Это мемуары моего папочки, который прожил длинную, насыщенную и очень интересную жизнь. Он работал во внешней торговле, объездил весь мир, видел его изнанку...Но в своих мемуарах он описал довоенную и военную жизнь, Питер и питерцев, эвакуацию. Когда ты читаешь такие вещи в книгах известных писателей, все воспринимается как-то по другому, а здесь как будто родные глаза смотрят на историю с другого ракурса.
Папочка был полиглотом и энциклопедически образованным человеком. Свой хороший слог (хотелось бы надеяться) я получила от него. Еще при его жизни я хотела опубликовать эти записки и очень просила его писать дальше, рассказать о послевоенной жизни, о его встрече с моей мамой. Но увы...Как говорил папа: Муза покинула его)). Публикую историю его жизни в рамках общей истории страны (стилистика и пунктуация Автора полностью сохранена). Очень надеюсь, что вам это будет интересно.
Все-таки я, наконец, решился взяться за воспоминания. Скорее всего, они будут интересны не внукам, но Кате с Андреем (я, его дочь и зать. Прим. мое). Для внуков это все равно, что воспоминания о Куликовской битве или крепостном праве. Воспоминания о той жизни, которую они не знают, и жить так никогда не будут.
Итак, первые мои воспоминания совсем отрывочны и относятся ко времени, когда мне было года 2-3. Первое – ночь, я не сплю и, наверное, капризничаю. Я завернут в одеяло, и отец держит меня на руках у окна, приговаривая: Смотри, какой фонарик на улице горит. Я почему-то хорошо помню этот фонарик. Он висел прямо посреди улицы над проезжей частью. Так освещались все улицы. Фонари висели на растяжках между домами точно над серединой улицы и представляли собой отражатель, по форме напоминающий канотье с белой эмалью с внутренней стороны для лучшего отражения. Внутрь ввертывалась довольно тусклая лампочка.
Второе воспоминание: я сижу в столовой у стола на высоком детском стульчике с перекладиной спереди, фиксирующей, чтобы дитятя не кувырнулось головой вперед. На мне нагрудничек и кто-то, не помню кто, кормит меня киселем, Но кисель, по-видимому, долго стоял и покрылся мягкой скользкой пленочкой, которая никак не держится на ложке и соскакивает мне на нагрудник. Тогда отец, он без пиджака и в рубашке в полоску и с галстуком, берет эту чашку с киселем и тут же капает себе на рубашку и говорит: Вот и папка закапался. Наверное это 38-й или 39-й год. Годы страшных репрессий. Отец работает в это время таксистом, и так как для арестов «черных воронков» не хватало, то мобилизовали на ночные аресты такси и отец тоже возил арестованных на Литейный в «Большой Дом» и сам ждал ареста. Это мне рассказывала мама.
Следующие воспоминания относятся к началу войны. 22 июня 1941 года, мне 3 года 6 месяцев и 13 дней. Мы на даче в Парголове. В гамаке качается двоюродный брат Игорь, а я стреляю в него пылью из деревянной пушки со стержнем в стволе на пружине. Надо оттянуть стержень, засыпать в ствол пыли и спустить пружину. Получается здорово. Помню, что пушка была зеленого цвета. Отец со своим приятелем взобрались на забор и возбужденно кричат: Смотрите, смотрите, бомбят вокзал! Но, ни мне, ни Игорю это как-то не интересно.
Следующий кадр - мы едем в эвакуацию и почему-то стоим в Малой Вишере. Ночь. Весь зал забит людьми с детьми и чемоданами. Мы лежим с двоюродной сестрой Аллой на составленных плоско чемоданах, а мама с тетей Наташей держат над нами какую-то ткань, чтобы нам не мешал свет. Сквозь нее видны размытые контуры вокзальных фонарей, а под ней летают здоровенные комары. С тех пор слово Малая Вишера сразу ассоциируется у меня с комарами..
Мы едем в Горький. От Горького у меня не осталось абсолютно никаких воспоминаний. Отца в это время направляют под Вологду в ремонтные авто-танковые мастерские, и мы едем к нему. Только я и мама, сестра с тетей остаются в Горьком. Этот период заслуживает подробного описания. Я его довольно хорошо помню. Автомастерские располагались на правом берегу реки Сухоны. Река шириной с Москву реку, но очень глубокая и быстрая. Рядом с мастерскими впритык за колючей проволокой располагался концлагерь. Там были высоченные штабеля бревен и день и ночь там визжала циркулярная пила, распиливая эти бревна. Тот берег был низкий, а наш берег был высоким, и на нем стояла деревня Бережок. Все избы стояли в одну линию вдоль крутого берега. Деревню разделял глубокий овраг, по дну которого тек ручей, впадая в Сухону.
Летом переходили его по мостику из трех бревен, а зимой просто по льду. Сверху вниз к реке вели деревянные ступени, врытые в землю. Внизу на реке находились так называемые боны. Это были по три длинных бревна, связанных вместе, из которых на воде были образованы два квадрата с одной внутренней общей стороной. внутри квадратов полоскали белье и брали воду, а к внешней стороне были привязаны лодки, которые были единственной связью с противоположным берегом.
Мы жили в деревне, и отец каждый день дважды пересекал с остальными реку на очень большой лодке со специальным перевозчиком. Самым страшным был период, когда река покрывалась шугой, которая смерзалась, но людей еще выдержать не могла. Тогда на носу лодки стоял человек с багром. которым он разбивал лед и толкал лодку вперед. Грести уже было нельзя. Каждый раз все бабы стояли на берегу в страхе за своих. Мама тоже стояла...
Продолжение следует...