Для того чтобы лучше показать то, что пережили казаки в конце 1920 и начале 1921 годов, лучше всего обратиться к соответствующим этому периоду времени воспоминаниям «чилингирских сидельцев» и эпизодам из художественных произведений. Из них можно узнать, что Донскому Гундоровскому Георгиевскому полку, как самому большому по численности, под размещение выделили один, покрепче с виду, барак, в дальнем конце которого когда-то была скотобойня. С годами въевшиеся в пол и стены запахи давали о себе знать, даже несмотря на холодную погоду.
Рано утром с небольшого холма, на котором расположилась деревня Чилингир, с минарета мечети доносились призывные возгласы муэдзина. Заслышав первые крики служителя аллаха, барак долго и мучительно, со злым и надсадным глубоким кашлем, начинал просыпаться.
– Вместо трубы нам этот запевала…
– Зато никогда не проспишь.
– Так тут и просыпаться не захочется.
– Каптёрщики, за продуктами к штабному бараку!
– Похоронная команда, строиться!
Над Чилингирской котловиной вставал очередной, не пробуждающий радости рассвет. Невысокие горы, по своему виду похожие на гребенные горы на родном Северском Донце, окружали лагерь со всех сторон. В эту котловину от находящегося в тридцати вёрстах моря, натягивало белесой сырости, и она накапливалась и застаивалась в каждой горной складке. А когда поднимался ветер, становилось ещё холодней. Разгоняясь по длинной котловине, он играючи раскидывал и без того ветхие черепичные крыши на бараках и кошарах.
В отличие от Северной Таврии и Крыма здесь не нужно было кланяться под пулями и вжиматься в землю при разрывах снарядов, и только этим себя успокаивали обитатели казачьего лагеря.
Зато пришло другое… Забота о куске хлеба, который и означал спасение. Вся эта неприглядная лагерная жизнь на турецкой земле, с пайком в двести пятьдесят граммов хлеба, двести граммов консервов, сто граммов приварочных продуктов и тридцать граммов сахара, всё же меньше пугала людей, чем возможность остаться в Крыму. «Лучше уж такая жизнь, чем неминуемая смерть», – каждый день внушалось казачьими начальниками.
Офицеры, составлявшие до трети численности казачьих частей, как могли, поддерживали боевой дух казаков. Они практически ничем не отличались от общей массы. Жили в тех же помещениях, получали тот же паёк и только пищу старшим офицерам варили их вестовые.
Американский Красный Крест выдал для воды и гигиенических целей металлические ведра, но они тут же были приспособлены под варку пищи. Получалось как раз на группу из 5-6 человек. На такие группы вокруг одного ведра и, соответственно, одного костра, и разбился весь лагерь. Их даже стали в шутку называть не односумами, а одноцибарочниками.
Казаки просыпались каждое утро в насквозь пронизываемом ветром бараке гундоровского полка, имея перед собой одну всеобщую цель – согреть свои плохо одетые тела и хоть чем-то наполнить пустые, упорно требующие пищи желудки. И то, и другое можно было сделать, только имея топливо для многочисленных костров. Но где же его столько для всех взять?
Из-за стремления казаков во что бы то ни стало отыскать в безлесном краю топливо дело дошло до конфликтов с железнодорожным турецким начальством.
Вдруг поступило сообщение, что прекратил работать телеграф европейских стран с Константинополем. Что за причина? Посланный французский патруль, конечно же, сразу установил: казаки ночью спилили телеграфные столбы и пустили их на костры для варки пищи.
Пока в лагере шло разбирательство, казаки, тихо посмеиваясь, обсуждали произошедшее:
– Какой нам толк с этого телеграфа между Европой и Азией, если варить пищу не на чем! Пусть хоть через это об нас озаботятся!
