Луна и грош
или
Человек в футляре
или
Почему люди обесценивают?
или
Случай на вечеринке
или
-Маша, ну может хватит! Начинай уже!
-Но-но, вы ещё так со мной поговорите.
-Ну, Машенька, ну пожалуйста!
-Ну лааадно.. только в последний раз:
Так он лох, или не лох?
Буркин изображает Беликова как лоха, как додика: «Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. <…> Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх»; «Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и все говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными соображениями насчет того, что вот-де в мужской и женской гимназиях молодежь ведет себя дурно, очень шумит в классах, – ах, как бы не дошло до начальства, ах, как бы чего не вышло, – и что если б из второго класса исключить Петрова, а из четвертого – Егорова, то было бы очень хорошо. И что же? И дома та же история: халат, колпак, ставни, задвижки, целый ряд всяких запрещений, ограничений, и – ах, как бы чего не вышло. Постное есть вредно, а скоромное нельзя, так как, пожалуй, скажут, что Беликов не исполняет постов, и он ел судака на коровьем масле, – пища не постная, но и нельзя сказать чтобы скоромная. Женской прислуги он не держал из страха, чтобы о нем не думали дурно, а держал повара Афанасия, старика лет шестидесяти, нетрезвого и полоумного, который когда-то служил в денщиках и умел кое-как стряпать»; «И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы его не зарезал Афанасий, как бы не забрались воры, и потом всю ночь видел тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен, и было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко»; «говорил он мне со слабой кривой улыбочкой»; «Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице, – знаете, маленьком лице, как у хорька». Понятно, что Буркин не любит Беликова, хотя и называет его своим товарищем; формально Буркин для Беликова самый близкий человек, и жили они бок о бок, и вместе в гимназию по утрам ходили.
«…идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко». У меня вопрос. Может не натура у него одинокая? А вообще бывает натура одинокая? Натура/природа… Прям родился младенец и хочет быть одиноким. Потом подрастает и говорит родителям: «Оставьте меня в покое», или «Отвалите», или «Идите нах*й», -- и только потому, что хочет быть одиноким. Может рядом с тобой тяжело? «Дак там не только я», -- ответит Буркин, -- «там целая многолюдная гимназия». Дак может, с такими, как вы тяжело? Один не может быть прав против всех. А вдруг может? Вдруг ему с ними тяжко по такой причине, которая его не просто оправдает, а покажет его с позиции более выгодной, чем у обитателей Миргорода? Почему я сделала такое предположение?
Из-за случая на вечеринке: «Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит, подбоченясь, хохочет, поет, пляшет… Она спела с чувством «Виют витры», потом еще романс, и еще, и всех нас очаровала, – всех, даже Беликова. Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь:
– Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий». С Варенькой ему не было тяжко, хотя, казалось бы, она воплощает в себе всё, чего по словам Буркина Беликов боялся. Как это он сам первый (первый!) на вечеринке подошел к шумной брызжущей жизнью Вареньке, к тому же и новому (он же всего нового боится) элементу в их городе?
Как вижу ситуацию я.
У Беликова поэтическая душа: «О, как звучен, как прекрасен греческий язык! – говорил он со сладким выражением». У него развитая жизнь души. Почему? Бог его знает. Возможно, родитель фрустрировал, «запретил» жить, и всё ушло на жизнь внутреннюю. Беликов – это человек, у которого хорошо получается жить только душой, но рядом с другими это оказывается невозможным. Почему? Бог его знает. А к Вареньке, после её романсов, его сразу потянуло и было комфортно с ней. Видимо, у неё тоже поэтическая душа (песни, романсы). Вот у их душ случилось узнавание:
«– Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий.
Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у нее есть хутор, а на хуторе живет мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабак и!». Он тоскует по чему-то своему, она по своему, а чувство-то общее. В общем, полюбили друг друга. «Тайна сия велика есть».
Конечно, слушая рассказ очевидца Буркина, нужно брать во внимание, что меньшее не понимает большее и судит, как умеет.
Как видит ситуацию Буркин?
«…и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни». Может он и прав, но помимо этого, они ему, действительно, нравятся: «говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищуривал глаза и, подняв палец, произносил: – Антропос!». Он испытывает к ним блаженство, они легко ложатся на его поэтическую душу. Вот и Варенька с ее малороссийскими романсами легла.
Но Буркин не унимается. «А она уже не молодая, лет тридцати, но тоже высокая, стройная, чернобровая, краснощекая, – одним словом, не девица, а мармелад, и такая разбитная, шумная, все поет малороссийские романсы и хохочет. Чуть что, так и зальется голосистым смехом: ха-ха-ха! Первое, основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у директора. Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит, подбоченясь, хохочет, поет, пляшет… Она спела с чувством «Виют витры», потом еще романс, и еще, и всех нас очаровала, – всех, даже Беликова. Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь:
– Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий.
Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у нее есть хутор, а на хуторе живет мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабаки! У хохлов тыквы называют кабаками, а кабаки шинками, и варят у них борщ с красненькими и с синенькими «такой вкусный, такой вкусный, что просто – ужас!».
Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенила одна и та же мысль.
– А хорошо бы их поженить, – тихо сказала мне директорша».
В общем, появилась Афродита и всех очаровала. Даже Буркина. Видимо настолько хороша была, что даже он не захотел обесценить, только по возрасту прошёлся. А как тут не пройтись, как же ещё объяснить тот факт, что самая видная деваха выбрала БЕЛИКОВА! Только из-за возраста, конечно. А разговаривать она с ним на вечеринке стала, потому что Беликов ей «польстил». Не попал в душу, а польстил. И потом их всех осенила ням-ням-ням мысль: «А хорошо бы их поженить». Господа хорошие, вас ваши лукавые мысли посещают с запозданием. У них уже всё свершилось там небесах и без вас. Почему они этого не замечают? Им всем надо поскорее все обесценить: «Чего только не делается у нас в провинции от скуки, сколько ненужного, вздорного! И это потому, что совсем не делается то, что нужно. Ну вот к чему нам вдруг понадобилось женить этого Беликова, которого даже и вообразить нельзя было женатым?», «Варенька не прочь была замуж», «А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Такая жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла, да и возраст принять во внимание: тут уж перебирать некогда, выйдешь за кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для большинства наших барышень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как бы ни было, Варенька стала оказывать нашему Беликову явную благосклонность», «В любовных делах, а особенно в женитьбе, внушение играет большую роль. Все – и товарищи и дамы – стали уверять Беликова, что он должен жениться, что ему ничего больше не остается в жизни, как жениться». «Я даю вечеринку, и дамы требуют, чтобы я непременно пригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом, заработала машина». Может, оно и так. Сватовство нужно уметь обстряпать – это мы из художественной литературы знаем. Но! только они всё-таки спелись, и другие тут ни при чём.
В общем, в каждой фразе о Беликове и о том, что связано с любовью пренебрежение. Вот как он говорит о Вареньке на похоронах: «Варенька тоже была на похоронах и, когда гроб опускали в могилу, всплакнула. Я заметил, что хохлушки только плачут или хохочут, среднего же настроения у них не бывает». Ага, биполярочка. «И, по всей вероятности, в конце концов он сделал бы предложение, и совершился бы один из тех ненужных, глупых браков, каких у нас от скуки и от нечего делать совершаются тысячи, если бы вдруг не произошел kolossalische Skandal». А если там были подлинные чувства? Получается на глазах обывателей развернулась настоящая драма.
Вместо того, чтобы радоваться, -- любовь, душевное единение, так редко встречается: «О, сколько/ нервных/ и недужных,/ ненужных связей,/ дружб ненужных!», -- они… Какая уж тут к херам собачьим мировая душа!
Почему люди обесценивают? Смотрят на луну, а видят медный грош. Чтобы не завидовать? А если видеть и радоваться. На это способен великодушный человек. Маленький человек – завистливый, он живёт в маленьком мирке, и не видит чего-то большего, чтобы не завидовать. Зависть – это когда у тебя чего-то нет и тебе это хочется, но это желание ты запрещаешь себе осознать, и запрещаешь себе осознавать, что у другого – это есть. Ты другому говоришь: «нет, у тебя этого нет» (хотя есть) или обесцениваешь (принижаешь). Это запрет и себе и другому. Зачем нужен этот никому не нужный запрет. Чтобы не осознавать, а кто мне запретил? Наверно, кто-то очень близкий. Или не осознавать, что уже поздно. Или не осознавать, что тебе это недоступно. Ведь всё это так грустно. А вся эта бесконечная череда запретов ещё грустнее. А люди до ужаса не хотят грустить. А сколько в этом нежелании грустить малодушия. А в маленькую душу помещается мало таланта. Просто потому что места мало. Элементарно, Ватсон.
Это меня к чему опять занесло?
А!
Дак какой же Беликов «глитай, абож паук» (куркуль, мироед)? Его запреты проистекают от другого.
С братом она ругается, а с Беликовым поёт. Но Буркин не унимается: «А Беликов? Он и к Коваленку ходил так же, как к нам. Придёт к нему, сядет и молчит. Он молчит, а Варенька поет ему «Виют витры», или глядит на него задумчиво своими темными глазами, или вдруг зальется:
– Ха-ха-ха!». Если бы он ей был в тягость, она бы его выпроводила, она же бойкая хохлушка. Да и видно же: «сидит Варенька с этаким веером, сияющая, счастливая, и рядом с ней Беликов, маленький, скрюченный, точно его из дому клещами вытащили». Кстати, про смех. Она расхохоталась над Беликовым, когда он упал, «полагая, что это он упал сам нечаянно», не потому что она нетактичная или нечуткая, а от избытка энергии. Она и над собой рассмеялась бы, если бы с ней такое случилось.
