Кто-то должен был так написать о России. В ее такое странное, сложное, полное противоречий время. Кто-то должен был приехать сюда совсем издалека. Приехать с какого-нибудь Дикого Запада на этот «дикий» восток – СССР. Кто-то ироничный и добрый – к этим серьезным, строящим новый мир людям. Приехать, чтобы этих людей поддержать, чтобы им улыбнуться. Это сделал в 1940-е годы Джон Стейнбек.
Текст: Марина Ярдаева. ФОто вверху: Анатолий Гаранин / РИА Новости
Стейнбек и СССР? Конечно, это вполне гармоничное сочетание! Так мог бы заключить каждый, кто знаком с наследием американского писателя даже в общих чертах. Самый известный в России роман Стейнбека, «Гроздья гнева», породил прочный стереотип, что главной темой писателя было разоблачение социальной несправедливости и неправды капитализма. Для советских читателей этот американец стал кем-то вроде чеховского человека с молоточком, который должен стоять за дверью каждого довольного жизнью и напоминать своим стуком, что есть несчастные. Но все обстоит, конечно, сложнее. Стейнбек разный – всю свою жизнь он всматривался в самые разные явления, искал новое и возвращался к прежнему, потом опять поворачивал, менял темы, жанры, манеру письма, менялся сам.
ИСТОКИ И ВЛИЯНИЯ
Можно ли полно описать биографию Джона Стейнбека в нескольких абзацах, если самому ему для осмысления только некоторого влияния на его личность среды и семьи потребовалось написать огромный и сложный роман «К востоку от Эдема»? Можно ли просто и убедительно объяснить зигзаги его судьбы и кажущиеся противоречия мировоззрения, если каждый жизненный этап отражен в отдельном произведении? Думается, надо читать сами произведения. И все же позволю себе набросать некоторый пунктир, расставлю основные флажочки, не более.
Джон Стейнбек родился в 1902 году в городе Салинасе, в Калифорнии. Калифорния, этот рай на земле с ее плодородными землями, с красотой и буйством природы, – место действия многих произведений писателя, а порой, кажется, что и само действующее лицо. Здесь ищет спасения от нищеты лишившаяся всего семья Джоуд («Гроздья гнева»), здесь планируют разбогатеть на сезонных работах бродяги Джордж и Ленни («О мышах и людях»), здесь мечтает разбить райский сад Адам Траск («К востоку от Эдема»). И здесь же обосновались в XIX веке деды писателя, в чьих жилах текла немецкая и ирландская кровь. Родители будущего писателя были уже людьми городскими. Отец, Джон Эрнст Стейнбек, работал бухгалтером, мать, Оливия Гамильтон, – учительницей. От матери Джону передалась любовь к чтению; от отца – некоторый рационализм, уважение к материальному; от дедов – почтение к земле: школьные каникулы будущий писатель проводил на их обширных ранчо.
В 1919 году Джон Стейнбек поступил в Стэнфордский университет, учился с перерывами, но в конце концов в 1925-м бросил, не получив диплома. В это время он уже пробует себя в качестве автора рассказов и повестей. Его не печатают, и он перебивается случайными заработками: трудится то чернорабочим, то сторожем на рыбоводном заводе, то гидом, иногда во время поездок в Нью-Йорк что-то публикует как журналист.
В 1930 году Стейнбек женится на Кэролл Хеннинг. Отец писателя отдает молодоженам коттедж в Пасифик-Гроув, а сына еще и снабжает бесплатно бумагой для рукописей. С 1932 года печатаются короткие рассказы Стейнбека, в 1935-м выходит сборник «Квартал Тортилья-Флэт». Дальше – больше. Вторая половина 1930-х – взлет Стейнбека. Однако писатель оказался к нему не готов, обнаружив себя заложником определенного образа. После публикации «И проиграли бой», «О мышах и людях» и «Гроздьев гнева» на него навесили ярлык остросоциального писателя и отныне ждали именно этого. Для Стейнбека это означало, что «надо начать сначала», он не хотел оправдывать ничьи ожидания.
