Депрессия, конечно, давно перестала быть красивым поводом для яркого психоэмоционального камин-аута

Депрессия, конечно, давно перестала быть красивым поводом для яркого психоэмоционального камин-аута. Получается как с коррупцией в Российской Федерации — повсеместность явления сводит на нет его значимость. Когда о «биполярочке» чирикает каждая вторая умненькая пост-ироничная твиттер-девочка, остается лишь пожать плечами. Ну да, еще один нашелся. Подумаешь, депрессия у него. Тоже мне новость.

Абзац выше — наглядный пример того, как дает о себе знать врожденная привычка все обесценивать — являющаяся, разумеется, частью проблемы. Ты оказываешсься в своего рода выматывающей смысловой рекурсии — разве можно говорить о своих ментальных расстройствах, когда, ну в самом деле, где ТЫ, и где такая серьезная, монументальная вещь как (торжественная пауза) Ментальное Расстройство. Несоизмеримые величины. Ты просто пытаешься найти оправдания, и обаятельный декадентский термин «депрессия» тебе не по чину. Однако подобное отношение к себе и есть ее проявление.

Тем не менее, депрессия действительно не делает тебя лучше. Она не открывает дополнительных измерений, не способствует раскрытию талантов («таланты у него, лол», — раздается в голове привычный голос), не облагораживает личность и не укрепляет характер. В этой беспросветной бездне нет ни метафизических глубин, ни озарений. Депрессия не может дать полезный опыт, как не может дать полезный опыт сломанная нога (единственное, чему ты учишься — жить со сломанной ногой).

Депрессия делает тебя хуже. Депрессия делает тебя гаже. Скучнее, глупее, завистливее, бессодержательнее. Человеку с депрессией нечего предъявить миру, кроме своих страданий, но так как эти страдания не настоящие (ты не Виктор Франкл и не Варлам Шаламов), то чаще всего на выходе получается тягучее, унылое нытье. Оно пропитывает отношения с людьми, работу, проекты, любовь, и постепенно депрессия замещает ту едва уловимую уже сущность, которая была твоей личностью («а существовала ли такая вовсе, хе-хе», — врывается привычный голос).

И в то же время насколько же эти не настоящие страдания... настоящие. Не испытывал ничего более реального и всамделишного, чем это чувство тотального, всепоглощающего удушья или (как вариант) горького, безнадежного отчаяния, или (ее арсенал богат) судорожной, безумной паники.

Однажды я прочитал дневники Георгия Эфрона — сына Марины Цветаевой. Помимо того, что они представляют собой прекрасный документ эпохи, меня поразила стойкость и мужественность этого аномально, не по годам развитого подростка. Наивное возвращение семьи из эмиграции, убийство отца, чудовищная бедность, скитания с матерью по предвоенной Москве, ежедневная угроза ареста — и при этом Эфрон не просто не позволяет себе жаловаться, — он проявляет жадный интерес ко всем сферам жизни, пытается писать книгу о французской литературе, метко рассуждает о политике (в 15 лет), учится, строит планы, и главный лейтмотив его записок — вперед, все будет хорошо! Это ничего, что сейчас мы столкнулись с какими-то проблемами, все наладится, мы все преодолеем. Затем — война, эвакуация, найденная в петле мать. Эфрон оказывается в Ташкенте, где каждый день сражается с голодом. Читаешь дневник, и там на каждой странице — очень хочется есть, удалось продать то и то, купил на рынке булочек и конфет. Надо бы растянуть, но не выдержал — съел все сразу. Страшное, завораживающее чтение. Оставшийся в практически полном одиночестве 16-летний уникум в рваной одежде изо всех цепляется за жизнь. И здесь же — упрямый оптимизм. Выживу и стану литератором — несмотря ни на что. Затем Эфрона мобилизуют, он погибает на фронте, а меня заливает стыдом.