– Без телеграфа прожить мо-о-жно, а без чая – никак нельзя…
Прошло совсем немного времени, и французы обнаружили, что на станции Хадем-Киой во многих местах на подъездных маневровых путях укорочены шпалы. Опять же от казаков – простое объяснение:
– Там много лишнего, шпалы и так длинные, поезд пройдёт, и с ним ничего не случится, а нам пищу готовить надо… Дайте в достатке дров, тогда не нужны будут нам ни их турецкие столбы, ни их турецкие шпалы.
Французские интенданты выдавали донскому корпусному интендантству «французский паёк» со всевозможными удержаниями. Эти удержания в свою пользу доходили до одной трети и без того скудного пайка. Казаки не раз поднимали вопрос о прекращении злоупотреблений французскими интендантами с лейтенантом Пуссо во главе. Но из этого ничего не вышло.
– Берите, что дают, а не хотите – не берите, – был ответ хамовитого, откормленного француза.
Неудивительно, что на «толкучке» в Хадем-Киое появились продукты французского интендантства, что, конечно, привело к возмущению казаков.
Среди офицеров на эту тему тоже велись бесконечные разговоры:
– Всё то, что вынимается из наших желудков, складывается в виде денег, лир и пиастров уже в кошелёк французских чинов интендантства.
Но, что правда, то правда, были случаи хищений продуктов и со стороны казаков сопровождающих команд. Тогда командиры, вопреки всем действующим на тот момент уставным требованиям, ввели телесные наказания для застигнутых на месте преступления мелких воришек. На некоторое время удалось прекратить воровство.
26 ноября (9 декабря) 1920 года в свято почитаемый на Дону Георгиевский праздник донской атаман генерал Африкан Петрович Богаевский приехал в казачий лагерь. День был пасмурный и дождливый. Казаки, поёживаясь от холода, окружили атамана на площадке западнее бараков.
Казалось, атаман был придавлен какой-то тяжестью и очень расстроен. Офицеры молчаливой группой стояли неподалёку. Стоявшие в задних рядах казаки закричали:
– Поднимите на руки атамана! Пусть будет на виду!
Четверо казаков атаманского конвоя скрестили руки, бросили на них шинель и разом подняли атамана над толпой.
– Я приехал к вам, чтобы поздравить вас с Георгиевским праздником, – спокойно заговорил Африкан Петрович, – тем более что среди вас много георгиевских кавалеров. Поздравляю, господа!
– Покорно благодарим, Ваше превосходительство! – старательно, словно на параде, в ответ прокричали казаки.
– Не раз я праздновал этот день с вами, господа офицеры и казаки. И теперь хочу разделить радость этого воинского праздника, – продолжал атаман Богаевский. – Я видел вас в Новороссийске, затем – в Евпатории, когда вы представляли из себя деморализованную, неорганизованную массу. Видел тогда, когда вы на моих глазах превратились в грозное воинство, в течение полугода не знавшее поражений. За это время вы захватили семьдесят пять тысяч человек в плен, триста пушек, громадное количество пулемётов, бронемашин и даже бронепоезда. Сперва советское правительство не обращало на нас внимания, а потом, заключив мир с Польшей, бросило против нас превосходящие силы: по пехоте – в пять с половиной раз, по коннице – в десять раз. Увы, пришлось испытать и горечь отступления…
Богаевский сделал паузу, вслушался в тишину, которую держали завороженные его речью казаки. Далее заговорил снова:
– И вот вы прибыли сюда, где сорок с лишним лет назад, в 1877-1878 годах, сражались ваши деды и снискали себе великую боевую славу! Здесь, в Турции, вы нашли временный приют. Вас, конечно, интересует и мировая политика, и наше, в связи с этим, положение. До сих пор ещё не выяснено, кем нас считать – как войска или как беженцев. Если нас признают войском, то улучшится наше положение. Нам увеличат паёк и дадут достойное содержание. Если же нас признают только беженцами, придётся разъяснять всеми способами другим государствам, что мы из себя представляем.
