В лагере Чилингир, помимо Донского гундоровского георгиевского полка, было ещё достаточно много частей, а всего в лагерях возле станции Чаталджи находились около двадцати тысяч человек. 13 (26) февраля 1921 года из этих лагерей отправилась длинная вереница людей со своим скарбом. Все они отправлялись в Россию. Из 3 300 казаков, уехавших в тот день на Родину, на долю Чилингира приходилась ровно треть. Когда же открылась только первая запись в Бразилию, то в Чилингире в первые же дни записались 700 человек.
Некоторое разнообразие в жизнь лагерей, расположенных в районе Чаталджи, вносила «толкучка». Сюда сходились со всех бараков и знакомых повидать, и «новости» узнать, и спустить что-либо. Три четверти всех «новостей», безусловно, исходило от «толкучки», также как и большая часть вещей спускалась там же.
С раннего утра на площади в деревне, немного пониже интендантских складов, толпился народ с сапогами, штанами, бельём, часами и прочими вещами в руках, а некоторые и так, безо всего, просто поглазеть да поболтать. Тут же раскладывали рядами свои незатейливые товары – хлеб, табак, спички, бумагу и тому подобное – новоявленные торговцы-казаки, главным образом из беженцев. По «толкучке» шныряли скупщики – турки, греки и свои же, русские, беженцы-спекулянты, за бесценок скупавшие у казаков вещи и сплавлявшие их в Стамбул. Сделки шли широким темпом и в руки скупщиков попадало много казачьего добра.
Тщетны были меры принимаемые начальством, нацеленные на то, чтобы прекратить бесстыдное ограбление казаков - голодные желудки настойчиво требовали своё, и донцы «загоняли» и «загоняли» всё, что имели, чтобы на вырученные деньги купить хлеба, мамалыги или ещё чего-либо съестного. Не раз разгонялись «толкучки», под арест отправляли продавцов и скупщиков, отбирали продаваемое казённое обмундирование, но всё это не приводило к желаемым результатам. Разогнанная в одном месте, «толкучка» собиралась в другом, или было ещё чего хуже: скупщики сами ходили по баракам и выторговывали вещи. Тут уже всё выманивалось буквально за бесценок. На «толкучке» всё-таки устанавливалась известная рыночная цена, здесь же она всецело зависела от жадности скупщика и твёрдости казака, но, в общем, была крайне низкая. Так, например, револьвер продавали за 4 лиры, казачьи шаровары – за 2 лиры, дамские золотые часы – за 1-2 лиры, браслеты, серьги, золотые броши и обручальные кольца – по 40-50 пиастров. Для сравнения можно представить, что кольцо по такой цене «проедалось» на этом же рынке за два-три дня.
Большое оживление вносила в жизнь лагеря запись в Советскую Россию и Бразилию. Казаки в эти дни забывали свои обыденные хлопоты, собирались кучками и на все лады обсуждали: ехать или не ехать, записываться или не записываться.
После снятия карантина информационным отделением штаба Донского корпуса в полках, в том числе и в гундоровском, были открыты библиотеки-читальни, куда постоянно доставлялись свежие газеты и журналы. Целыми днями толпились казаки в читальнях, тут же шумно делясь впечатлениями о прочитанных новостях. Устраивались лекции, доклады, но по причине не совсем удачного подбора тем, посещались они казаками слабо, слушателями их были главным образом офицеры.
В середине января в Чилингире открылась дивизионная лавка, что значительно сократило аппетиты местных спекулянтов. Товар для этой лавки, как и для всех лавок в лагерях Донского корпуса, был выдан отделом снабжения Русской армии, с тем, чтобы вырученные от продажи деньги обращались на покупку нового товара и на увеличение оборота лавок. Продавцами были назначенные для этого офицеры, по одному от каждого полка. Лавка вызвала большой интерес у обитателей лагеря и с раннего утра и до поздней ночи около неё стояла длинная очередь.
