Все, кто знали бабку Зинку, считали, что такой она всегда и была – гугнивой, вредной безвозрастной теткой, что, поджав губы, только и знала, что гонять соседских детей, да вставлять шпильки соседкам помоложе, и никто не знал, что до войны была Зинаида женщиной интересной, а иначе не женился бы на ней первый парень на заводе Гаврила, за которым без устали бегали что Верка-табельщица, что Нинка-учетчица.
Бабке Зинке – Зинаиде Петровне Подкопаевой – повезло: ее муж вернулся с войны. Правда, видела она его лишь единожды – когда пришел забрать свой габардиновый костюм, довоенный еще, и сказал, что встретил другую. Там, на войне, медсестру, к ней и уходит. Сына дожидаться не стал – кто он ему, этот десятилетний уже мальчик, вырос без него, чужой. Так он, во всяком случае, для себя решил, чтобы душу зря не бередить. Зинка как стояла на общей кухне, прислонившись к подоконнику, так и сползла на пол.
Сыну, когда вернулся из школы, даже и не сказала, что отец приходил, зачем? Если все равно ушел. Поняла Зинка, что жить дальше придется одной, навряд ли в послевоенное безмужичье кто позарится. Приняла это как судьбу, тем более за войну к одиночеству привыкла.
Так и жили – Зинаида пропадала на заводе, часто выходила и не в свою смену – деньги не лишние, а сын рос как-то сам, сначала по подворотням болтался, потом вдруг выправился, к десятому классу подтянулся, да и в университет поступил к большой неожиданности всей огромной коммунальной квартиры, выходящей окнами на Шоссе Энтузиастов. В квартире этой на сорок восемь человек Зинаидин сын был один студент, чем она, конечно, гордилась.
После третьего курса началась практика – геологические партии на все лето, самостоятельная жизнь. Где-то там, в казахских степях сын и женился, на одной из своих, тоже геологических.
Невестку Зинаида не понимала, все присматривалась – малахольная какая-то. Одно слово - из Петербурга. Ну, Ленинграда. Выйдет на кухню, и началось: ой, небо какое, посмотрите только, весной пахнет, ой, птички поют. Глядя на эту беспредметную радость, бабка Зинка с досады щипала невестку за бок – может, хоть на землю опустится, перестанет ахать. Невестка жизненной позиции менять не стала, только мужу – Зинкиному сыну – нажаловалась, так тот втихаря вступил в кооператив и съехал из Зинаидиной коммуналки полгода спустя, даже не выясняя отношений.
Это Зинаиду, конечно, раздосадовало – не для того она невестку щипала, чтобы та вот так, без скандалов, как-то скучно смылась в другой район и в свою квартиру. В которую ее и не пригласили ни разу.
Нет, сын навещал, денег привозил, из заказов иногда кое-что перепадало. То, что невестка не съедала, конечно. А так, чтобы в гости или на Новый год пригласить – никогда. Так и коротала Зинка свой век в одиночестве. Даже когда родилась внучка, ее не позвали, хоть сын мотался по командировкам, а невестка писала диссертацию, и ребенка сдали в приют. Ну, не в приют, ладно, это тогда называлось пятидневкой, когда с понедельника по пятницу ребенок родителям не мешается, а потом на выходные его, так и быть забирают понянькаться. Так вот невестка эта, Изольда Тимофеевна, даже не обратилась к ней на предмет посидеть с ребенком этим, внучкой, а прямиком сдала ее в ясли к чужим людям.
А разве бы она отказала? Ну покочевряжилась бы немного, конечно, для острастки, а потом бы согласилась – родная ж кровь!
Зато, когда сын уже стал начальником партии (не Партии, нет), ее наконец позвали. В той стране, где он был в длительной геологической командировке, школа была только до пятого класса, а потому внучке-пятидневке волей-неволей надо было возвращаться домой. И невестка заметалась между мужем и дочкой – с кем остаться, кого оставить – вот вопрос.
Осталась с мужем. Он был широк душой – в кого только пошел? В служебной квартире в Касабланке жил барином – к обеду ждали человек шесть-восемь, кормили получше, наливали, а гости дорогие на сэкономленные дирхамы скупали побольше, чтобы везти на родину: магнитофоны и телевизоры, шерсть и кожу, украшения, всего не перечесть. Откуда барство дикое у паренька из подворотни завода Компрессор взялось – только гадать. В общем, без присмотра – никак.
Значит, нужно оставлять девочку в Москве одну. И тут вспомнили про бабку Зинку. Та, конечно, поломалась для виду, а в душе была счастлива, согласилась.
И вот сошлись две одинаковые женщины – маленькая и старенькая - в одной квартире. Одно лицо и один характер, так именно и бывает, когда дочь идет в женскую родню отца.
Регулярно Зинаиде казалось, что она ругается с зеркалом, когда внучка выдавала ей те же самые пассажи, которые у нее самой в голове и крутились. Но жили, в общем, нормально. Зинку радовало ощущение собственной нужности, а внучке просто некуда было деваться.
Иногда после очередной порции бабкиных попреков она выдавала: «бабка Зинка, старая корзинка» и, в ужасе от собственной дерзости, заскакивала в ванную и запиралась изнутри, наслаждаясь ощущением полной безопасности. Посидев минут десять, выходила, и обе делали вид, что ничего и не было, жизнь продолжалась.
Но вот один случай выбил Зинаиду из колеи совершенно.
Как-то раз внучка и подружка ее Женя вздумали приготовить миндальные печенья, разыскали рецепт в книге о вкусной и здоровой пище, долго суетились и хихикали на кухне, позвали Зинку разжечь газовую духовку – сами побоялись – и, наляпав на бумагу этих коровьих миндальных лепешек, задвинули противень.
Зинка особенно на кухню не совалась, так, поглядывала иногда, чтобы не безобразничали, а в основном смотрела телевизор в большой комнате. Задремала. Проснулась, когда уже было тихо, пошла на кухню посмотреть, все ли в порядке.
Из мусорного ведра торчали пожелтевшие листы бумаги с прилипшими пригоревшими коричневато-золотистыми кружками миндальных печений.
«Зина, какие ты будешь пирожные?- прошелестело у нее в ушах, - Есть корзиночки, эклеры, миндальные», - откуда-то из глубины веков, из невероятно далекой молодости, довоенной еще, спросил будущий муж.
Воровато озираясь, бабка Зинка вытащила коричневатые листы из помойки и начала отдирать подгоревшие лепешки ножиком, пальцами, зубами - ну как же так, две малолетние dуры выбросили, еда ведь, им бы поголодать, как мы, помню, в сорок втором у сына была игрушечная уточка, он ее все кусал, говорил, мама, есть хочу, вот покусаю – меньше хочу.
Сонная внучка, выйдя из своей комнаты в туалет, застукала Зинку, отрывавшую миндальные лепешки от бумаги. «Ба, ты чего?» – лениво спросила она, щурясь на свет.
Зинаида Петровна, опомнившись, стыдливо спрятала руки с лепешкой за спину: уже тридцать пять лет в ее стране был мир, и голода давно не было.
«Вот и дети выросли неправильными», - подумала она и пошла спать.
Еще истории из советского детства можно почитать здесь: #рассказы рт
Женя идет в школу. История с ностальгическим уклоном