Но и в этом направлении ведутся переговоры…
Богаевский опять помолчал и, словно решившись на что-то важное, оглянувшись на офицеров, ища у них поддержки, продолжил:
– В последнее время я вёл переговоры с Америкой. Она соглашается принять нас, но при этом необходимо, чтобы каждый имел для жизни на первое время не менее ста долларов. К тому же контракт нужно заключать на пять лет и знать английский язык. Я понимаю, – развёл руками атаман, – эти условия для подавляющей массы казаков трудновыполнимы. Хотя при благополучном исходе переговоров, возможно, мы устроимся в этой самой Америке. Там есть земля, много земли… А хутора и станицы мы устроим не хуже, чем на Дону.
По рядам казаков пошёл одобрительный гул:
– Дали б землицы, инвентарь, скот на разведение, материал для постройки, мы бы быстро освоились! Что мы – хуже каких-то других поселенцев?
– Размечтался ты, станичник…
– Небось, своих желающих на такие условия им хватает, не то что для нас, пришлых!
– Гутарить тоже б по-ихнему научились! Главное – не язык, а руки. Работать-то мы умеем! А к этому и остальное приложится!
Атаман терпеливо дождался, когда утихнут выкрики, и, перейдя на сложенную из принесённых артиллерийских ящиков трибуну, продолжил:
– Теперь – о сегодняшней жизни... Всем понятно, что вы расквартированы из рук вон плохо. Но французы говорят: «Не нравится здесь, езжайте на остров Лемнос». И утверждают, что там будет лучше. Не знаю, станичники, так ли это. Планирую съездить туда и всё обстоятельно посмотреть, а потом через ваше командование вас поставить в курс дела. И вот ещё что. Я слышал, что многие из вас бегут…
Казаки насторожились.
– Но бежать без документов – значит, обрекать себя на вечное скитание. Когда вы будете здесь, вместе с другими, с вами ещё будут считаться, а если разбежитесь, то обречёте себя на гибель. И тогда вы точно станете уже даже не беженцами, а беглецами. А когда неминуемо начнёте добывать себе пропитание незаконными способами, то, возможно, – и грабителями.
Атаман ещё долго говорил о международном положении, призывал казаков к терпению, даже Святого Георгия вспоминал. К концу речи его слова уже перекрывал нарастающий гул голосов. Послышались выкрики.
– Хлеба пусть французы добавят!
– По другим местам пускай развезут! Мочи нету тесноту терпеть!
– На кой ляд шагистику устраивают! При таком пайке ноги подламываются! – усиливался нестройный гвалт.
Офицеры по обязанности шикали на кричащих, но те на них не обращали внимания. Атаман решил, что всё, что хотел сказать, – сказал, поэтому встречу с казаками надо закончить на хорошей ноте, а не то крикуны всё могут испортить. Богаевский подозвал начальника атаманского конвоя и дал команду трогаться. Автомобиль атамана в окружении всадников медленно двинулся в направлении станции Хадем-Киой. А традиционная в день георгиевских кавалеров казачья «хлеб-соль» так и не состоялась, не было выделено для этого средств, а для французов это и вовсе был не праздник.
В первые недели жизни в Чилингире люди говорили мало. Всё больше думали свои горькие думы, молчали. Это молчание становилось порой невыносимым. Надежды на лучшее, на разумную человеческую жизнь, на избавление от постигших их бед, оставалось меньше и меньше.
Казаки – народ бодрый и общительный, смешливый, а тут постепенно превращался в какую-то серую, озлобленную, голодную массу. Души и сердца рвали одни и те же разговоры.
– Совсем обирючились мы здесь… –то и дело слышалось в разных бараках.
– Месяц по календарю какой?
– Какой-какой… Ноябрь… Одна тысяча девятьсот двадцатого года.
– Как раз ноябрь в нашей степи и есть самый бирючиный месяц. Они всеми выводками в балки по-над хутором забиваются, и как только луна выйдет – в полный голос воют. В куренях народ сразу в страх бросает. Сейчас, сказывают, на Дону столько волков развелось, страсть!
