Здесь мои наблюдения за детьми. Рассказ о маленькой девочке Даше. В следующих публикациях мои впечатления от посещения детского дома и мысли по вопросу усыновления.
С Дашей мы познакомились так. Я зашла в её палату «соцников», потому что её рыдания были хорошо слышны за стенами палаты.
Мне не нравится слово «соцники». Оно скребёт уши, когда используешь его так же, как все, для удобства в общении. Оно делает из детей, таких разных, таких трогательных, таких живых, учётно-расчётные единицы в экономике бухгалтерии отделения. «Соцники» или ещё по-другому «отказники».
Когда речь заходит о зарплате, обсуждают негласный рейтинг отделений по количеству мест для «соцников». «Лучше» то, в котором их меньше. Это значит, меньше работы. Речь о детях из детдома и Центра помощи детям, оставшимся без попечения родителей. Мне стыдно слушать разговоры об этом.
Палата детей без родителей находится рядом с сестринским постом: заходить туда нужно чаще, чем в другие палаты. Я только присела за письменный стол. Весь день на ногах. В столе истории болезней, которые нужно проверить, - не изменились ли назначения. Там, - в палате детей без родителей, - кто-то долго ревёт. Я устала. Забегалась. И я достаточно долго проработала в больнице, чтобы всякие там сострадания и милосердия во мне начали притупляться, потому что я сама их не получаю. И вообще не получаю, и, тем более, не получаю от тех, кто считает, что им обязаны и милосердие входит в список моих оплачиваемых государством служебных обязанностей. В принципе, можно не идти: поплачет и успокоится. Я встаю и иду, потому что так надо по внутренним понятиям, а не потому что переполнена участием. Я тем более не была особенно расположена к жалости, сочувствию и нежным чувствам, ещё и от того, что уже успела привязаться к двум мальчикам-братьям, которые поселились здесь первыми. Что-то живое плачущее на кровати в углу меня заранее раздражало, как потенциально разрушавшее нашу с ними идиллию.
Живое кричащее вылезает из под одеяла, смотрит, кто зашёл и бабах – лицом в подушку рыдать дальше.
Есть выражение «рыдать в подушку». Оно всегда было далеко от меня и никогда меня не цепляло. Это неудобная поза для того, чтобы плакать в прямом смысле слова и не соответствует формам проявления моего характера, в переносном своём значении. Моей эмпатии такая форма выражения эмоций не вызывает.
Она хочет домой к маме.
«Хочу домой к маме!», - ну, это вообще классика жанра. Затёртая тема, замусоленный штамп. Расхожее выражение. Фраза на слуху. Да. От затёртости темы и замусоленности штампа в циничных контекстах взрослой жизни, эти слова заранее не воспренимаешь всерьёз.
Подхожу, приподнимаю одеяло. Это девочка. На стене над кроватью бумажка: М…ва Даша, 4 года 6 месяцев.
Я заранее с раздражением ждала капризов, того, что она просто не станет меня слушать и я буду успокаивать её так, как если бы разговаривала сама с собой и мне больше всех это было надо. Нет. Она так доверчиво, продолжая плакать, стала рассказывать, как она хочет домой к маме, какая мама хорошая и как хорошо дома, так внимательно слушала мои уговоры, как если бы каждую минуту только и ждала, чтобы с ней поговорили, только никто не говорил. Я сказала, что мне очень её жалко и без мамы, действительно плохо, но здесь много других детей, они станут её друзьями, ей будет с кем играть. И я тоже стану её подружкой. «Меня зовут Алиса. Можешь сказать Алиса? Это очень просто, как «Лиса». Попробуй сказать «лиса» и сможешь сказать «Алиса» ».
Она такая маленькая, такая живая, непосредственная … Она такая отзывчивая и для неё это так впервые. У меня внутри всё сжимается. «Берёт за грудки», - это ещё один затёртый штамп. Но, меня как раз «взяло за грудки». И я не знаю, как сказать по-другому.