С начала 1940-х на первый план выходят публицистика и документалистика. Его интересует и биология с экологией («Море Кортеса», «Заброшенная деревня»), и, разумеется, военная тема («Бомбы вниз!»). В это же время Стейнбек сотрудничает с телевидением и кинематографом: пишет сценарии передач и фильмов о войне. Он экспериментирует, отчаянно ищет нового. Причем не только в работе. Стейнбек женится во второй раз. Но ничего по-настоящему не удовлетворяет писателя. И новый брак, с Гвин Конгер, нельзя назвать удачным. И творческие поиски затягиваются. Работа над новым романом, «Заблудившийся автобус», идет мучительно. Ведь заблудился и сам его автор.
1946–1947 годы – пик кризиса писателя. Переплелось в клубок неразрешимых противоречий творческое, личное и даже общественно-политическое. Издерганный подозрениями в неверности супруги, невозможностью ясно выразить новые творческие замыслы, Стейнбек, как многие запутавшиеся мужчины, обвиняет весь мир, политиков и правительства, саму эпоху. Эпоха, впрочем, давала повод: началась странная холодная война с СССР.
«Наши лидеры, похоже, чокнулись, – пишет Стейнбек в это время. – Когда-нибудь они перетащат страну через край безумия и погубят ее. Да поможет нам Бог! Наше время становится более сложным. Дошло уже до того, что человек не может проанализировать свою собственную жизнь, не то что распоряжаться ею».
Где же выход? Что делать? Куда себя девать? Поехать в СССР!
В РОССИЮ ИЗ ДЕПРЕССИИ
Эта блестящая идея посетила писателя в марте 1947 года в баре отеля Bedford на 40-й улице Нью-Йорка, где он глушил хандру коктейлями и думал, что делать дальше. Размышления писателя прервало появление его товарища – фотокорреспондента Роберта Капы. Тот тоже был изрядно потрепан экзистенциальной тоской по неведомому, и потому оба стали думать о будущем сообща. Думали, чередуя коктейли с обсуждением мировых новостей. А в газетах тогда каждый божий день обсуждалась Россия: что задумал Сталин? Каковы планы Генштаба? К чему приведут эксперименты с атомным оружием и управляемыми ракетами? Стейнбек с Капой быстро договорились до того, что обо всем этом писали люди, которые в СССР не бывали и чьи источники информации были небезупречны. И тут... Нет, товарищи не загорелись идеей утереть нос всем политическим аналитикам, их пронзило внезапное открытие. «Тут до нас дошло, что о некоторых сторонах российской жизни вообще никто не писал <...> – объяснил Стейнбек во вступлении к «Русскому дневнику». – Как там люди одеваются? Чем ужинают? Устраивают ли вечеринки? Какая там вообще еда? Как они любят и как умирают? О чем говорят? Что они танцуют, о чем поют, на чем играют?»
Разглядеть за политикой, за масштабом истории обычного человека, описать его скромную жизнь – эта задача, может быть, не представляется грандиозной, но стремление эту задачу разрешить, без сомнения, очень человеческое. И если уж через что и пытаться разобраться с собственной жизнью, то вернее всего это получается сделать через жизнь другого.
Стейнбек уже посещал Советский Союз, в 1937 году. Но он был проездом, совсем недолго и, конечно, не успел разобраться, как живут обычные русские. Теперь же это было интересно особенно. Россия пережила большую разрушительную войну, и Россией, как страшным агрессором, вовсю пугали Америку. Это должно было как-то отразиться в житейских мелочах, в личной жизни людей. Должна ведь быть у русских личная жизнь?
Эти вопросы понравились Стейнбеку, понравились Капе, понравились бармену, подливавшему им Suissesse, понравились они и Джорджу Корнишу – главному редактору New York Herald Tribune. Вскоре Стейнбек и Капа получили визы. И уже в июле за барной стойкой в Bedford они, счастливые и довольные, отмечали отъезд.
ПОД БДИТЕЛЬНЫМ ОКОМ СТАЛИНА
В Москве двух известных американцев никто не встретил. Это было как минимум неожиданно. Перед отлетом Стейнбека и Капу пугали, что их сразу схватят, сразу отправят в тюрьму, а потом в Сибирь или вообще расстреляют. Дабы избежать неприятностей, путешественники заручились поддержкой представителей Herald Tribunе в Москве. Но череда мелких непредвиденностей, вроде задержек рейсов и телеграмм, привела к тому, что в аэропорту Стейнбек с Капой оказались одни – без знания языка и русских денег. Выручил американцев случайно повстречавшийся им дипкурьер французского посольства. Он отвез их в «Метрополь».