– Правильно говорят! Некогда было волков стрелять. Все больше сподобились люди людей смерти предавать…
Здесь, в Турции, как везде и всегда, сказывалось вечное стремление казака жить одной сумой с близкими и приятными в общении людьми.
Спустя пару недель после начала Чилингирского сидения в продуваемых ветром бараках и кошарах казаки озаботились строительством землянок. Выбрали под них место на косогоре перед ручьём, разбили участки на улицы – и закипела работа.
На выпрошенной у деревенского старосты Чилингира арбе навезли с дальней лесной делянки краснотал и лесины под колья. Наносили в цибарках и в чувалах глины, сложили рядочком дощечки от ящиков, колючую проволоку и битую черепицу и, разбившись на небольшие кучки, стали ладить себе новое более тёплое и удобное жильё.
– Что, земляки, хутор основали?
– Да-а-а-а… Назовём его Земляной.
– А не рано ли в землю уходить?
– Так мы ж для жизни, а не для чего другого!
– Ну! Посмотрим, что из этого получится.
Из стараний казаков получались землянки на пять-семь человек, с плетёными топчанами. Из тех же плетней, только обмазанных глиной, делались стены. Умельцы умудрялись изготовить печурки из жестяных коробок и банок. Самодельные печки ужасно дымили, мало давали тепла, однако создавали ощущение уюта. При затяжных дождях промокали хлипкие стенки землянок, начинали течь крыши, сделанные из разного хлама, но всё равно казаки, особенно семейные, вновь в бараки возвращаться не хотели. Прижились в землянках.
В довершение всех бед пришла в Чилингир и ещё одна страшная гостья – холера. 8 (21) декабря 1920 года в числе больных, попавших в этот день в госпиталь, оказались шесть человек с предварительным диагнозом, ужаснувшим всё казачье население лагерей, – холера.
Вот что доносил об этом дивизионный врач в рапорте от 10 декабря 1920 года за № 145/c.:
«Доношу, что по сие время в лагере Чилингир было 18 случаев заболеваний, подозрительных по холере, из них 7 смертных. Для заразных больных отведён отдельный сарай, который приспособляется, и туда сегодня будут переведены все подозрительные. Ввиду скученности населения лагеря, нет возможности правильно вести надзор за заболевающими, вовремя их выделять. Нет дезинфекционных средств. Кухонь в лагере недостаточно и совершенно нет кипятильников. Нет дров и угля, почему запретить пользование сырой водой невозможно. Нет печей, почему люди при настоящей сырой погоде не высыхают, что предрасполагает к заболеваниям. Недостаточно материала, чтобы заделать дыры в окнах и крышах. Если всё это останется в прежнем виде, эпидемия примет массовый характер.
Донврач 3 статский советник А. Степанковский».
Рапорт этот является ценным историческим документом, показывающим, в какой тяжёлой обстановке находились казаки в Чилингире, и при каких невыносимых жизненных условиях появилась холера.
С первых же дней возникновения в лагере холерных заболеваний были приняты энергичные меры по ликвидации эпидемии. Всем находившимся в лагере поголовно была сделана противохолерная прививка. Французами был установлен строгий карантин. Весь лагерь был оцеплен двойным кольцом постов, никого не пропускавших ни в лагерь, ни из лагеря. Внутреннее кольцо составляли русские посты, внешнее – конные французы.
Это было самое тяжёлое время в жизни Чилингира. Оторванные от всего мира, среди диких и унылых гор, в заражённом лагере, точно в тюрьме, охраняемые чуждыми и враждебно настроенными французами, голодные казаки начали падать духом. Бывшая раньше крепкой уверенность в том, что весной они снова вернутся на Родину, у них была сильно подорвана.
Конечно, это не могло не отразиться на казачьей психологии, и казаки всячески реагировали на это. Самые фантастические и неправдоподобные слухи ходили по лагерю. Наиболее малодушные, совсем упавшие духом и потерявшие веру казаки начинали понемногу мириться со своим положением. «Надо ехать в Россию, –говорили они, – всех большевики не перестреляют, а может быть, и никого расстреливать не будут. Тоже ведь люди. Да и мы-то по-мирному вернёмся».