В нашей жизни взрослых попадаются люди, которые как бы нравятся всем и у которых, как бы всё и как бы легко получается. Которые спокойно естественно умеют найти общий язык с представителями самых разных и, даже конфликтующих между собой, социальных групп, при этом не потеряв себя. Когда я смотрела на детей вообще и на то, как распределяются роли в палате детей без родителей, я больше и больше убеждалась в том, что такими людьми рождаются. Даже среди маленьких детей заранее ясно улавливается, кто такое «солнышко». Им, как будто, при рождении даётся сверхзапас любви и доброты в сочетании с сообразительностью. Именно этим «солнышкам» выпадает самая тяжёлая судьба. Бог как будто компенсирует их большие запасы любви большими трудностями. Или просто их больше жалко.
Такой стала для меня Даша. Не требуя к себе особого внимания, без капризов она перетянула мою симпатию от Дани с Тёмой, которых я выбрала в любимчики.
В палате было пятеро детей. Любое свободное время я использовала, чтобы зайти к этим двум мальчикам-братьям Артёму и Даниле. Для других детей я делала всё положенное, но не больше того.
Даня отравился. У него понос. Санитарка кричит на него, за то, что он часто ходит в туалет. Ругает нас, - меня с другой медсестрой, - за то, что его накормили и напоили, - ей теперь больше убирать. Мне так тяжело наблюдать, как она пилит маленького ласкового сообразительного трёхлетнего Даню, что я вступаюсь не смотря на то, что санитарка меня подавляет, как новенькую и подавляет тем, что она хабалка, а я нет.
Санитарка уходит. Я сажусь к Дане на кровать и говорю, какой он хороший мальчик, какой Даня умница, какой Даня красавец. А это у Дани носик? Да? А, это? Бровки? Глажу Даню по головке, говорю, что он выздоровеет, будет ходить в детский сад и гулять на улице. Даня улыбается ласковой кроткой улыбкой, как маленький святой и, как если бы только что на него не кричала злая грубая тётка по сути за то, что он болеет.
Медленно по нарастающей начинается: «А-аааааа!». Я отрываю взгляд от Дани. Четверо других маленьких обитателей палаты завороженно не мигая в дружной тишине смотрят, как я ласкового глажу Даню по головке и разговариваю с ним. Кажется, они все вместе вчетвером были бы рады заболеть расстройством желудка и вытерпеть злую санитарку, если бы им тоже перепало ласки и внимания. Я оторвалась от Дани. Я их заметила. Всё. Ариша ревёт в полный голос. Тёма, осмелев, её догоняет. Я встаю и беру на руки каждого по очереди и каждому по очереди рассказываю, какой он или она хороший, умный, добрый и красивый. И это просто ужасно. Это невозможно забыть никогда в жизни. То, как они, такие маленькие-маленькие, как куклята, ревут от зависти и, главное, тянут к тебе из решёток детских кроваток свои руки. Сложное чувство щемящей тоски и нежности. Становится страшно того, насколько они, такие маленькие и беспомощные, зависят от капризов чужой воли. Страшно того, насколько они зависят от твоей случайной ласки.
Даша самая старшая девочка в палате, ей 4 с половиной годика. Тёме полтора. Арише 2 с половиной. Дане три. Руслану четыре. Тёма и Ариша сидят в кроватках с решётками. Остальные дети лежат на обычных койках и могут передвигаться по палате. Даша внимательно смотрела на нас с Даней. И всё. Просто стояла рядом, как бы даже и не претендуя на внимание. Только взгляд «в угол и на предмет». Я уже забыла, как её зовут.
«Как тебя зовут?». Реакция такая, как если бы: «Кого?! Меня?! Это Вы у меня что ли спросили?!», - но, главное, что с таким видом, как если бы она не ожидала такой радости, но раз уж вдруг перепало, то она очень рада. Смесь радости с удивлением. Это нужно видеть, как ребёнок на глазах расцветает от какой-то мелочи, от самого пустячного внимания. Она засияла. Я не могу разобрать её слов и перебираю все похожие на производимые ею звуки имена. Она так живо реагирует. Она так меняет выражение лица и машет головой, дескать, «не угадала», что это начинает быть похожим на игру, и всё таки я уже боюсь её обидеть. Ага, «Тася», - она радостно закивала головой, улыбается, глаза сияют, брови поднимает и опускает вместе с кивком головы в знак одобрения. Её не могут звать Тасей. Такого имени не было. Я отрываюсь от Дани, встаю и читаю над её кроватью снова «М….ва Даша». Она просто не может выговорить «д» и «ш»: её зовут Даша.
