - странный сон!).
3 мая 1848 г. (Во сне виделась графиня Клейнмихель, приведшая меня за руку к обеденному столу, и ее муж, граф Петр Андреевич, принявший меня благосклонно и расспрашивавший о моей службе и проч.; еще простой деревянный дом, потом каменное жилище, внутри обложенное израсцами, от которых было тепло; еще какие-то знакомые, кажется дети Я. И. Чемодурова и слово "бедность").
4 мая 1848 г. (Во сне виделся император Павел I, приказавший мне не являться в высочайшем присутствии его; еще двор; еще что-то другое и выпадающий из верхней правой десны зуб мой; еще граф С. С. Уваров, ласковый ко мне).
5 мая 1848 г. (Во сне виделись порядочные и хорошо одетые люди, ходившие в баню, из которых одни мужчины и женщины были впущены, а я с другими остался за неимением места. Еще видел идущего по Обуховскому проспекту частного пристава, хорошо одетого).
8 мая 1848 г. (Во сне виделась какая-то женщина, которую, по желанию, бросали вверх и которая сделав круг, обращалась на дно какого-то судна невредима; еще иглы с большими ушами, в которые мне доставалось вдевать проволочную нитку; еще семейство А. И. Зечер).
14 мая 1849 г. (Во сне виделся Д. П. Бутурлин, приехавший в Публичную библиотеку и увидевший меня там с газетами и другими бумагами, но не сказавший мне ни слова).
13 июня 1848 г. (Во сне видел В. И. Панаева, который принимал участие в моих неприятностях по цензуре и меня целовал).
15 июня 1848 г. (Во сне виделся граф С. С. Уваров, разговаривающий со мной благосклонно о новом цензурном уставе и еще каких-то делах, упоминал еще о Швеции; виделась еще слепая старуха, ищущая свободы).
19 июня 1848 г. (Во сне виделась Варшава, княгиня Варшавская и несколько приветливых поляков).
26 июня 1848 г. (Во сне виделось, что я о каких-то английских книгах, купленных мною, говорил Василию Алек. Поленову, и вижу больного князя П. А. Шихматова; еще какого-то квакера, которому я заплатил за что-то более денег, нежели следовало; еще распутицу ото льда по Неве и продажу разных сластей).
