Эпоха Нового времени ведет печальный счет монархам, судьбы которых сложились как у героев драм Шекспира: вспомним Генриха IV на улице Ферронри, Карла I на эшафоте перед Уайтхоллом, Людовика XVI на площади Революции, Николая II в Ипатьевском доме. И, наконец, Наполеона, «узника Европы», обреченного на забвение и медленное умирание на далеком острове в Атлантике.
Текст: Дмитрий Копелев, фото предоставлено М. Золотаревым
Остров Святой Елены, крутая, почти отвесная скала, обрывающаяся в море, более «походил на исполинский, плавающий на поверхности океана гроб, нежели на землю живых». Печальный вид его вызвал у императора отвращение с того момента, как он впервые узрел его: «Посмотрев на остров несколько минут, император, не сказав ни слова, вернулся обратно в свою каюту, никому не позволив догадаться о том, что творится в его душе», – записал камердинер Наполеона Луи-Жозеф Маршан.
Но даже здесь, на краю земли, бывший император внушал страх многочисленным врагам, в нетерпении ожидавшим, когда узник окончит свои дни. Противоречивые известия, приходившие с острова, приковывали к себе всеобщее внимание. Особенно в России, где отношение к поверженному герою было неоднозначным. Поэтому с особым интересом здесь ждали возвращения из кругосветных экспедиций русских кораблей, которые по пути домой иногда заходили в негостеприимную гавань Святой Елены…
ТЮРЬМА В ОКЕАНЕ
По преданию, в бытность Бонапарта на острове Святой Елены к нему явился некий молодой британский капитан и заявил: «Я хочу очистить мою страну от такого злодеяния, каким была бы ваша смерть. Мой фрегат в вашем распоряжении, сир!» Император ответил: «Моя роль в мире сыграна; я никуда не поеду».
К чему было великому корсиканцу повторять уже пройденный путь? Пламя имперского огня, еще недавно испепелявшее все на своем пути, теперь едва теплилось в нем самом. На покрытом застывшей вулканической лавой острове готовилась новая драма – драма Прометея, «узника Европы», прикованного к одинокой скале в океане.
Сегодня Святая Елена, как и двести лет назад, во времена пребывания на ней Наполеона, принадлежит Великобритании. Этот небольшой вулканический остров площадью 122 квадратных километра расположен к югу от экватора. По одной из версий, первооткрывателем этой мрачной земли стал в мае 1502 года португальский мореплаватель Жуан да Нова, который во главе эскадры возвращался из Индии в Португалию. Он якобы и дал острову название – в честь матери римского императора Константина Великого, святой равноапостольной царицы Елены. Впрочем, согласно иным версиям, право открытия острова принадлежит другим португальцам: Эштебану де Гаме (1503) или дону Гарсии де Норонье (1512). Для Португальской империи, прокладывавшей морские дороги в Ост-Индию, этот клочок земли оказался важным: здесь можно было сделать передышку на долгом пути в Индийский океан. Лиссабону удалось почти на век засекретить место расположения Святой Елены, но в 1633 году Нидерланды присоединили остров к своим владениям. А в 1658 году, при Оливере Кромвеле, островом завладела Британская Ост-Индская компания. И когда представился случай, правительство Великобритании решило, что лучшей тюрьмы, чем этот затерянный в океане остров, не найти.
«Это одно из самых отдаленных мест на Земле. Отрубистые, с высоты около 1000 фут, вертикальные в море спускающиеся островершинные, совершенно голые каменные скалы, образующие надветренную его сторону, о которую море, беспрерывно дующими юго-западными ветрами гонимое, с великою яростью разбивается, делают всякую высадку с сей стороны совершенно невозможною. Подветренный берег и не столь ужасную картину представляющий, имеет одно только место, к которому во всякое время приставать можно, а именно в NW-й части пред городом Св. Якова (Джеймстаун), отстроенном в узкой дефилке (узкий проход в труднодоступном месте. – Прим. авт.) между двумя высокими горами» – так описывал остров мичман Федор Литке, попавший сюда на военном шлюпе «Камчатка» в 1819 году.
А первыми русскими, побывавшими на острове, стали молодые навигаторы Никифор Полубояринов и Тимофей Козлянинов, служившие на британском флоте. В 1764 году на корабле «Спикер» они совершали переход в Ост-Индию. В сентябре 1797-го на Святую Елену попал еще один волонтер британского флота – Юрий Лисянский, в ту пору служивший на фрегате «Септр». «Кусок камня около 20 миль, выброшенный посреди океана», – лаконично подвел он итог знакомству. Спустя много лет, правя дневник первого кругосветного плавания на «Неве», Лисянский в качестве лирического отступления добавил: «Мог ли я вообразить, что в сем месте чрез 16 лет будет жить и кончит жизнь свою один из величайших властелинов в свете Наполеон, повелитель большей части Европы, умирая в сей долине, доказал свету, что путь щастия ни землю, ни небеса, а оно посулено богами, но не дано».