«Мы не знали, какой у нас статус, – вспоминал писатель. – У нас не было уверенности в том, что мы попали сюда так, «как положено». Он еще не знал, что в СССР, несмотря на всю забюрократизированность госаппарата, любовь чиновничества к протоколу, представление о том, «как положено» весьма размытое, а если оно и существовало, то часто разбивалось о неведомые обстоятельства непреодолимой силы. Даже в «Метрополе» первыми окружили Стейнбека и Капу работающие в Москве американские корреспонденты, они же приютили коллег в своих номерах. И только потом писателя и фотографа встретили представители Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), перевезли их в «Савой» и провели что-то вроде собеседования.
Стейнбек как мог объяснил представителю ВОКС, литературоведу Александру Караганову, свой незамысловатый план: никакой политики, просто очень хочется посмотреть, как живут русские, хочется пообщаться с рабочими и крестьянами. Караганов устало вздохнул, заметил, что несколько американцев уже приезжали, говорили о своих задумках то же самое, а потом возвращались в США и писали совсем другое. Но пообещал поддержку.
Первые дни американцы провели в ресторанах гостиниц и в прогулках по городу. Стейнбек отмечал, что за десять лет город стал чище, построилось много новых величественных зданий, но люди при этом казались ему грустными и уставшими. Особенно это бросалось в глаза на фоне предпраздничной атмосферы: Москва готовилась к 800-летию основания и 30-й годовщине Октябрьской революции. Капа же преимущественно брюзжал: он мучился от того, что не может снимать без специального разрешения.
Первые впечатления были яркие, но сумбурные. Все было странным: нелепый американо-русский джаз в холлах гостиниц, плавающий курс русских денег (он был официальным и неофициальным), сочетание разных видов торговли (государственной, комиссионной и спекулятивной), такси, работающее по принципу, который больше напоминал работу трамваев, сакральное отношение русских к музеям, суровая серьезность советских девушек.
Об образе мыслей женщин СССР Стейнбеку многое рассказала переводчица Светлана Литвинова. Ее взгляды показались писателю радикальными. Она уверяла, что приличные девушки не ходят в ночные клубы, не курят и не пьют, не красят губы и ногти, что они осмотрительно ведут себя с парнями. Стейнбек иронично заметил, что подобное наблюдалось и в американских провинциальных городках лет двадцать-тридцать назад, но потом их девушки все же одумались и поняли, что мужчинам они нравятся с маникюром, макияжем и в красивых легкомысленных платьях.
Впрочем, решение женского вопроса в СССР давало повод не только для шуток. Тяжесть морального бремени советских людей вообще и женщин в частности порой шокировала. За те несколько дней, что Стейнбек с Капой провели в столице в ожидании разрешения выезда в регионы, они узнали, что двух москвичек приговорили к десяти годам исправительных работ за кражу полутора килограммов картошки из чужих огородов.
В этом свете особенно грозными виделись американцам развешанные повсюду портреты Сталина чудовищных размеров. Странным было отношение к этому простых людей: кто-то объяснял обилие изображений Сталина традицией поклонения иконам, кто-то уверял, что это выражение народной любви. Для американского сознания, с его страхом и ненавистью к делегированию власти одному человеку, это было немыслимо.
Москва вызывала у американцев смешанные чувства, хотелось большей цельности, свободы, особости, поэтому когда разрешение было получено, Стейнбек с Капой не медля отправились в Киев.
«УСТРОИЛИ ДЛЯ НАС ШОУ»
Киев предстал перед американцами не в лучшем виде: он был разгромлен немцами. Но даже в руинах город был очень красив, и оттого смотреть на него было особенно больно. «Библиотеки, театры, даже цирк – все было разрушено огнем и взрывами, – сокрушался Стейнбек. – Сожжен университет, лежат в руинах школы. Это было не сражение, а безрассудное уничтожение всех культурных заведений города и почти всех красивых зданий, которые строились в течение веков. <...> И одним из немногих проявлений справедливости в мире является то, что теперь немецкие военнопленные помогают расчищать руины, в которых город лежит по их вине».