Понятно, что Варенька и брат Михайлик – это витальность. «Нужно сказать, что брат Вареньки, Коваленко, возненавидел Беликова с первого же дня знакомства и терпеть его не мог». Может ревновал сестру. А может его раздражал ограничивающий фактор Беликова. Витальность хочет жить просто: «Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне». Но и он уже изменился, был просто бас «бу-бу-бу», «голос как из бочки», а стало: «хохотал до слез то басом, то тонким писклявым голосом и спрашивал меня, разводя руками:
– Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить». Он как Стива Облонский, тоже не любил заморачиваться. А вот две сестры их, тоже с высокой витальностью, задавали вопросы. Может быть это связано с тем, что женщинам нельзя трахаться. Когда витальность зажимают в тиски, она не может шляться по этой жизни, и поэтому начинают появляться какие-то внутренние вопросы-несостыковки.
Но вернёмся к Беликову.
Ну зачем так раздражаться на него?! Ну испугался мужик бабу на велосипеде, он ведь даже не понимает своих чувств, почему у него «помутилось в глазах». Ну это же абсолютный ребёнок! Невинное дитя! Как если бы он был гений, который в некую сферу погружен, а остальные оказываются без внимания, то есть развития. Но Беликов не гений, гений – Чехов, а Беликов простой школьный учитель, который с упоением относится к своему предмету: «О, как звучен, как прекрасен греческий язык! – говорил он со сладким выражением»; «Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь: – Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий». А учитель чего Буркин, мы не знаем. Чехов не называет, хотя мог бы в описании упомянуть, если бы хотел. Не важно, его это не характеризует, он этим не увлечен. Он увлечен Беликовым.
А как Беликова ранила карикатура: «Какие есть нехорошие, злые люди! – проговорил он, и губы у него задрожали»! Ведь и правда, это так не деликатно. Ведь эта карикатура, прилюдно и карикатурно (на то и карикатура) изобразила их интимную жизнь. И совершенно точно подмечено – зло. Потому что в любой карикатуре – основа зло (на то и карикатура). Вообще, деликатность присуща только очень развитым людям. А Беликов человек, хоть и наглухо отмороженный, но сверхделикатный. Или можно сказать его сверхделикатность – и есть отмороженность: «Я к вам пришел, чтоб облегчить душу. Мне очень, очень тяжело. Какой-то пасквилянт нарисовал в смешном виде меня и еще одну особу, нам обоим близкую. Считаю долгом уверить вас, что я тут ни при чем… Я не подавал никакого повода к такой насмешке, – напротив же, все время вел себя как вполне порядочный человек». «еще одну особу, нам обоим близкую», -- он как аристократ из романов. Непонятно правда, чего в этом больше. То ли он переживает, что эта карикатура ранила брата и сестру так же, как и его. То ли оправдывается, чтобы о нём не подумали дурно, что он дал повод и был непорядочным. Но разве он не прав, что его чуткая натура восприняла карикатуру как зло. Ведь в сущности – это зло.
А как он переживал за сестру и брата, что их будут ругать: «Я давно служу, вы же только еще начинаете службу, и я считаю долгом, как старший товарищ, предостеречь вас. Вы катаетесь на велосипеде, а эта забава совершенно неприлична для воспитателя юношества.
<…>.
Мне угодно только одно – предостеречь вас, Михаил Саввич. Вы – человек молодой, у вас впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же так манкируете, ох, как манкируете! Вы ходите в вышитой сорочке, постоянно на улице с какими-то книгами, а теперь вот еще велосипед. О том, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает директор, потом дойдет до попечителя… Что же хорошего?»
Смешно, что брат Вареньки считает героя доносчиком и не честным: «Я честный человек и с таким господином, как вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискалов». Как-то странно для бесчестного фискала предупреждать своего визави о доносе: «Я должен только предупредить вас: быть может, нас слышал кто-нибудь, и чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я должен буду доложить господину директору содержание нашего разговора… в главных чертах. Я обязан это сделать». Наоборот, он выглядит как человек чести – прямо предупреждает. В нем есть дух. Он считает, что обязан (ну такая у него установка). И поэтому сделает. И по поводу грубости на свой счёт реагирует с достоинством: «Если вы говорите со мной таким тоном, то я не могу продолжать». А вот почему у него такая установка: «И прошу вас никогда так не выражаться в моем присутствии о начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям», -- это уже другой вопрос.
«Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и все говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными соображениями насчет того, что вот-де в мужской и женской гимназиях молодежь ведет себя дурно, очень шумит в классах, – ах, как бы не дошло до начальства, ах, как бы чего не вышло, – и что если б из второго класса исключить Петрова, а из четвертого – Егорова, то было бы очень хорошо. И что же? Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице, – знаете, маленьком лице, как у хорька, – он давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Петрову и Егорову балл по поведению, сажали их под арест и в конце концов исключали и Петрова и Егорова». Все его мучительные и мучающие других измышления сводятся к «как бы не дошло до начальства». Его «как бы чего не вышло» -- это вдруг папа заругает. Поэтому правила, правила, правила, ограничения, исполнив которые всё будет… правильно. А эти заслоны, ограждения, которыми он себя окружал, от страха ребенка перед взрослым миром...
Тогда почему они ему уступали?
«Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!». Дак это просто такая жизнь, а не он и другие человеки в футляре. Просто он своим присутствием явно показывал, что эта жизнь такая. Но пока он был жив всё объясняли им: «он давил нас всех, и мы уступали». «Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять – пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте…» Герои так же, как и Беликов, не знают, как правильно жить. Если ты сам можешь дать себе верную оценку, тебе всё равно, что скажет Беликов. Но все они зависели от одного человека: на похоронах Беликова все испытывали чувство, похожее «на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой». (Кстати, сад, свобода, дети, отсутствующие взрослые, на что-то это похоже). Но, вот ирония, этот самый один человек зависел от каждого из них. Фрейдистский или какой там я не разбираюсь уродливый страх перед внешней отцовской фигурой есть и у них, и у него. В этом они равны.
Тогда почему они ему подчинялись?
Уродливый страх перед внешней отцовской фигурой есть. А бога в душе нет (или, как заповедовал кто-то, они сами себе не отец, то есть сами не могут себе дать верную оценку). И увлечений в сфере духа нет, чтобы утешиться, чтобы уйти в ту область, где спокойно и радостно, и нет людей с «завистливой» оценкой. И душевных малороссийских песен они не поют. Гаврики.
Так, погодите! Почему подчинялись-то?!
Для меня это так. Он, пусть и фрустрирован, несёт в себе сферу духа. Антропос… А они так… ни о чём. В них нет ни сильных установок (чтобы иметь сильные установки и следовать им, нужно иметь дух: то есть думать, размышлять, иметь развитую жизнь души), ни высокой витальности (жизненной энергии, которой на всё пох*й). Они слабенькие против него. А Михайлик и Варенька – под стать ему. Но Логос и Жизнь не соединились и Антропоса не получилось. А кто победил Михайлик или Человек в футляре – это смотря с какой стороны смотреть. В этой жизни – Михайлик, жизнь победила умственные установки. (Логос мёртв без жизни. Смысл без Жизни смысла не имеет. Простите за бредовые фразы). С другой стороны: «Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад».
Продолжим цитату полностью: «Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!». Буркин считает, что идеал Беликова футляр в виде гроба. А кто-то скажет, что не в гроб, а в иное пространство, куда более просторное, попал Беликов. Кто-то скажет, его душа освободилась. «Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?». И потом, это в физическом мире он пребывал в постоянном сужении. А жил-то он в сфере духа, (в те моменты, когда жил, а не дрожал под одеялом, когда предмет свой изучал, когда с Варенькой общался молчал), а там наоборот – всё широко. Буркину-то видна только внешняя сторона жизни.
Верить можно автору. А автор напрямую о Беликове ничего не говорит. Но он объясняет, например, про Марву, с которой герои сравнивают Беликова: «жена старосты, Мавра, женщина здоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет все сидела за печью и только по ночам выходила на улицу». В конце рассказа автор пишет: «Была уже полночь. Направо видно было все село, длинная улица тянулась далеко, верст на пять. Все было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением, и что зла уже нет на земле, и все благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука.
<…> Кто-то ходил недалеко от сарая; пройдет немного и остановится, а через минуту опять: туп, туп… Собаки заворчали.
– Это Мавра ходит, – сказал Буркин».
Вот потому и выходила Мавра только по ночам, что «Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она [душа, не улица] кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее [душу, не улицу] ласково и с умилением, и что зла уже нет на земле, и все благополучно». Зла уже нет на земле. Носителей зла нет. Нет человека -- нет проблемы. Вот этих вот, как Буркин, бу-бу-бу, бу-бу-бу. Хотя и он не может устоять: «– Луна-то, луна! – сказал он, глядя вверх».
С другой стороны, без людей и смысла никакого нет.
Если вам нравятся мои тексты, вы можете поддержать меня донатом здесь.
Спасибо за внимание.