В счастливую пору детства каждый день приносит что-то новое, интересное. Всегда хочется обо всем все знать. Очень, любопытно нам было слушать разговоры старших, особенно стариков. Сидят они, бывало, на завалинке, на лавочке около ворот, или под окнами избы, греются на солнышке и неторопливо ведут разговор, например, о том, как «преж» люди жили и как живут теперь и что будет в «скором време», т.е. в будущем.
Часто было можно слышать о том, как «знаткие люди» оборачивали свадьбы в стаю волков, или свадебный «поезд» по дороге к церкви заставляли плутать, заезжать куда-либо в непроходимое болото, к речному омуту, или к какому-то иному гиблому месту. В таких случаях, благополучие свадебного «поезда» зависело, оказывается, от «дружки». Если «дружка» сильный «знаткой», то ничего дурного и не случится, а попадись тут другой, недобрый «знахарь», да по «дьявольщине» посильней «дружки», вот тогда со свадебным поездом жди беды. «Преж» – это, оказывается, было обычным явлением. Ну, а «в теперешние» времена этих «делов» – «по-мене», «нечутко» стало. «Перевелися знахари-те».
Иногда разговор сводился к «чудесам» иного рода, не к колдовскому знахарству, не к дьявольщине, а к «святым деяниям».
В разговорах о том, что будет «в скором време» ссылались на авторитет каких-либо известных в наших краях людей, или, просто, – на «старинные священные» книги – библию и, какое-то еще «святое писание». Бывали и безличные ссылки. Можно было услышать и такое: «Знатки-те люди говорили – вот, что в писанье-то сказано…» то-то и то-то, а далее следовали «предсказания» самые непонятные, загадочные, порою, совсем невероятные и даже страшные.
Одним из таких «чудес» было «чудо» с Михаилом Захаровичем. (Дата записи рассказа не известна, П. Х. Ширяев).
«Чудо» с Михаилом Захаровичем
Особенно «слаутным», авторитетным у «нашенских» богомольных старушек был этот Михаил Захарович. В их рассказнях часто упоминалось имя «Михаела» Захаровича и повторялись, будто бы его высказывания и какие-то его благочестивые поступки.
«Не столь давно, на моих памятях было» – начинала что-нибудь рассказывать наша бабушка Мария. Бабушкой она приходилась нам по линии матери. Звали ее Мария Никитишна. Была она родом из села Володинского. А там – «ближе к сэркве-то и народ-от боле знаткой».
Бабушка Мария была неутомимой, лихой пряхой. Всегда она сидела «за преснисой» – так называли у нас прялку – незамысловатое приспособление для прядения. Пряла она – наша бабушка – только самое лучшее льняное волокно и тянула тончайшую ровную нитку. Нельзя же было такую пряху высокой квалификации посадить прясть низкосортное волокно, например, «отрепи» или там, «изгреби» и даже «пачеси».
Когда, бывало, приходила бабушка к нам, то сразу же садилась за мамину «преснису» и начинала прясть. За пряжей только руки заняты, а язык – свободен. Тогда сразу же начинались разговоры. Вначале о том – о сем, как бы «по текущему моменту», главным образом – о пряже, как ее лучше «осинить» или «осоломеннить». Слово «окрасить» относилось только к красной краске, а так применялись световые термины «озеленить», «очернить» и т.д. Когда эти вопросы исчерпывались, разговоры переходили на «отвлеченные» темы. Мы тогда начинали прислушиваться, подсаживались поближе. При очень интересных «беседах» иногда осмеливались робко спросить что-либо для уточнения.
«Малинька еще была, – говорила неторопливо бабушка, – а помню Михаела-та Захаровича. Богобоязливой такой был, ученый шипко! Жил он сэрковным старостой. До 40 лет вина в рот не брал, а про табак и говорить нечё.
А когда нову-ту, каменну-ту сэркву построили, на освещенье-то храма архирей приезжал! Попов-то собралося – со всей, поди, округи!
После освещенья-та у их, у попов-то, застолье, значит, было. Тогда оне попы-те и поднесли Михаелу-ту Захаровичу какого-то хорошего, дорогого вина. А он – не пью ить я – говорит. Тут сам Владыка – архиреет и приневолил его – выпей, говорит, Михаело Захарович! Ну, как тут не выпить-то? Владыка ить! Он и выпил – впервые в жисти. Вот с той поры и начал он пить, и начал пить. Спилса совсем. А ить какой человек был! Все старинны книги знал и много другим рассказывал.
Подсядет, бывало, Михаело Захарович к старухам, там в сэркве меж обидней да меж заутринной, – это перерыв такой в сэрковной службе, – ну да вы ить сами знаите – и начнет им рассказывать. «При последе време – говорит – будут ездить люди «на сорочьих гнездах», полетят железны птисы, грому от их будет шипко много.
Не пролгетса все ето! Вот замичай: видали как Ондриевы стали ездить в новом-то коробке на дрожках? Хоть куда поди – как есь сорочье гнездо.