На фоне окружающей разрухи особенно поразили Джона Стейнбека люди. Они совершенно не выглядели усталыми, хотя многие заново отстраивали свои дома, вновь налаживали быт. Напротив, они много улыбались и были чрезвычайно доброжелательны. Хотя и здесь американцам тоже рассказали о том, что журналисты из США уже бывали у них и потом тоже написали какую-то ерунду. Рассказывали об этом, впрочем, не предостерегающе – дескать, уж вы-то смотрите, не подведите, – а с заливистым хохотом.
А еще в Киеве стало решительно непонятно, кто чью жизнь изучает. Представители местного ВОКС организовали для гостей множество встреч, вот только на каждой больше расспрашивали украинцы, нежели американские журналисты. Спрашивали об уровне жизни в США, о заработной плате, о том, как живет трудящийся человек. Интересовались, есть ли у простых людей машины. Ходят ли дети американцев в школы и в какие. И вот Стейнбек столкнулся с неожиданным: «Тут мы начали понимать, что Америка – это очень сложная страна для простых объяснений. Начать с того, что в ней есть много такого, чего мы сами не понимаем». Конечно, стало очевидно, что то же самое характерно и для России, и, может быть, даже в большей степени!
Но украинцы не унимались. И, конечно, речь почти всегда заходила и о возможной войне. «Могут ли США напасть на нас? – спрашивали повсюду люди. – Отправите ли вы свои бомбардировщики, чтобы уничтожить нас? Неужели нашему поколению придется снова защищать свою страну? Ваши газеты постоянно пишут о нападении на Россию». Писатель старался успокоить, говорил, что не всем американским газетам можно верить, что простые американцы не хотят ни с кем воевать. Но тут уж украинцы совсем дивились. Газеты врут? Почему правительство не возьмет их под контроль? И Стейнбек долго и терпеливо объяснял, как устроена работа СМИ в США.
Также выяснилось, что американцы и русские не только взаимно друг друга боятся, но и взаимно друг над другом смеются. Занятный случай произошел в Киевском цирке. В одном из номеров клоуны изображали богатую даму из Чикаго. Как только эта дама в красных шелковых чулках и уморительной шляпе появилась на сцене, все внимание приковалось к американцам. «Зрители хотели увидеть, не рассердимся ли мы на такую сатиру, – отмечал Стейнбек, – но это было действительно смешно. Как некоторые наши клоуны цепляют на себя длинные черные бороды и берут в руки бомбы, изображая русских, так и русские клоуны представляют американцев весьма оригинально».
Это может показаться удивительным, но советский цирк понравился Стейнбеку больше, чем советский театр. Причем понравился именно своей искренней незатейливостью. Все эти поучительные сцены о личной жизни трактористов откровенно вгоняли в тоску. Спектакль, где женщина бросается в реку из-за того, что «всего лишь разрешила молодому человеку поцеловать кончики пальцев» («Гроза»), вызвал удивление. Преследовавшие повсюду вопросы о пьесе Симонова «Русский вопрос», в которой довольно карикатурно описана американская действительность, вызывали у Стейнбека усталость и раздражение. В этом смысле он, понятно, серьезно разочаровал советскую читающую публику, от автора «Гроздьев гнева» они ожидали большего сочувствия к социалистическому искусству. А он, серьезный, казалось бы, писатель, предпочел цирк!
Зато настоящим сочувствием Стейнбек проникся к русским фермерам. Конечно, ему, выросшему на ранчо в Калифорнии, было искренне интересно, как и чем живут в СССР крестьяне. За картинами сельского быта он отправился с Капой в колхоз имени Шевченко.
До появления немцев в хозяйстве колхоза было 700 голов крупного рогатого скота, 40 лошадей, 2 грузовика, 3 трактора, 2 молотилки, после войны остались две сотни животных, молотилка, 4 лошади... и ни одного собственного трактора. Но самое главное, хозяйство лишилось сильных рабочих рук: в село не вернулось более полусотни мужчин, еще столько же стали калеками.
В полях работали женщины и дети. Появление американцев стало для них настоящей сенсацией. Сначала крестьянки дружно обрушились с руганью на Капу и его устрашающие объективы. Но потом разобрались что к чему, начали поправлять платья и с увлечением позировать – женщины есть женщины. Одну Капа даже позвал замуж. Бойкая работница только расхохоталась в ответ.