В центре этой долины располагался Лонгвуд-Хаус – поместье Ост-Индской компании, ставшее резиденцией свергнутого императора. Место для тюрьмы было выбрано британскими властями идеально – сбежать отсюда было невозможно. Со всех сторон Лонгвуд-Хаус окружали возвышенности, на которых стояли опорные наблюдательные пункты, и караульные отслеживали корабли, приближавшиеся к острову. Любое судно было бы тотчас замечено, и с помощью сигнальной системы флагов информация о нем незамедлительно поступала к губернатору острова в резиденцию Плантейшн-Хаус. На самом острове с 21 часа и до восхода солнца действовал комендантский час, конные патрули, объезжавшие Святую Елену, арестовывали всех, кто не имел пропуска или не знал назначенного накануне пароля. Все суда и лодки были поставлены под контроль военно-морских властей.
Попасть в Лонгвуд-Хаус со стороны Джеймстауна можно было, поднявшись по единственной, вырубленной в утесах дороге. Петляя среди уходящих ввысь скал, она выбиралась к узкому бесплодному ущелью, прозванному местными жителями «Чаша для пунша дьявола», и выводила к Горе коз. У ее подножия, среди убогих каучуковых деревьев, был разбит военный лагерь. Далее узкая дорога шла мимо Гераниевой долины с маленьким родником и печальными серебряными ивами, сквозь листву которых проглядывал океанский простор. «Если после моей смерти тело мое останется в руках англичан, похороните его здесь», – говорил император, любивший посидеть тут в тени деревьев. А дальше, на выходе из долины, возле «Ворот Хатта», стоял очередной сторожевой пост.
Здесь был последний «рубеж» охраны 12-мильного круга, внутри которого узнику разрешалось ходить пешком и ездить верхом. Вот как командир «Камчатки» Василий Головнин описывал этот «защитный редут»: «На сем пространстве каждую ночь ставятся три поста офицерских, три поста унтер-офицерских и 15 часовых кроме конных патрулей. На высокостях, окружающих долину Лонгвуд, всегда находятся несколько постов и 30 часовых. Караульные офицеры посредством зрительных труб видят в лицо каждого, кто входит и выходит из дома Наполеона. В сумерки часовые начинают понемногу приближаться к дому, как к центру круга с обвода его; каждый из них должен видеть ближних к нему двоих по обеим сторонам. Движение сие они так производят, что при наступлении темноты все 30 часовых окружают дом, будучи в пяти шагах от окон. При рассвете они начинают отступать и с дневным светом находятся опять на возвышенностях».
Губернатор Святой Елены сэр Хадсон Лоу до смерти боялся того, что над островом взовьется белый флаг, сигнализирующий о побеге Наполеона. Он был ровесником императора – рыжий и сухопарый служака, солдафон без связей и состояния, невежественный, но поднаторевший в интригах и совершенно потерявший голову от возложенной на него ответственности и большого жалованья. Остров Святой Елены открыл доселе не известный никому талант Лоу – он оказался прирожденным тюремщиком! Его вздорный нрав и злопамятность, помноженные на гордыню, превратили Лоу в объект ненависти жителей Лонгвуда. У него «лицо попавшей в капкан гиены», раздраженно говорил Наполеон, смакуя историю про чашку кофе, которую по его приказу выплеснули в окно, так как во время беседы с императором Лоу посмотрел на нее и «отравил одним своим взглядом». Один из слуг Наполеона, корсиканец Джованни Сантини, доведенный до бешенства поведением Лоу, поклялся свести счеты с этим «зловредным животным» и решил пристрелить губернатора в лесу из ружья. Узнав о планах слуги, Наполеон устроил ему выволочку: «Ты хочешь убить губернатора? Как ты не понимаешь, что в этом обвинят меня, скажут, что это я тебе приказал! Я запрещаю тебе даже думать о таком деле...»
Впрочем, и без губернатора в Лонгвуд-Хаус находилось достаточно поводов для уныния. Во-первых, грязная вода, которая доставлялась в старых бочках или текла по открытому водоводу. «Здесь легче достать бутылку хорошего вина, чем бутылку хорошей воды!» – ворчал Наполеон. Во-вторых, угнетали постоянные перепады температуры и бешеный юго-западный ветер, проливные дожди, влажные испарения и густой туман. Ясные дни можно было сосчитать по пальцам.
