Плач первый
- Ванюша! Пойди к скирде! Я там тебе хлеба оставила и молока в крынке. Поешь, сынок!
- А ты, мама? Ты же не ела?
- Вот и оставишь мне краюху. Мне хватит! А я уберу пока снопы.
Ясные глаза Вани смотрели на мать с жалостью. Он чувствовал её любовь к себе. А ответить ничем не мог. Мал был ещё. Головой ещё до верхней плетени не доставал.
Он ещё не дошел до скирды, как на поле влетела телега Степана - старшего брата их отца. Он, осклаблясь довольной улыбкой, степенно слез с телеги и вразвалку подошёл к матери Вани.
- Вот, как хорошо. Никого нет! А я всё подгадывал, как тебя одну застать, - басил Степан
- Оставь, Степан! Сын смотрит.
- Пущай лопает мой хлеб. А не смотрит. А ну, иди отсюдова, недоросль - прикрикнул на пацаненка Степан.
Но мальчишка не уходил! Тогда Степан больно схватил его за ухо и оттолкнул подальше. Ваня взвыл от боли, и мать бросилась ему на помощь. Она начала бить Степана кулачками по спине. Он отпустил ребёнка, и отвесил ей оплеуху.
Мать с сыном заревели от боли и обиды. Степан плюнул себе под ноги, сказал обоим:
- В дом не являйтесь! Есть не будете. Всё здесь уберёте, и тогда приходите.
Уходя, он мстительно пнул крынку с молоком. Молоко растеклось по траве, и тут Ванюше так захотелось попить холодного молока, что он представил, как холодная жидкость растекается по истомленному жарой горлу.
На следующий день, убрав весь хлеб в снопы, мать с сыном, голодные и уставшие возвращались в деревню. Мать думала о своём и брела по дороге:
Который год они жили в семье старшего брательника мужа, ушедшего в город на заработки. Да так там и сгинувшего!
Степан постоянно попрекал их каждым куском хлеба, и заставлял мать справлять всю домашнюю работу. А дел в доме зажиточного Степана было много - и коров подоить, и сено накосить, и белье выстирать.
Супружница Степана была больная женщина и он постоянно заглядывался на мать Вани. Но все-таки опасался своей жены. И вот, видно, дождался, когда мог бы от гляделок перейти к делу. Но не получилось, и осерчал.
От мыслей её отвлекло мычание коров со двора Степана. Она узнала голос Машки, которая недавно отелилась.
Подойдя к изгороди, они увидели, как местные комбедовцы (комитет бедноты) выводят коров из хлева. Всем заправлял какой-то мужчина в тужурке и с кобурой на поясе.
Мать сразу бросила к хлеву, но её грубо оттолкнул один из комитетчиков:
- Иди отсюдова, кулачье отродье! А то пойдешь вместе с этими!
И он показал на семью Степана, которая жалась у большого дома. Ваня смотрел на своих двоюродных братьев и сестер, вспоминая, как они шпыняли его за каждый кусок хлеба и обзывали его "нахлебником". Хотя он с утра уже работал в поле, пока они спали.
Теперь они стояли неприкаянными и держали в руках свои пожитки. И Ване стало жаль их - испуганных и не понимающих, что с ними будет дальше.
Мать дёрнула за рукав Ваню, и они стали уходить из села. Ваня был мал, а мать поняла, что нагрубивший комбедовец хотел им добра. Видно, из города на раскулачивание приехал какой-то рабочий партиец. А он разбираться не будет, кто там кулак, а кто приживала при них. Всех отправят лес валить в тайге.
Плач второй
Иван с гордостью осмотрел двор. Всё в нём было ладно и устроено. Поднял сарайчик для зимних солений. Огородик приносил хороший урожай. Куры толпились вокруг горластого петушка и приносили столько яиц, что он уже не знал, кому продавать из соседей.
Не было только детей. Год назад жена Ивана - фельдшерица, прожив с ним три года, убежала с приезжим санитаром-казахом. Иван её не винил. Детей у них не было!
Сам он работал сторожем в туберкулёзной больнице южного казахского городка Кызылорды. Вот уже как 30 лет они с матерью обустроились здесь. Пережили довоенный голод, потом саму войну, потом послевоенный голод. Иван из-за постоянного недоедания и непривычного
жаркого климата заболел в конце войны туберкулёзом и долго лечился в местной лечебнице.
Мужиков после войны не хватало, и он остался при больнице, где лечился - вначале истопником, потом еще по каким-то хозяйственным делам. А затем стал сторожем.
В больнице он и с женой познакомился. Из-за этого, она и убежала куда глаза глядят - не хотелось ей работать вместе с бывшим мужем в одном месте.
От его мыслей прервал крик соседского пацанёнка-казаха:
- Иван-агай! Там ваша мама на улице упала!
Иван побежал на улицу, где его матери уже помогли подняться соседи. Она ничего не сказала, и только мертвенная бледность лица говорила лучше всяких слов.
У Ивана кольнуло в сердце, и тоска начала завоёвывать своё пространство. Он понял, что эта тоска уже не уйдет из него.