Распыхался Ондриет Степанович. Чё ему: робят у его на войну не берут. Откупил, говорят, люди-те. Кому война, а он вишь машину жатку-самовяз завел».
Возвращаясь снова к вопросу о «сорочьих» гнездах, продолжала: «Сказывают, что в больших-то городах бары те, которы по богаче, так у их едаки-те, как у Ондриевых-то, – повозки с покрышей да с дверьками и под стеклом. Чем не сорочьи гнезда? Нужна им наша телега! Все сбудется, что в писанье-то сказано. Не пролгетса! А потом, когда семирна война начнется – пойдут народ на народ, сарсво – на сарсво, сын – на отса, брат – на брата. Худо будет тогда жить-то людям. Ох, как худо! При последе-то време и чудес уж некаких не будет. Антихрист придет. Печать свою на людей будет ставить. И нечего с им не сделать. Ис пушки в его пальнут, а у его только одежа распахнется. Людям деваться будет некуды. Побегут оне в горы и станут просить: «Горы, падите на нас и задавите нас! Така жись придет! Переставленье свету начнется. Страшный суд. Горе будет нам грешным!
А топерь-то мы че живем! Хлебушко – есь. Вон на столе-то хошь аржаной, хошь – пшанисной. Ешь – не хочу! Вот и молиться люди забывать стали».
Жутко нам становилось слушать такое, спрашивали: «А когда антихрист придет, бабушка?» – «Один бог знат, – говорила она. – Железных-то птис ишшо не слыхать. Не скоро, можот… Бог-от милостив к нам грешным. Да и чудеса ишшо есть в мире-то. Мощи опять-жо всякие. Да и недалеко ходить, с Михаелом-то Захаровичем и у нас чудо было.
Как-то об летнем време вышел он после заутрины во свою сэрковну ограду – отдохнуть перед обидней. Лег полежать на травку, да, видно, и забылся, здремнул чуток, а когда очнулся – глядит, что лежит-то он не во своей, не в Володинской сэрковной ограде-то, а в какой-то чужой! Огляделся и видит, что он оказался у сэрквы-то в селе Захароском! Вон где! Бывал ить там он ранне-то не один, поди, раз. Узнал место-то сразу. Тем же часом пошел он в сэркву в тамошну, да там и обидню отстоял. Пристольной празник был тогда в Захароской-то – Ильин день.
Али ето не чудо? Гляди-ко: – заутрину стоял в Володиной, а к обидне очутился в Захароской! А ить не близко – 10 верст до Захароской-то! Сам ить не почувствовал как вдруг из Володины там очутился. Видно, всевышни силы перенесли! Это ить надо удостоиться!
Стало, ишшо, не скоро переставленье-то свету. Бог милостив!».
Становилось и нам веселее, раз «конец свету» еще не скоро. А тут еще дедушка наш подбадривал, когда вступал в эти разговоры. Он как-то всегда с недоверием, критически относился к рассказням бабушки Марии. Скажет, бывало, с усмешкой: «Опеть поди пьяный был Михаело-то Захарович ваш? Не иначе! Раз уж не помнит, когда в Захароску приехал. А там проспался, да про чудо и придумал. С пьяными-те и не такие чудеса бывают. У нас вон тоже Микулушка-маленькой про себя чудеса рассказывал.
Любел выпить-то Микулушка-та, не тем помянут – покойник. Неделями, бывало, пил бесперестанки.
Сколь уж он тогда был в запое – не знаю, а после сам рассказывал: «Иду, – говорит, – деревней-то, а дело под вечер было. Вижу: сидит на лавочке у своего дому наш Степан Яколевич, да рукой эдак меня и поманил. Садись, говорит, Микалай Арсентевич, посиди со мной. А сам-знашь какой человек Степан-от Яколевич! Богатой да строгой, не любит пьяных-то, да непутевых. Набожный опять же шипко. Ну я – не того слова – подхожу это к ему. Как не подойдешь к такому человеку, раз подзыват. Подхожу, а сам думаю, не осудил бы, сажусь это с им рядом-то, возьми да и перекрестись – господи – говорю, прости меня грешного! Сел. Гляжу: сижу один-одинехонек! Не какого Степана Яколевича нету. А сижу-то я не на лавочке, а на берегу в Большой Криуле, на самом обрыве, над омутом и ноги спустил под берег. Тут у меня хмелет и ободрало! Ровно, волосы дыбом стали! Отполс это я потихоньку от обрыва, да и айда-ко домой. Чуть ить нечиста сила не заманила меня в омут там за деревней-то! Обратно-то иду, а Степан-от Яколевич сидит на лавочке, как ни в чем не было, а сам улыбатса и ко мне: «Чего, – говорит, – вернулся!». «Вернулся – говорю – Степан Яколевич». А сам – домой, да – спать. (Дата записи рассказа не известна, П. Х. Ширяев).