Казаки во все времена поражали своим умением приспосабливаться к окружающей обстановке. Так было с гундоровцами в лагере Чилингир. Не зря в воспоминаниях переживших чилингирский период эмиграции людей особо фигурируют казаки гундоровского полка. Они выделились своей сплочённостью, сильной спайкой и взаимопомощью.
Пищу казаки готовили самостоятельно, группами по несколько человек, в котелках, ведрах и консервных банках. Отпущенных французами полевых кухонь не хватало даже для кипячения воды. Готовили на кострах, в специально отведённом для этого месте, около барака. Топливом служили колючка, хворост и дрова из ближайшего леса, расположенного в 4-5 километрах от лагеря. В лес за дровами ходили командами.
Рано утром собирались эти команды в указанном месте, обыкновенно у барака гундоровского полка, где назначался старший, после чего все, сопровождаемые конными французами, шли в лес. За неимением топоров дрова приходилось рубить шашками. Из лесу обыкновенно возвращались около четырёх часов дня, неся на себе вязанки хвороста и колючки.
Хождение за дровами считалось одним из самых тяжёлых нарядов, так как большинство казаков имели рваную обувь, а ходить приходилось во всякую погоду, в снег и в грязь, по узкой, заросшей тропинке, через болота и горные потоки, вздувшиеся от дождей. Помимо того, рубка и переноска дров за несколько километров была тяжёлым, почти непосильным бременем для измученных недоеданием казаков.
Много времени уходило на приготовление пищи. Сырые дрова горели слабо, пища варилась медленно. Ранним утром, днём и вечером, до темноты, плохо одетые, пронизываемые холодным ветром, часто под дождём, возились казаки у костров.
Воду брали из колодцев-фонтанов, расположенных в деревне Чилингир, а также из ручья одноименного названия, протекавшего внизу, у деревни. Но так как в этом ручье, который был единственным, стирали, или как тогда говорили, "мыли" бельё, то брать воду из него было строжайше воспрещено. Правда, запрет этот не исполнялся казаками, которые зачастую даже пили воду из ручья. Конечно, это вело к заболеваниям, которые принимали массовый характер по причинам антисанитарного состояния лагеря.
Действительно, санитарные условия жизни в Чилингире были ужасны во всех отношениях, начиная с помещений. Громадные холодные бараки-овчарни, полутёмные, с сырым навозным полом, со сквозняками и худой кровлей, даже в отдалённой степени не напоминали жильё. Бараки не отапливались, печей почти не было. В дождь и непогоду казаки почти всё время ходили мокрые, так как обсушиться было негде. Спали вповалку на земляном полу, тесно прижавшись друг к другу.
Вши буквально поедали казаков. Горячей воды не было и бельё приходилось стирать, как было сказано ранее, в протекавшем около деревни ручье. Вшей такая стирка, конечно, не уничтожала. Да и в ручье-то стирать приходилось редко, так как мыло купить казакам было не на что, а французы выдавали один килограмм такого примитивного моющего средства на 25 человек в месяц.
В тёмном бараке искать вшей было невозможно, вне барака не позволяла погода. Зато в те дни, когда переставали дождь и ветер и тёплое южное солнце пригревало землю, большая часть населения выходила за ручей, на горку, где был разбит тутовый сад, раздевалась и ожесточенно начинала истреблять вшей.
Оригинальную картину представляла тогда собой эта горка за лагерем. Розовели, голубели, краснели, пестрели в ярких лучах южного солнца развешанные по деревьям тысячи казачьих рубашек и исподников, а обладатели их голые сидели под деревьями и сосредоточенно выискивали вшей, греясь на солнце. Но редко перепадали тёплые солнечные дни, а впоследствии турки совсем запретили ходить в сад, ссылаясь на то, что казаки портят деревья. Да и охота на насекомых ненадолго избавляла от вшей. В первую же ночь они появлялись чуть ли не в большем количестве.
