Лирика Михаэля Шерба — чиста и беспримесна. Здесь нет элементов модной в наше время повествовательности, нет какого-то заметного приоритета формы над словом, а есть тонкая метафоричность, словесная игра, внутреннее поэтическое чутье, позволяющее автору придерживаться собственных правил.
вольная
Ещё чуть-чуть — и кончатся лишенья,
Коты проснутся и взойдут на крыши,
Едва услышав ноту пробужденья, —
Весенний воздух вольную подпишет.
В прожилках жизни жирная земля
Начнёт к подошвам липнуть благодарно.
Как в радости талантливы поля!
Как в горести — бесплодны и бездарны!
И будет водосток пять дней в неделю
Захлёбываться гребнями гипербол,
И встретятся, готовые немедля
Расстаться снова, воробей и верба.
Всё — музыка, а ты опять молчишь.
Твой инструмент, — ни мундштука, ни клавиш, —
Смолчит в ответ. А что тут возразишь
На шорох гравия, что противопоставишь?
самоидентификация
Еврей ли я? Я скрип дверей,
Талит, наброшенный на тело,
Свет местечковых фонарей,
Камней коснувшийся несмело.
Я украинец? Счастлив я
В краю, где степь впадает в море,
Но если выстрелить в меня
Из раны брызнет кровь, не мова.
Я русский? Выживший мертвец,
Как Пётр, среди голландских мельниц
Несу Империи венец.
Иль немец я? Пожалуй, немец.
Я чёрный пиксель на бумаге,
Неистребимый, как ковид.
Один мой дед дошёл до Праги,
Другой под Севою убит.
Я дом и странник у порога,
Песок и космос, сок и жмых.
Я, как и ты, творенье Бога,
Того, который Бог живых.
париж
Веронике Долиной
В Париже, одинок и на мели,
Я не искал улыбок Амели, —
Шатаясь, я по улицам шагал,
Разут и гол, как молодой Шагал.
В Париже zazовом, в Париже азнавурном,
Во чреве, взрезанном по-сутински, пурпурном,
С ухмылкой вспоминал иные дни:
При дефиците на Жоржетт и Жаннок,
Грузинки нам играли парижанок —
Как были убедительны они!
В Париже засранном, арабском и так далее,
Где я порвал последние сандалии,
Меж серыми камнями Пер Лашез,
Под взглядом сторожа, что с детства не был трезв,
Жуа де вивр, — там я пускался в пляс
По кладбищу, как будто это пляж —
Триумфом углеводов и белков
Я трясся над костями мёртвых львов.
В Париже жирном, нет, в Париже рыжем,
Ширнуться на Бранли прозрачным шприцем,
И умереть от передоза тайны
В крови парижской — платяной, платанной.
оркестр
И вот, когда закончился галдёж,
Оркестр ощетинился, как ёж
И палочка садиста-дирижёра
Ему в живот вонзилась, словно нож.
Все в чёрном музыканты, как шахтёры,
Из толщи симфонических пород
Приборами из дерева и стали
Выпиливали самоцветы нот
И пригоршнями в тёмный зал бросали.
Мы с головой ныряли в эти груды:
Рубины, аметисты, изумруды,
Вдохнуть мешали, сдавливали грудь,
Но духовые, мундштуки продув,
Вливали в уши торжество и жалость,
И душам соблазнительным казалось
В грядущее запрыгнуть на ходу.
Мы к небу поднимались на волне,
Под переливы флейты и кларнета,
И золочённый чайничек рассвета
Кипел вдали на медленном огне.
молитва
Мы все — поселенцы колоний,
прибрежных песков детвора.
Здесь строится дом на ладони,
там речка течёт со двора.
Огнём пожирается небыль
(обуглены в книге края),
И там начинается небо,
где кончилась шея моя.
Пусть будет шиповник пурпурным,
усатым и добрым — пастух,
Пусть музыка будет бравурной
под яблочный стук-перестук.
Пускай расстилается местность,
где воля Твоя на Земле,
Где взгляд наведётся на резкость —
там имя святится Твое.
Под дождь, по дорогам идущий,
прохлады и отдыха тень
Нам даждь, словно хлеб наш насущный,
на этот и каждый наш день.
Ушедшим — да светит свеча им,
простится и плоть им, и кровь,
Как мы, сокрушившись, прощаем
несчастных своих должников.
Стирает бельё Навсикая,
от пены разбухла струя,
А я для неё натаскаю
сто строчек из небытия.
Чтоб не было смыслам предела,
и звук — словно свет на лугах.
Чтоб каждая строчка хрустела,
как хворост в огне, на губах.
не уснуть
Пиши, шурши, карябай, помело,
Скреби по коже улицы тюленьей.
Октябрь, и жёлтых листьев намело
Чуть больше, чем за лето впечатлений.
Хоть ото дня осталась только треть, —
И ту похитил дождик вороватый.
Так холодно, что хочется гореть,
Так муторно, что хочется в кровать и
Закрыть глаза, и вплоть до солнца спать,
Птенцом зарывшись в пухе пеликаньем.
Мне надоело корни здесь пускать.
Недели заболели заиканьем:
«Среда-воскрес-реда-воскре-среда».
С небес стекает чистая вода
На тротуар, и окон стеклотара
Уже полна. Вот новая волна —
И дом расклеился, и дом распался на
Квадраты, как у Пикассо гитара.
На домны Дортмунда легла ночная мгла.
Как в октябре легла, так и не встала,
Неделями лежит, и стеклотала,
Тьфу, стеклотара окон уж полна.
Анлоп жу ноко аратол кет суфьт —
Должно быть так всё выглядит снаружи:
Не прочитать, но отражает суть
Той истины, что обнаружил в луже
(In aqua veritas): «Когда темно и стужа,
Поэзия есть способ не уснуть.»