Зависть и восхищение бывают настолько переплетены, что не разберешь, где заканчивается первое и начинается второе…
Зависть — чувство ущербное, грызет изнутри (и еще неизвестно, что оно там «выгрызет»: то ли больную печень, то ли еще какой геморрой). Снаружи зависть тоже ничего доброго не дает — конфликты, обиды, одиночество… Восхищение же бескорыстно и продуктивно, оно заставляет горы свернуть, чтобы реализовать себя перед предметом восхищения. И часто оба эти чувства родом из детства
Родом из детства
В четвертом классе я училась в деревенской школе, потому что жила у бабушки, а родители работали далеко на севере. В том же классе училась девочка с прекрасным именем и замечательной фамилией — Люда Иванова. Эта тоненькая аккуратная девочка и была предметом моего восхищения. Она никогда не опаздывала, ее кружевные воротнички на школьной форме были накрахмалены и белоснежны, в ее тетрадках не было ни одной кляксы или помарки, а почерк отличался особым изяществом. Ее ботики оставались чистыми даже весной и осенью, бантики на косичках никогда не развязывались… Словом, Людочка была совершенством, до которого никому в классе не дотянуться. И, разумеется, она была круглой отличницей.
Конечно, людочкины достоинства можно было объяснить вполне прозаическими причинами: кружевные воротнички ей связала мама, поэтому ни у кого больше таких и быть не могло (мы же пришивали к форме стандартные, покупные). Чистые ботики на ножках тоже объяснялись просто. Семья Людочки жила недалеко от школы, на привилегированной улице большой деревни, где настелили деревянные тротуары, поэтому по грязи ей ходить не доводилось. А я, как и многие одноклассники, месила грязь до самой школы — километра три. А вот изящный почерк, отсутствие клякс на пальцах и в тетрадках — это была уже ее личная заслуга. Впрочем, когда тебе десять лет, воспринимаешь совершенство в целом, не анализируя его составляющие.
Валаамова ослица
Итак, я Людочкой восхищалась и одновременно люто ей завидовала. Пыталась подражать: выправляла почерк, крахмалила воротнички и меняла их каждый день, постоянно завязывала бантики (в отличие от людочкиных капроновых — страшный дефицит по тем временам — наши бантики были шелковые и постоянно развязывались). Училась я средне: то пятерки, то тройки — в зависимости от настроения.
Мы с подружкой Лариской сидели на задней парте, впереди и сзади тоже сидели подружки, и мы постоянно болтали на уроках. В конце концов, Валентине Петровне это надоело, и она пересадила нас, отправив мне в соседство второгодника Вовку Козловского.
Вовка был добродушным увальнем, девчонок не обижал, да и внимания на нас не обращал, он был из многодетной семьи, мы знали, что летом он подрабатывал подпаском — смотрел за совхозным стадом. Часто, проходя мимо его дома, мы видели, как он колет дрова во дворе и складывает их в поленницу. Это был спокойный домовитый мужичок. Нашему классу Вовка достался в наследство от предыдущего, потому что в прошлом году простыл и всю последнюю четверть пропустил.
— Вот, теперь в классе будет тихо, — рассадив нас по-новому, сказала Валентина Петровна. — А ты подтянешь Козловского по русскому, — строго добавила она мне.
Слово учителя — закон. Теперь каждый день после уроков мы с Вовкой оставались, и я выразительно читала ему упражнения из учебника, а Вовка безропотно их записывал на слух. Потом я красным карандашом исправляла ему ошибки и объясняла, что неправильно. На улице вовсю бушевала весна, тянулась последняя четверть, Вовке грозило снова остаться на второй год, поэтому мы с ним мужественно отворачивались от окон, за которыми бегали сверстники, и вымучивали упражнение за упражнением.
И вот контрольный диктант на отдельных листочках со штампом районо в углу, то есть если посадишь кляксу или зачеркнешь что-то, никто тебе другой листок уже не даст. Написали. Пока шла перемена, Валентина Петровна проверила работы и на следующем уроке вынесла вердикт каждому. Дойдя до вовкиного листочка, она притормозила:
— Козловский, ты все списал у соседки по парте?! Будешь переписывать отдельно!
