В полутемном здании слышны звуки приглушенной музыки с дискотеки, удивленные детские «Ты видела, Коля с Лизой танцует!», цок-цок чьих-то каблуков об пол. Ах, это же мои. Я захожу в пустой класс, и мое сердце сжимается от боли: он пустой. Предательские слёзы наворачиваются на глаза, и я вылетаю в своих золотых туфлях из класса и хватаю за руку Настю с вопросом: «А есть еще шампанское?!». Я все делаю неправильно. Настя - моя ученица. У нас сегодня «Последний звонок».
Где-то глухо звучит «Медлячок, чтобы ты заплакала». Я плачу. Мне больно. Дети не должны видеть учителей такими. Я все делаю неправильно.
Я называю детей «мои дети», хотя я их не рожала. Я решаю их проблемы с друзьями, оценками, родителями, самооценкой, юношеской влюблённостью. Когда они плачут из-за разбитого сердца, они звонят мне. Когда они находят на улице пятитысячную купюру и не знают, что с ней делать, они звонят мне. Это неправильно. Я отвечаю на звонки среди ночи и успокаиваю их, потому что я люблю их и потому что мне приятно быть полезной. Приятно быть важной. Но я все делаю неправильно: дети должны просить совета у родителей.
Когда у меня появляется выходной, я планирую поход в театр с детьми. Я должна дать им возможность побыть с семьей, а себе – построить семью. Но мы с ними идем в театр и по дороге домой через Неву громко спорим о теории Раскольникова.
Летом, когда солнце обжигает тела загорающих у Петропавловки, я зову детей полежать на Марсовом поле. Мы лежим, едим курочку из кфс, громко смеемся и фоткаемся. Это неправильно. Я снова все делаю неправильно: летом я должна отдыхать от детей, перечитывать классическую литературу и копать грядки. Но вместо этого мы идем с ними в кино на самую глупую романтическую комедию и смеемся до посинения.
А сейчас дети навсегда покидают школу. Через пару лет они даже не поздравят меня с новым годом – и я не буду иметь права обижаться на них. Выпустившиеся год назад дети, которым я посвятила шесть с половиной лет, ни разу не написали мне. И я обижаюсь, хотя – не должна. Вчера я смотрела свой выпускной альбом тринадцатилетней давности - я не помню этих учителей. Даже имена не помню.
Я была лишь одним жизненным этапом детей, причем – обязательным: они не выбирали эту школу и не выбирали меня. Это я к ним привязалась, хотя я всего лишь должна была учить их русскому языку и литературе и следить за дисциплиной и посещением уроков. В обязанности классного руководителя больше ничего не входит.
Но дети стали для меня огромной частью моей жизни, и это – неправильно. Я не должна плакать из-за расставания с ними, я не должна ощущать зияющую дыру в груди из-за того, что больше мы не будем собираться с ними в одном классе и обсуждать личную жизнь Гоголя, хихикать над Олегом и бросаться игрушками из «Дикси». Настя больше не будет фотографировать меня в момент, когда я жую яблоко, попутно объясняя разницу между реализмом и классицизмом. Они написали последние сочинения и уже упакованные в конверт «письма в будущее», и я должна положить их на далекую полку и забыть о них. Но я перечитываю эти сочинения вновь и вновь, и меня душат слезы. Я неправильный учитель.
Я заканчиваю плакать на плече у Насти, ставлю подпись под словами «по собственному желанию», и звуки моих каблуков отзываются эхом в темном коридоре. Цок-цок…