– Вши у нас лавами ходят, – острили казаки, и это было близко к правде.
Монотонно и однообразно проходила жизнь в Чилингире. Вот распорядок лагерного дня.
6 часов утра...
– Вставай! – проносилось из края в край по тёмным баракам, и они оживали. Одно за другим открывались окна. Их, чтобы хоть как-то защититься от холода, закрывали на ночь плетёными из прутьев щитами и соломой. В бараках становилось несколько светлее. В окна врывался слабый утренний полусвет, а с ним вместе – сырой и холодный ветер.
Медленно и крайне неохотно вставали казаки. Шум увеличивался. Говор, крики, кашель, глубокий, затяжной, злой, чилингирский. Свертывались жалкие подстилки из болотной травы; там, где спали, днём надо было ходить.
– Раздатчики – за продуктами!
Продукты выдавались с интендантского склада, находившегося на горе, у дороги, при въезде в деревню. Французский продуктовый транспорт приходил в Чилингир обыкновенно часа в два-три дня. Продукты сгружали в особый сарай и на следующее утро уже выдавали в части.
С шести утра, а то и раньше, с жестянками и чувалами раздатчики уже толпились у склада. Продукты в части выдавались по очереди, по времени прибытия к складу раздатчиков. В начале восьмого продукты попадали в части. Начиналась первая делёжка по сотням. Для этой процедуры в каждом полку было отведено особое место у барака, под навесом. Тут же сотенные раздатчики передавали продукты взводным раздатчикам. Эта делёжка была уже сложнее. То и дело слышалось сакраментальное «кому?». Дальнейшее уже происходило в бараке. Самая хлопотливая, самая трудная делёжка. Продукты делили на два человека, на три, пять, семь и так далее, по числу людей в группе. Раскладывали продукты по кучкам тщательно, чуть ли не до единого зернышка. И тут-то снова на первый план выступало знаменитое лагерное «кому?». Многоголосое, оно носилось по всем баракам, по всему лагерю, неизбежное, ибо без него казаку никак нельзя было обойтись.
Обычно давали два хлеба на пять человек. Понятно, трудно было делить их на равные части. К тому же бывали неодинаковой величины, попадались и цвёлые, и раскрошенные. И тут вот это самое «кому?» решало всё. Хлеб делили на равные доли. Один казак отворачивался к нему спиной, другой прикасался к кускам рукой и спрашивал: «Кому?». Отвернувшийся называл фамилии казаков своей группы, и хлеб разбирался. Без спора, полюбовно.
– Кому? Кому? Кому? – неслось со всех сторон по бараку.
– Мине, табе, Митрию, Ягору, взводному, ахвицерьям, – слышалось ответное.
Между тем с раннего утра уже дымили костры, кипятили воду. Начиналось чаепитие. Медленное. Пили не спеша, стараясь как можно дольше продлить это удовольствие. Потом происходила уборка бараков, площадок перед бараками, отхожих мест. В 11 часов начинались занятия. Строевые – на воздухе, в хорошую погоду, словесные – в помещении, в плохую погоду.
Эти занятия всё-таки благотворно влияли на казаков и как гимнастика, и как средство, поддерживающее воинский дух и не дающее казакам опускаться. В первые дни введения учебных занятий казаки отнеслись к ним недоброжелательно, ворчали и неохотно выходили из бараков по команде «Выходи на занятия!», но потом стали заниматься с видимым удовольствием. Надо заметить, что к словесным занятиям, поскольку они проводились в виде читки газет или бесед по текущему моменту, почти все казаки относились холодно.
В 12.00 занятия кончались. Опять дымили костры и казаки хлопотали с обедом. Любопытно меню тех самых чилингирских казачьих обедов. Чтобы хоть как-нибудь скрасить опостылевшие фасоль и чечевицу, казаки придумывали всевозможнейшие блюда. Конечно, основным был суп из фасоли или чечевицы, или лапша, галушки, размазня из муки, всё это с консервами. Но были и деликатесы – пирожки, котлеты, и диковинные, специально приготовляемые блюда. Так, например, в гундоровском казачьем полку был в большом ходу «соус».