Я заметила, как Вовка опустил покрасневшую шею, как побелели его пальцы, сжавшие карандаш. И тут изнутри меня что-то «выстрелило». Я не отличалась особой храбростью и, отвечая у доски, всегда терялась. Но явная несправедливость происходящего пробудила во мне ту самую вдруг заговорившую «валаамову ослицу», о которой я тогда даже не знала.
— Валентина Петровна! Вовка не списывал! Он сам писал…
Я стояла и смотрела в глаза учительнице, и не верила сама себе. Что я это говорю вслух.
— Так что — ему пятерку ставить, по-твоему? Тут ни одной ошибки.
— Валентина Петровна, этот текст мы с ним вчера как раз прорабатывали. Я же не знала, что сегодня его писать будем…
После второго урока была физкультура во дворе школы, разбившись на команды, мы играли в лапту. Где был в это время Вовка, не знаю. Но когда начался четвертый урок, он зашел в класс с огромным букетом черемухи и, счастливо улыбаясь, вручил его мне. Замечу, что тогда не принято было дарить цветы даже учителям, не то что соседкам по парте. Я стояла пунцовая, пряча лицо в букет. Это был первый подаренный букет в моей жизни. Валентина Петровна сказала, что Вовка — молодец, и она переводит его в следующий класс.
«Ваша записка…»
Следующий день стал последним школьным днем, когда выдавали свидетельства об окончании начальной школы. Укладывая свидетельство в портфель, я наткнулась на записку: «Давай с тобой дружить» было выведено аккуратным людочкиным подчерком. Странно: весь год она была моим кумиром, а сейчас я спокойно прочла и, поискав глазами, нашла Людочку и спокойно кивнула ей издали, не испытывая прежнего душевного трепета — как будто так и надо, что она предлагает мне свою дружбу.
Те, кто ищет в этой истории каких-то скрытых мотивов, «подсознательных импульсов» и прочей чепухи, ничего не найдет. Мне нравился не Вовка Козловский, а другой мальчик из нашего класса — он был похож на Робертино Лоретти, фото которого, вырезанное из газеты, бережно хранилось в моем альбоме для рисования. А Вовке Козловскому нравилась моя подружка Лариска, и об этом догадывались многие. Не знаю, нравился ли кто-нибудь из мальчиков Людочке, но подозреваю, что она чрезвычайно серьезно относилась к своему статусу круглой отличницы, чтобы забивать себе голову всякими пустяками.
Но мне стало интересно: почему именно сейчас пришла эта записка? Что случилось такое, что она сама предложила мне дружбу? Дождавшись перемены, я спросила ее об этом.
— Знаешь, я бы так не смогла, — прямодушно ответила Людочка, — заступиться за Вовку.
— Почему? Испугалась бы спорить с Валентиной Петровной?
— Нет. Не испугалась бы, я учителей не боюсь. Просто не стала бы перед всем классом его защищать, мало ли кто что подумает… А ты такая смелая!
В словах Людочки было такое восхищение, что я смутилась.
Потом мы с ней еще о чем-то поговорили, обсудили какие-то книжки, недавно прочитанные, новое платье Валентины Петровны, последний фильм, который показывали в местном клубе. И расстались, как две светские львицы, довольные собой и друг дружкой.
Я шла домой не торопясь, и на душе было легко и пусто. Я тогда не знала еще классического: «Мне грустно и легко, печаль моя светла», но чувствовала именно это.
Это теперь я знаю, что, восхищаясь кем-то, вовсе не обязательно ему подражать, не выйдет ничего путного — пальцы по-прежнему в чернильных кляксах, бантики то и дело развязываются, а сапоги вязнут в грязи — словом, выше себя не прыгнешь. Но Людочка помогла мне разглядеть, что и во мне есть что-то ценное, чего нет у нее, и чему она тоже завидует и чем восхищается.
Юлия Струкова