Другие говорили, что Германия опять хочет воевать, что для этого она заключила союз с большевиками, что союзники теперь, безусловно, будут разбиты, и «тогда нам всё равно капут». Говорили и такое, что «французы выпрашивают для нас автономию».
Но было и противоположное, непримиримое течение казаков, решивших до конца бороться с большевиками. И слухи среди них ходили другие, радостные для них и подогреваемые ими же самими.
Говорили о том, что в Советской России всюду восстания, что атаман Струк (бывший полковник) занял Киев, что генерал Секретев почти очистил Донскую область от большевиков и держит фронт по линии Лиски – Чертково – Миллерово, что нужно идти на поддержку, и что скоро будет мобилизация. Опять говорили о той же Германии, которая тайно снаряжает оккупационную армию в Россию, в которую, кроме русской эвакуированной армии, войдут еще десять германских корпусов. Некоторые, наоборот, ориентировались на французов и превозносили их возможности. Были сторонники и американцев, и японцев. Говорили, что советская власть трещит и скоро падёт, и что ждать этого осталось недолго. Такие казаки решили до конца разделить судьбу армии и оставаться в её рядах.
Как и положено, в такой ситуации было и третье, промежуточное, течение людей колеблющихся. Им и в Совдепию ехать не хотелось, и жить в лагере было тяжело, невыносимо. Эти бежали. Бежали часто без определённой цели, куда бы то ни было, лишь бы только вырваться из лагеря.
– Всё равно здесь перемрём все, как мухи, от голода, холеры и разных болезней, а так, не в лагере, быть может и живы останемся, – рассуждали такие беглецы.
Многие бежали в Грецию и в Болгарию, о которой ходили самые утешительные слухи, а некоторые хотели пробраться и дальше на север, в Румынию, с тайной мыслью попасть затем незаметно в Советскую Россию. Бежали и в одиночку, и партиями. Судьба многих бежавших неизвестна. Безусловно, некоторые из них попали и в Грецию, и в Болгарию, но много, много рассеялось и погибло в пути от голода и разбойников. Были и такие, которые, поскитавшись по горам, истощённые, оборванные, ограбленные и зачастую избитые и даже раненые, возвращались обратно в лагерь.
И всё таки большинство казаков выжидали и настроение их вылилось в выстроившихся очередях для записи на отправку в Бразилию, Советскую Россию и французский иностранный легион.
Причём, количество записавшихся было прямо пропорционально ухудшению условий жизни в лагере и сильно зависело от отрывочных слухов, поступавших из Советской России. Так вот и жили. А вернее, существовали.
Офицер гундоровского полка П. Туроверов в первом номере журнала «Донец» от 20 марта 1921 года поместил свои воспоминания «У костров чилингирских»:
«Когда сумерки сырым тяжёлым пологом окутывают окрестности, и мутное небо турецкой зимы низко нависает над Чилингиром, лагерь резко меняет своё лицо. Неряшливые турецкие постройки и наши жилища, мрачные, гнетущие одним своим видом скотские бараки и жалкие землянки, примитивные, как звериные норы.
Невольная неряшливость изношенной одежды людей с измождёнными лицами. Всю мерзость дневной действительности прячет ночь в широких складках своей чёрной мантии. А яркие буйные огни сотен костров, живописно разбросанных по всему лагерю, придают ему необыкновенное очарование. Но кончается день, мучительно долгий, зябкий и полуголодный наш день. Беспокойным и нездоровым сном забывается лагерь, и тухнет пламя опустевших вечерних очагов».
Голод, холод и тоска. Только такие ощущения и чувства переживали казаки в последние месяцы 1920 года, но тогда им ещё казалось, что всё это ненадолго и совсем скоро жизнь изменится к лучшему. Надеждам этим не суждено было оправдаться.