Свадьбой дело не кончилось, но застолье для гостей все равно устроили знатное. Пироги, борщ, колбасы, мед, фрукты, вино, водка, песни и танцы, под сотню человек в хате. Когда Стейнбек рассказывал об этом на родине, его соотечественники не верили в искренность такого радушного приема, убеждали писателя, что ему устроили показуху. Но Стейнбек над этим ворчанием лишь посмеивался: «Согласен: эти люди действительно устроили для нас шоу, как устроил бы шоу для гостей любой фермер из Канзаса. Они действительно ради нас расстарались. Придя с поля в пыли, они надели лучшую одежду, а женщины достали из сундуков чистые свежие платки. Девочки собрали цветы и принесли их в светлую гостиную. Какой-то человек принес бутылку грузинского шампанского, которую он припас бог знает для какого грандиозного события. <...> Люди, с которыми мы здесь встретились, показались нам самыми гостеприимными, самыми добрыми и щедрыми».
«ТАКОЕ ЛИЦО ЗАПОМНИТСЯ НАДОЛГО»
В главе, посвященной Сталинграду, исчезает характерная для Стейнбека ирония. И неудивительно: даже самая добрая улыбка становится невозможной, когда видишь вокруг такую трагедию. Каждый день из окон «Интуриста» писатель с фотографом наблюдали ни на что не похожие картины. Каждое утро из-под развалин бывших многоквартирных домов выбирались люди. Опрятно и чисто одетые, причесанные, они выходили из подвалов и шли по своим делам. До войны эти люди жили в этих домах, в квартирах – теперь под землей.
Почему они не нашли себе других временных пристанищ? Наверное, по той же причине, по какой жители Сталинграда отказались заново строить город в другом месте. Это было бы проще и дешевле, как объяснил писателю один из архитекторов, работавший над проектом восстановления города, но это было бы неправильно. К тому же из центра города многим людям было проще добираться до работы, ведь транспортная система в городе тоже еще работала с перебоями.
Впрочем, из окон своего номера американцы видели не только гордых людей, сумевших возвыситься над разрушенным бытом. Перед гостиницей также находилась небольшая помойка. Неподалеку от нее виднелся небольшой холмик с дырой, похожей на вход в нору дикого зверя. И каждый день рано утром из этой норы выползала девочка. «У нее были длинные босые ноги, тонкие жилистые руки и спутанные грязные волосы, – описывал увиденное Стейнбек. – Но когда эта девочка поднимала голову... У нее было самое красивое лицо из всех, которые мы когда-либо видели. В кошмаре сражений с ней что-то произошло, и она нашла покой в забытьи. Сидя на корточках, она подъедала арбузные корки и обсасывала кости из чужих супов».
Читать такое ужасно больно. А читая такое сегодня, еще и невольно ждешь удара. Кто-то должен быть непременно заклеймен: политический режим, общество, которое допустило... Надо отдать должное Стейнбеку, он не впадает в истерику, он понимает: виновата война. «Мы подумали о том, сколько же еще существует на свете подобных созданий, жизнь которых в двадцатом веке стала невыносимой и которые удалились не в горы, а в горные выси человеческого прошлого, в древние дебри боли, наслаждения и самосохранения. Такое лицо запомнится надолго».
Были и другие лица. Например, лицо мальчика, пришедшего к обелиску на братской могиле. «Что ты здесь делаешь?» – обратился к мальчику переводчик по просьбе Стейнбека. «Я к папке пришел. Я каждый вечер к нему прихожу». И в голосе его не было ни пафоса, ни сентиментальности. Неподалеку на скамейке сидела мама мальчика. Увидев незнакомцев, беседующих с ее сыном, она кивнула им и улыбнулась...
А еще были лица рабочих Сталинградского тракторного завода – серьезные, гордые лица людей, отстоявших свой город. Во время войны эти люди собирали на заводе танки. И продолжали их собирать даже тогда, когда бои шли совсем рядом. Когда немцы подобрались совсем близко, люди отложили инструменты и пошли защищать завод, а потом выжившие вернулись к работе. После войны завод работал примерно так же: часть рабочих трудилась на сборочной линии, а часть – восстанавливала стены и крышу.