Готовили его таким образом: в кипящую воду засыпали кофе, который французы выдавали казакам. Пить его они не любили, по-видимому, из-за недостатка сахара, поэтому командование ходатайствовало перед французами о замене кофе чаем, что и было впоследствии сделано, но первоначально казаки нашли своеобразное применение кофе: в него клали консервы, сдабривали жиром – и соус готов! Некоторые, особенно уж тонкие гастрономы, клали в этот соус и подболтку из муки.
Но ко всему этому надо добавить, что всё-таки казаки не наедались. Недостачу эту нельзя было компенсировать даже хлебом, так как его тоже выдавалось очень мало.
После обеда происходило "мытьё" белья, уборка площадок перед бараками, постройка землянок и другие хозяйственные работы. Варили чай, который ввиду холодной погоды пили в большом количестве. Так продолжалось до семи часов.
В семь часов – «Зоря» и молитва. В плохую погоду – в бараках, в хорошую – на воздухе, на утоптанном плацу.
Звонко разносилась по окрестным горам «Зоря», и широко, плавно и стройно лились из тысяч казачьих грудей молитва и гимн: «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон».
Быстро проходил короткий вечер. Кое-где по площадкам ещё догорали костры, и к девяти часам уже всё кончалось, лагерная жизнь прекращалась, лагерь медленно засыпал. И так продолжалось изо дня в день.
В конце февраля 1921 года в лагерь Чилингир прибыл представитель американского Красного Креста господин Имбри. На собрании к нему обратился командир 1-й бригады 3-й Донской казачьей дивизии генерал-майор Коноводов Иван Никитич:
«Дайте нам, взывают многие казаки, определённый кусочек земли, куда мы, подавляя глубокие рыдания и великую тоску по Родине, двинемся, и где мы с вами в целом возродим культуру и цельность казачьего жизненного уклада. Вы, господин Имбри, быть может, потомок тех эмигрантов, которые, будучи изгнанными из своего Отечества, как и мы, создали всё же могучую свободолюбивую Америку. Поэтому трагизм душ наших Вам должен быть особенно понятен. Теперь перейду к тем житейским мелочам, коими жив человек.
Первое. Условия размещения казаков Вы лично видели. Правда в том, что они размещены далеко хуже рабочего скота у земледельца средней руки.
Второе. Питание казаков плохое. Хлеба, консервов, фасоли, рису, гороху и вообще приварка выделяется в недостаточном количестве.
Третье. Слабые духом продают «излишки» обмундирования (тратя деньги) на покупку съестного, а отсюда люди плохо одеты».
Высокий представитель, хотя и обещал помочь, но сделать ничего не успел. Так и жили казаки до самого отъезда на остров Лемнос.
К началу весны до Советской России добрались те, кто первыми туда отправились. И вот, 24 марта 1921 года, от их имени, в краснодарской газете «Красное знамя» было опубликовано обращение бывших врангелевцев: «К вам, граждане мировой матушки-России, где бы вы ни были, какое бы вы положение не занимали, обращаемся мы, группа офицеров, чиновников и священников, прибывших с далёкого берега Турции, переживших и переносивших все ужасы Гражданской войны и бывших невольными её участниками.
Без всякого давления с чьей бы то ни было стороны, но исключительно из любви к исстрадавшейся от междоусобной брани Родине, обращаемся мы к вам. Пусть мы, измученные физически, исстрадавшиеся душевно, с затоптанной и оклеветанной душой, обманутые люди, будем вам, родные, ярким, живым примером. Пусть наши муки послужат вам уроком и отрезвят горячие головы тех, кто слепо, с оружием в руках, открыто или с ядовитым мёдом на словах тайно продолжает вести войну с советской властью и пробует подбросить хворост смуты в догоревший костёр Гражданской войны.