Мать лежала на больничной койке и гладила руку сына, не уходившего от её кровати уже который день. Молодой врач-казах пытался его выгнать, но старшая медсестра - властная женщина, прошедшая всю войну в санитарном взводе прикрикнула на него, прикрикнула на него по казахски -
Анан жок па (Матери у тебя нет что-ли?) Дай ему побыть с родным человеком.
Для казахов мать - это святое, и врач, ничего не ответив, больше не приставал. Хотя, конечно, он был прав. И Иван знавший больничные порядки, понимал, что посетителям своё время - вокруг ведь другие больные. А если все захотят быть постоянно рядом. Но переселить себя он не мог.
Мать смотрела на Ивана и ничего не говорила. Иван тоже ничего не хотел говорить. Ему было уютно около матери, и этот уют был его защитой от жестокого мира.
Так она и ушла в молчание. Иван почувствовал этот миг, но остался сидеть, сжимая руку матери в своей.
Только когда старшая медсестра накрыла простыней тело, он очнулся из своего небытия. Медсестра буднично сказала ему:
Иди домой! За справкой не забудь зайти. Нужна будет!
Соседи помогли Ивану провести похороны. Все, и казахи, и русские, и греки, и другие национальности убрались во дворе, поставили палатку и приготовили еду на поминки. Ивану осталось только проводить мать в последний путь. Соседские мужики помогли ему и с этим.
А, возвратившись с кладбища, ему налили сто грамм. Он выпил, не чувствуя вкуса. И хоть был малопьющий, понял, что это было то, что ему нужно. Больше не пил!
Но, когда все разошлись, то опростал оставшуюся от поминок поллитра, а когда душа разжалась от водки, во второй раз за всю жизнь всхлипнул. А потом залился слезами. Слезы лились и ему становилось легче!
Он понял, что остался в этой жизни совершенно один!
Плач третий
Иваныч с утречка покормил курей, и осознал, что в доме вообще нет хлеба. Последний кусок он съел еще вчера на обед. С хлебом была беда - его не было. Как и многого другого - мыла, масла, сахара, муки и керосина для лампы. Электричество давали только по вечерам на два часа.
Шёл 1992 год и во всей бывшей СССРии царил бардак. Все отделялись друг от друга, по пути пытаясь отхватить друг у друга кусок пожирнее. При этом не думая, что и того, что отхватили, вряд ли смогут обустроить.
Иванычу его пенсии хватало. И главное был корм для курей, который подвозил сосед-казах. Его он знал с детства, когда тот был пацанёнком, и первым сообщил, что с его матерью плохо. Сосед работал на местном рисозаводе и привозил Иванычу рисовую шелуху. Ею и кормил курей Иваныч. А яйцами делился с соседями.
Такие были времена, и все делились друг с другом, что имели. Тем и выживали!
Куры-курами, но и самому надо что-то есть!
Иваныч, одевшись для промозглого осеннего вечера, пошлёпал в хлебный магазин.
Он шёл и боялся! Третий день он ходил за хлебом и не мог купить его. Каждому давали по две буханки в руки. И поэтому люди приходили за хлебом всей семьёй, закупая как можно больше.
И снова перед ним была огромная очередь. Тоска сжала сердце старика.
Очередь волновалась и изгибалась как будто пытаясь заглянуть стоглазым оком внутрь хлебного.
Наконец в магазине послышались звуки вкатываемых тележек. Народ начал волноваться.
Кто-то уже выходил, неся в руках по две буханки. Начался обычный спор кого-то за место в очереди, который нарастал из-за подзуживания тех, кто стоял в конце и боялся, что хлеба им не достанется.
И очередь не выдержала. Люди, забыв о том, что лучше подождать, чем оказаться в центре толпы, которая может удушить тебя, начали вламываться в хлебный.
Толпа захватила и Иваныча. Он оказался внутри магазина, но не мог даже пошевелить рукой, чтобы достать хлеб.
Зато видел, как люди вырывают хлеб из тележек, оставляя в них по половине буханки. Кто был сильнее, отпихивал, не разбирая никого, и забрав хлеб, пробивался к кассе. Пацаны, пробирались тележкам прямо под ногами и, выхватив снизу буханку, довольные убегали, даже не заплатив.
Старикам, как и Иванычу только оставалось смотреть на всё это!
Он был прижат к стенке и видя, как мгновенно исчезают буханки, понимал, что и сегодня он останется без хлеба.
Ему вспомнилось детство, дядя Степан, пинающий крынку молока, мать, не хотевшая оставлять его одного в этом мире.
И он, неожиданно даже для самого себя, заплакал. Он ничего не мог сделать с собой, слезы катились по щекам, горькими каплями орошая его сухой рот. И со слезами выходила тоска, позволяя снова свободно дышать.
Он плакал, и никто не замечал этого!
Иваныч выплакался и осознал, что этот плач был последним в его жизни. Это не было грустно, а, наоборот, он наполнился тихой радостью от осознания того, что прошёл свой жизненный путь. Ему нечего было оставлять в этой жизни, и нечего было уже искать. Оставалось просто жить!