Попав на работу в больницу, я была очень удивлена, обнаружив, что всё на много лучше, чем показывают по телевизору. Как бы там ни было, дети всегда ухожены и накормлены. То, что без эмоционального общения они становятся маленькими одинокими маугли среди людей, в это вникаешь потом. Во всяком случае, какими бы разными не были медицинские работники, маленькие дети без родителей всегда накормлены, напоены и ухожены. Разница только в том, что кто-то это делает с ворчанием, а кто-то с заботой.
Видеть грустной Дашу мне было тяжелее, чем других детей. Потому, что я знала, какой она может быть другой. Далеко не все дети обаятельные добрые и общительные. Кому-то нравилось в детстве развлекаться живодёрством – раскручивать за хвост котов и кидать об забор, надувать коктейльной соломкой лягушек, снимать шкуру с сусликов и отрывать лапки скорпионам. Далеко не все дети добрые и ласковые. Просто плохое само умеет о себе заявить. Поэтому лучше о хорошем.
Однажды, когда я зашла в палату и увидела, что и Даша начинает сникать, я взяла её на руки и начала по-разному крутить и вертеть. Это был такой острый момент визжащей сияющей довольной радости, что внутри натягивались струны нервов, от мысли: «Что дальше?». Чем острее радость момента, тем сильнее тоска разочарования для детей, когда этот момент обрывается. Дальше были Дашины слова: «И его!». «И его!». «И его!». И улыбки облегчения на глазах остальных детей. Я покружила всех по очереди. И снова: «Что дальше?», - снова память о том, как все они смотрят на меня, когда я выхожу из палаты.
Выходя, я однажды обернулась и теперь никогда не забуду, какие выражения лиц у них были. Я ставлю последнего ребёнка на пол и Даша радостно-радостно взвизгивает: «Исё!». Я тоже улыбаюсь. Она спасла ситуацию.
Даша так радовалась, когда я подбрасывала и кружила её на руках, так смеялась и верещала, что я ввела эту процедуру в распорядок дня палаты. Я так радовалась её радости и довольству других детей, что церемония стала повторяться столько раз, сколько я к ним заходила. Ровно столько, сколько Даша сохраняла способность радоваться и задавать тем тон остальным.
У Даши была тяжёлая форма бронхита с обструкцией и всё это на фоне хронической астмы. Когда она спала, её не было видно из под одеяла, но то, как её грудь громко со свистом втягивает и выпускает воздух, было слышно очень хорошо. Этот свист и хрип был всегда. И когда она задорно смеялась, и когда улыбалась, и когда разговаривала. Мне было очень её жалко.
Это самое ужасное. Та пауза тишины, которая повисает, когда ты уходишь. То, как разом обрываются все радостные визги, улыбки, смех, заигрывания, когда ты встаёшь к ним спиной. Это значит, что ты идёшь к двери. Ещё где-то минуту-две жизнь в палате замирает. Потом снова из неё начинают быть слышны передвижения. И, как будто отпускает.
Каждый раз, когда к ним заходила, я старалась растормошить всех так сильно, чтобы они устали радоваться, чтобы до следующего моего возвращения только-только успевали бы отдышаться.
Хотя детей, оставшихся без попечения родителей, как правило размещали в отдельной палате, бывали исключения. Один мальчик лежал в палате с двумя другими детьми, которые были с мамами. Эти мамы взяли Игоря под опеку. Окружили его заботой и вниманием. Вовлекли в игры со своими детьми, угощали вкусностями, активно участвовали в мероприятиях по лечению. Приятно было заходить в их палату. В ней была атмосфера уюта и доброты. Когда женщин с детьми выписали, мальчика переселили в палату к другим мальчикам из детдома и Центра помощи детям, которые были чуть постарше. Прохожу мимо палаты и вижу, что Игорь плачет. Дети постарше с видом умудрённости жизненным опытом смотрят с пониманием. Захожу спросить, что случилось. Ребёнок всхлипывает: «Тётя Инна». Как его было жалко, это ужас. Такое искреннее нелицемерное страдание доброй ранимой детской души, которой хочется отдать кому-то благодарному свою любовь и быть в ответ любимым. Честное слово, если бы могла, удочерила и усыновила бы и Дашу, и Игоря и Тёму с Даней. Сажусь рядом и начинаю убалтывать «заговаривать зубы», чтобы он не расстраивался.