Три года титанической борьбы новой светлой России с царством мрака завершились полной победой света, и мы первые, не меньше вас испытавшие террор и гнёт этого мрака, мы – итог всей лжи и обмана, террора, насилий или собственных заблуждений, политической близорукости, очутившиеся в далёких лагерях Турции, решили, несмотря ни на что, порвать с прошлым и принести свои жизни, своё чистосердечное раскаяние во всех наших вольных и невольных поступках на суд законной народной власти.
Мобилизованные или загнанные в ряды противников советской власти условиями жизни, мы были невольными проводниками, а подчас и исполнителями лжи и насилий над волей народа. Всё это капля за каплей складывалось в душе каждого из нас, создавалось сперва недовольство, а новые и новые факты обмана и обнаружившееся явное стремление вернуться к старому повели к массовому развалу всей белой армии. Скреплённая внутренним террором и питаемая буржуазными правительствами Европы, лихорадочно создававшими какие угодно армии и даже маленькие отряды, лишь бы оттянуть момент собственной гибели, белая армия, брошенная против своих же кровных братьев, лопнула, как мыльный пузырь…
…Не будет прощения, а пытки, виселица, расстрелы – шипело во всех приказах, воззваниях и угрозах авантюристов всех национальностей и рангов. Запугивания достигли своего апогея, но нам они были не страшны. Рассказы о 15000 повешенных в Крыму, приводившиеся в русской и французской прессе, не действовали, как и не действовал гробовой шепоток французов: «Мы не ручаемся за вашу жизнь, смотрите, обдумайте, вас повесят!».
Довольно, господа хорошие! Нас, вы говорите, повесят. Пусть, но дайте нам возможность стряхнуть с себя ту грязь, которой вы нас вымазали, своим открытым уходом от вас мы прямо заявляем, что в новых ваших авантюрах участвовать не будем, а при случае и померяемся с вами.
…И в душных и мокрых землянках, в дырявых сараях, где в противоположность вам жили загнанные вами люди, зрела мысль: «Довольно лжи, довольно обмана!».
Эти люди были мы, брошенные вами под надзор французских негров и арабов, оскорблявших наши национальные чувства стрельбой по нам, ударами и руганью.
Куда вы, сидящие в Константинополе и разъезжающие для создания новых авантюр по различным совещаниям, нас завели? Довольно, домой!
Туда, к холодному северу, к братьям с горячим сердцем, как блудные сыны, мы принесём своё раскаяние, испросим прощение и станем в ряды мировых бойцов.
Пусть наши муки образумят тех, кто верит, что жизнь светла, что жизнь Родины и мира может быть создана грязными руками авантюристов, шкурников, разъезжающих на французских автомобилях, кормящихся на французское золото. Не верьте им!
Не идите за ними, не сплавливайте из своих трупов и трупов братьев сытную жизнь власти и золота. Помните наш пример и так же честно, как и мы, не в качестве врагов Советской России, а в качестве людей, готовых ей послужить и отдать все свои силы.
Да здравствует Советская республика!
Да здравствуют т.т. Ленин и Троцкий!
Да здравствует III Интернационал!»
Всего под этим воззванием – ровно сто подписей, в том числе есть выходцы из Донского гундоровского георгиевского полка. Это войсковой старшина В. Ф. Дукмасов, хорунжий П. Е. Ермолов, хорунжий П. И. Изварин, хорунжий Г. Н. Неживов, войсковой старшина А. Форофонов, хорунжий П. Д. Шляхтин.
Не в моих правилах комментировать такие документы. Но тем, кто подписал воззвание, пришлось отдать республике, в которую они вернулись, не только все свои силы, но и самое дорогое – свою жизнь. Согласно данным других исследователей, практически всем тем, кто подписал это воззвание, не суждено было умереть своей смертью. Все они были раскрошены в лагерную пыль в 20-30-х годах.