Из воспоминаний Дмитрия Дмитриевича Оболенского
В 1861 году в Туле прошли выборы, и состоялся большой обед в честь мировых посредников, там находившихся. И вот, в той же зале, где недавно Волоцкий и князь Черкасский (Владимир Алексеевич) поссорились и должны были стреляться из-за крестьянского вопроса, первый Волоцкий выразил сочувствие князю Черкасскому, как собрату по службе, тоже мировому посреднику. Обед этот мне очень памятен.
Мой дядя Иван Артемьевич Раевский, как старший, председательствовал. На обед подписались некоторые из помещиков, и я, конечно, в том числе. Пришлось мне сидеть возле графа Льва Николаевича Толстого, тогда мирового посредника, с которым уже в то время я был близко знаком. Первый тост был, конечно, за Царя-Освободителя и принят с большим энтузиазмом.
- Пью этот тост с особенным удовольствием, - сказал мне граф Лев Николаевич. - Больше бы и не нужно, так как в сущности Государю одному мы обязаны эмансипацией.
Пошли и другие тосты. Особенно был удачен тост, предложенный П. Ф. Самариным, за Русский народ. Потому что, сравнительно с другими губерниями у нас реформа прошла благополучно. Нельзя не сказать, что губернатор П. М. Дараган был человек очень мягкий и, под влиянием князя Черкасского, довольно скептически относился к преувеличенным жалобам некоторых крупных помещиков, не живших в своих имениях, и не знавших что у них там происходило.
Зато супруга губернатора была очень энергична; ее даже в Петербурге прозвали, - ураган. Сама Анна Михайловна Дараган говорила: - Если вам скажут, что губернатор П. М. Дараган кого-нибудь побил - никто не поверит; а скажут это про меня - все поверят. Когда меня покойный император Николай Павлович назначал директрисой института, я прямо ему сказала: - Государь, не гожусь, это будет мое Ватерлоо, не назначайте (cela sera mon Waterloo). Ну, конечно, так и вышло, я и не выдержала.
Будучи выбран губернским предводителем, граф Бобринский стал немедленно чудить и во чтобы то ни стало фрондировать против всякого распоряжения Министерства внутренних дел. Так циркуляр министерства о том, чтобы запасные магазины, в которые крестьяне ссыпали свой хлеб, были признаны собственностью крестьян, выводил графа из себя. Он полетел к министру внутренних дел, которым тогда был П. А. Валуев.
- Как назвать портного, которому вы дадите сукно, чтобы сшить вам сюртук, а он украл сукно? - спросил граф Бобринский, представляясь Валуеву.
- Как же? Ну, вором, - ответил Валуев, не зная, к чему граф Василий Алексеевич ведет речь.
- Так позвольте мне ваш циркуляр также обозвать. Мы дали магазины для ссыпки в них хлеба, а вы их у нас взяли, и отдали мужикам чужую вещь.
Все дело-то было пустое, но граф Бобринский из-за него поднял целую бурю.
Ненавидя князя Черкасского и славянофилов, почему-то считая их одних виновниками эмансипации, граф сравнивал их то с Фурьеристами, то с Анабаптистами; это была его излюбленная тема. Представляясь Государю Александру II, по случаю избрания губернским предводителем, он не утерпел и начал целую тираду о Фурьеристах, Анабаптистах, Славянофилах, как людях опасных для трона и монархического начала. Государь долго слушал и под конец сказал: - Il ne faut pas etrе plus royaliste que le roi (не следует быть монархистом больше, чем сам монарх).
После отставки графа Бобринского, я довольно часто бывал у него в Бобриках, как ближайший сосед его. При всех своих странностях и иносказательности в разговоре, он много говорил замечательного. Между прочим, он один из первых предрек всеобщее оскудение и напророчил голод: В 90-91 году у вас, господа, говорил граф, будет такой голод, что пироги будут печь с человеческим мясом!
Я основываю свои суждения на том, что история везде одинаковая. Неккер уничтожил la corvee (здесь: барщина) во Франции и был после это голод, и вот через столько же лет, как во Франции, будет и в России голод; по моему расчету в 1890-1891 году. Исторические законы всюду те же. И Александра II ждет конец Людовика XVl-го, постоянно уверял граф Бобринский.
Его рассказ о том, как он был в лейб-гусарах, довольно комичен. Собрались все на парад 1 мая; я в первый раз в строю. Все знают, куда ехать, я один не знаю. Командуют - скачите; все скачут; я один не знаю, куда скакать и наталкиваюсь на генерала, который меня ругает на чем свет стоит. Поворачиваю от него назад, натыкаюсь на два полка, которые меня опрокидывают, и я падаю. Два полка перескакивают через меня. Это так было интересно, что я на другой же день выхожу в отставку.
Во время вопроса об освобождении крестьян он носился со своим проектом (в 1844 г. девять тульских дворян (Богородицкого уезда граф Н. Н. Татищев, граф В.А. Бобринский, Ф. З. Ключарев, М. П. Болотов, Д. Д. Ошанин, В.И. Муравьев, Епифанского уезда И. А. Раевский, Крапивенского уезда Павел Воронцов-Вельяминов, и Тульского уезда П. Н. Мяснов) сделали попытку освободить своих крестьян на основании указа 2 апреля 1842 г.
Эта попытка не была приведена в исполнение, так как они ходатайствовали не только об освобождении своих крепостных, но коснулись вообще вопроса об освобождении всех крестьян в России, что, конечно, было признано правительством выходящим из пределов права, предоставленного отдельным помещикам указом 1842 г., и являлось в то время во всяком случае преждевременным) и возил его по всем соседям, вместе с внуком Болотова, оставившим известные "Записки".
Этот внук Болотова, тоже Болотов (Михаил Павлович) должен был всем и каждому объяснять проект графа Бобринского, так как у самого графа не доставало терпения, и он говорил наполовину по-русски, на половину по-французски. Начинал очень горячо сам автор, но потом обращался к Михаилу Павловичу: "S'il grace, expliquez a ces messieurs" (пожалуйста, объясните этим господам), и Болотов продолжал твердить проект, как заученный урок. Bсе слушали и скучали, как слушали и другие проекты, коими в 1859 и 1860 годах можно было хоть пруд прудить.
Граф Василий Алексеевич говорил всем своим служащим вы, что не мешало ему иногда говорить не особенно приятные вещи. Когда же он вспылит, то бывал неукротим.