Даша. Я достаю двухлетнюю Арину из высокой закрытой кроватки, чтобы посадить на горшок. На неё нужно одеть сандали. Сандалей нет. Даша молча смотрит, как я вожусь с Ариной и что-то приговариваю, потом забирается под кроватку достаёт один сандаль и показывает мне, радостно, как если бы это был трофей и она ждала, что я её похвалю. Брови приподнимаются, она мне всячески демонстрирует понимание. Потом быстренько появляется второй сандаль из кучи игрушек в другой части палаты. Я опускаю Аришу на пол и хочу её обуть. Даша тяжело астматично хрипит и деловито отпихивает меня. Держит в руках Аришин сандаль, поднимает ко мне голову и говорит: «Я сама!». Я не понимаю, что она хочет сделать сама, потому что прийти в голову, что она в свои четыре года хочет обуть другую маленькую двухлетнюю девочку, мне не может. Тут я понимаю, что она хочет, чтобы я не мешала ей, - она сама оденет на Аришу сандали. Даша пыхтит, машет на меня руками и продолжает: «Я сама! Я сама!». Смотрю, что она будет делать. Она их действительно одела, только не смогла застегнуть.
Двери в палатах стеклянные, когда проходишь по коридору, видишь, что где происходит. Одна сцена как-то заставила меня остановиться. Арина сидела в своей кроватке за металлическими реями. Кроватка на ножках где-то с метр высотой. Внизу на полу стояла Даша и громко кричала: «Моя мама!». Ариша обиженно писщала в ответ: «Моя мама!». Даша ещё громче: «Моя мама!». «Моя!» - «Моя!». Так они, видимо, делили меня. Одной рукой Даша держала яркую мягкую игрушку, на голове у неё трясся хвостик, который стоял боевым хохолком.
Незадолго до случая я рассуждала про себя о том, как любое дело требует терпения и любви. Кажется очевидная вещь, - за цветами нужно ухаживать, заниматься ими, поливать. Тогда я почему-то зависла над этой мыслью, - над тем, что цветы надо поливать и делать это регулярно. Подумала, как давно мне не дарили цветов и как же я соскучилась по цветам. Как бы я хотела, чтобы у меня дома были цветы и я могла бы с любовью за ними ухаживать.
Так вот, когда я зашла в палату, Даша подошла ко мне и, как бы демонстрируя, протянула свою мягкую игрушку. Игрушка была в виде цветка. Убедившись, что я смотрю, Даша нажала на его середину, и заранее радостно и довольно стала проверять мою реакцию. Зазвучали слова про сказочный цветочек и про то, что его нужно полевать никогда не забывать. «Говорящая» игрушка на батарейках. Цветочек замолчал. Она нажала на него снова и снова радостно подала мне, как если бы говорила: «Смотри-смотри! Правда здорово?!». Как если бы делилась самым дорогим - любимой игрушкой. «Я цветочек непростой. Я цветочек заводной. Ты меня поливай, - никогда не забывай».
Не то, чтобы я удивилась, скорее в очередной раз напряглась от ясности того, насколько чётко снаружи притягивается подобное тому, что у тебя внутри.
Дашу выписали с улучшением, - она в Центре помощи детям, оставшихся без попечения родителей. Выписали Арину. Объявилась её бабушка, которая взялась за оформление опеки. Выписали Даню.