И вот после всего этого американцам предложили посмотреть на подарки сталинградцам от представителей правительств со всего мира. Среди них был пергаментный свиток с высокопарными словами, подписанный Франклином Д. Рузвельтом, металлическая мемориальная доска от Шарля де Голля и меч, подаренный английским королем. Тут Стейнбека охватило чувство горечи и стыда: «Когда нас попросили написать что-нибудь в книгу отзывов, нам просто нечего было сказать. Нам в эту минуту вспомнились железные лица сталеваров на тракторном заводе. Вспомнились девушки, выходящие из подземных нор и поправляющие волосы, да маленький мальчик, который каждый вечер приходил к отцу на братскую могилу. Это были не пустые и аллегорические фигуры. Это были простые люди, на которых напали и которые смогли себя защитить. Абсурдность средневекового меча и золотого щита только подчеркивали скудность воображения тех, кто их подарил. Мир награждал Сталинград фальшивыми медальками, а ему было нужно несколько бульдозеров».
НЕСЕРЬЕЗНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Души американцев истосковались по празднику. А куда за праздником обычно ехали советские люди? Правильно, на Черноморское побережье, на Кавказ. Новые перемещения по Советскому Союзу Стейнбек анонсировал так: «Где бы мы ни были в России – в Москве, на Украине, в Сталинграде, – магическое слово «Грузия» звучало постоянно».
В Тбилиси гостей пригласили на прием в Союз писателей. Стейнбека и Капу это напугало. Они уже вполне убедились, что советские писатели – люди очень серьезные, а про грузин уже были наслышаны, что они придают литературе и поэзии какое-то сакральное значение. И опасения их подтвердились. Принимающая сторона начала встречу с «краткого обзора» грузинской литературы. Что такое краткий обзор грузинской литературы, легко можно себе представить, если вспомнить, сколько времени произносятся грузинские тосты. После доклада стали читать стихи. А затем на изможденных американцев обрушились с интеллектуальными разговорами. Грузины были очень разочарованы, узнав, что в Америке общество не испытывает священного трепета перед писателями, что никому бы и в голову не пришло назвать их «инженерами человеческих душ», что писателей там вообще еле терпят. Стейнбек объяснил, что хороший писатель в Америке это, скорее, сторожевой пес общества, его задача – высмеивать глупость и обличать несправедливость.
Потом последовала культурная программа: осмотр исторических окрестностей, посещение музеев, фестивали, поездки на чайные плантации, экскурсии в батумские санатории. Но везде самые яркие впечатления были связаны с людьми. Так, экскурсовод одного из музеев в Тбилиси не рассказывал, а играл: отчаянно жестикулировал, принимал разные позы, кричал, рыдал, громко смеялся. Смотрительница храма в Мцхете, казалось, сама являлась героиней древних легенд и преданий. Водитель джипа, на котором передвигались американцы, и вовсе напоминал лихого ковбоя.
И, конечно, шокированы были гости грузинскими застольями. Они постоянно попадали в ситуации, когда их зазывали перекусить «чем бог послал», «сущими крохами», а потом обнаруживали себя участниками огромных пиршеств. «У русских (в широком смысле) есть секретное оружие, действующее, по крайней мере, на гостей, и это оружие – еда, – писал Стейнбек. – Если мы не ели, нас заставляли, а если мы ели, то нам мгновенно подкладывали новые порции. Над столом летали графины с вином».
Глава о Грузии – предпоследняя глава «Русского дневника». Последняя повествует о возвращении в Москву и прощании с Россией. И в финале нет никаких обобщений, выводов, глубокомысленных сентенций. «Как-то слишком уж легкомысленно, – скажет иной читатель, – как-то уж очень сбивчиво и сумбурно: суровые сталевары и беспечные грузины, колхозы и джаз, московские высокоморальные барышни и веселый цирк». Стейнбек предвидел такое прочтение: «Этот дневник не удовлетворит никого – ни истых левых, ни вульгарных правых. Первые скажут, что он антирусский, вторые – что он прорусский. Конечно, этот дневник несколько поверхностен. Но разве он мог быть другим?» И действительно, разве мог он быть другим? Будь он другим, разве был бы он так хорош?
Этот дневник стал честным, но все же добрым зеркалом для русских людей и новой ступенью в творчестве Стейнбека. Ведь после этой поездки он написал грандиозную сагу с библейским подтекстом «К востоку от Эдема», а позже и вновь остросоциальный, но уже куда более сложный и противоречивый роман «Зима тревоги нашей». В 1962 году, за шесть лет до смерти, Стейнбеку была присуждена Нобелевская премия. Кто знает, может быть, достичь новых высот в прозе американскому писателю помогло и его «несерьезное» путешествие по России.