Маленький полуторогодовалый Тёма очень красивый мальчик. Даже на фото рекламы редко бывают такие красивые дети. Вначале он часами безутешно ревел, так что это было невыносимо. Невыносимо для нас и для него, наверное, тоже. Потом он постепенно стал сникать от одиночества своего каждодневного нахождения в одной только кроватке с решётками. «Вальере». Я смотрела, как меняются его выражение лица, взгляд и думала, что если бы это не звучало дико в отношении полуторогодовалого ребёнка, то мы имели дело со случаем самой настоящей депрессии. Его реакции перестали быть внятными и быстрыми. Казалось, его просто перестали трогать все мои попытки его развлечь: разговорить, погулять-походить, посмотреть картинки в книжке. Он стал безучастным, заторможенным. У него была такая реакция немого вопроса ко мне, какая бывает только у взрослых людей, которые смирились со своим положением и уже ничего не хотят. Позже я поняла, что ему не было всё равно. Он никак не реагировал на мои попытки его занять сразу, зато когда проходило какое-то время, очень живо радовался моему появлению, начинал верещать, улыбаться и строить мне глазки. И с каждым новым повторением рассматривания машин и людей в окне, или картинок в книжке или его хождения со мной за руку, его реакции становились всё быстрее и быстрее, приближаясь к тем, какими они были, когда он только поступил в отделение. К сожалению, я не могла заниматься с каждым из них столько, сколько хотела бы и столько, сколько им требовалось.
Я много раз слышала, как говорят, что детей из детдома сразу видно, что они как будто отмечены. Невозможно объяснить, но видно. В этом нет ничего мистического. Достаточно месяц проработать постовой медсестрой в детской больнице, чтобы понять механизм возникновения этой особой «метки». Это одиночество в глазах и усталость терпеть ещё один день одиночества, и ещё один, и ещё… Это одиночество, такое настоящее и такое глубокое, такое не детское. Не такое, которое, как настроение, приходит и уходит, а одиночество, которое становится частью жизни. И слишком рано.
Когда дети, оставшиеся без попечения родителей, поступают в отделение, они очень разные, они чётко и внятно выражают свою радость или своё недовольство. После того, как они пролежат месяц, кто с возможностью передвигаться по палате, кто в кровати с решётками, они становятся очень похожими в своём одиночестве. Сникшими, понурыми и с усталостью в глазах. По временам эти кровати с решётками начинают напоминать вольеры в зоопарке. В общем случае, сидя в этих «вальерах», дети получают общение только во время переодевания подгузников, питания и проведения медицинских процедур. Всё остальное время они одни. Изо дня в день и изо дня в день. Слёзы не имеют смысла. К вопросу о «метках».
Время еды всегда было самым оживлённым. Все дети просто набрасывались на еду, ели с жадностью и часто, как бы предупреждая возможные претензии на их порцию, придвигали свои тарелки поближе к себе и подальше от соседа. Время еды было временем внимания и заботы. Самых маленьких кормили санитарки и медсёстры. Однажды мы кормили их с Ирой санитаркой. Зашла другая медсестра и грубовато сказала, что эти и сами могут поесть, нужно сделать другую работу. Ира продолжая кормить ребёнка из ложки, спокойно ответила: «Сами они в детдоме ещё наедятся».
Постепенно у меня прошло ощущение тоски от моих собственных проблем. Правду говорят, хочешь побороть уныние, помоги кому-нибудь, кому даже ещё хуже, чем тебе. Мне кажется главная проблема людей в унынии депрессии то, что они замыкаются в цисту своего эгоизма. Жалея себя не оглядываются вокруг. За своей болью не хотят видеть боль окружающих.
Даже, если я не могла изменить судьбу каждого из этих детей, я знала, что добавила ещё одну монетку в их копилку памяти хорошего. Маленькие дети быстро забывают. Не важно. Даже если только на уровне подсознания, это имеет значение. Просто у нас, - взрослых, - хорошее и плохое откладывается в виде воспоминаний, конкретных образов, а у маленьких детей в виде неопределённых сгустков энергий любви и нелюбви. Я не могу изменить их судьбу, но когда в их жизни будет плохое, они смогут приободрить себя памятью и о хорошем тоже. Даже, если только на уровне подсознания. А, там, глядишь, и другая хорошая тётя появится, и третья. Разные тёти бывают, но если есть плохие, это не значит, что нет хороших.