Но самое страшное – будничная тоска, праздность, покой, пусть и обрамленный в привычные военные рамки. Подъем в шесть утра, завтрак в обставленной по-спартански спальне с железной походной кроватью, рядом с которой стоял круглый столик красного дерева и письменный стол, покрытый зеленым сукном. Камин, возле него диван за китайской ширмой, напротив – большой несессер. На стенах – миниатюры с изображением Марии-Луизы и короля Римского, канделябры, курильница, часы Фридриха Великого. О былом величии напоминали разве что фарфоровые сервизы и столовое серебро. «Кровать стала местом радости для меня; я не обменял бы ее на все троны вселенной. Какая перемена! Как я пал!» – признавался Наполеон. Скучно было до такой степени, словно на Лонгвуд набросили саван и обитали здесь лишь бесплотные блуждающие тени. Но и в этой смертной тоске не было никакого покоя.
Наполеону оставалось только одно спасительное убежище – работа. Узнав об изгнании на Святую Елену, император спросил камергера графа Лас-Каза: «Что мы можем сделать в этом забытом богом месте?» И услышал в ответ собственные мысли: «Сир, мы будем жить прошлым, нам есть о чем сказать. Разве мы не наслаждаемся, читая жизнеописания Цезаря, Александра?» «Ну, что ж, – ответил Наполеон, – напишем воспоминания». Поначалу он пытался писать сам, но рука не поспевала за мыслями. Он пробовал стенографировать, делал сокращения, однако написанные каракули невозможно было разобрать. Пришлось прибегнуть к помощи секретарей. Каждый день он приглашал к себе одного из приближенных: уравновешенного и усердного Лас-Каза, подлинного дипломата, именуемого жителями Лонгвуда «иезуит»; неприметного военного инженера, генерала и обер-гофмаршала Анри-Гатьена Бертрана; бывшего камергера императрицы Жозефины, красавца графа Шарля-Тристана де Монтолона; верного и импульсивного генерала Гаспара Гурго, в 1812 году первым обнаружившего огромные запасы пороха в Московском Кремле. Перед Бонапартом на столе были разбросаны военные карты. Заложив руки за спину, император ходил по тесному кабинету, быстро диктовал, останавливался, анализировал, затем наговаривал новые фразы.
Порой мысли императора возвращались в Россию – к «сказочному Антею, победить которого можно было, только оторвав от земли. Но где найти Геракла для этого подвига?». «Эту державу, расположенную под Северным полюсом, поддерживает вечный ледяной бастион, который, в случае необходимости, сделает ее неприступной, – диктовал Наполеон. – Россию можно атаковать только в течение трех-четырех месяцев в году, в то время как в ее распоряжении круглый год, целых двенадцать месяцев, чтобы напасть на нас. Ее враги сталкиваются с суровым и холодным климатом, обещающим одни лишения, и с бесплодной почвой, в то время как ее войска, хлынувшие на нас, пользуются плодородием и изобилием наших южных районов». Где же, кроме географии, таились загадки этой удивительной страны, думал Наполеон. Ответ, по его мнению, был очевиден – в населении, «храбром, закаленном, преданном своему монарху и послушном, включая те многочисленные дикие орды, для которых лишения и кочевой образ жизни являются естественным состоянием».
Свободное от работы время Наполеон посвящал чтению, пешим и верховым прогулкам, возделывал с китайскими рабочими маленький садик, учил английский язык и изредка беседовал с охранявшими его британскими солдатами. И, конечно, боролся с хворями, которых становилось все больше: мигренью, дизентерией, ревматизмом, астенией, бессонницей, ожирением, чесоткой. Избыточная влажность плато Лонгвуд спровоцировала у него астму. К июлю 1820 года император уже не мог избавиться от постоянной тошноты и болей в области желудка и вынужден был прибегнуть к жесткой диете. Он знал, что его смертный час пробил. К марту 1821 года его состояние стремительно ухудшилось. 15 апреля он продиктовал завещание. 5 мая в 17 часов 49 минут Наполеон Бонапарт скончался.
ПИСЬМО, НЕ ДОШЕДШЕЕ ДО АДРЕСАТА
Весть о кончине Наполеона дошла до России лишь в августе. В одном из писем Ивану Крузенштерну капитан-лейтенант, преподаватель Морского корпуса Марк Горковенко сообщал, что эта новость – главная из всех, которые обсуждаются в Петербурге. Обсуждали, впрочем, ее больше в переписке и в частных беседах; в печати же известия о событиях на Святой Елене попадались нечасто. Но и в них уже наметились полярные позиции. «Вестник Европы», например, откликнулся на смерть Наполеона заметкой «Выписки о Буонапарте» – пересказом статьи из французского проправительственного издания Journal des Debats: «Буонапарта нет на свете. Многие писатели принимались уже судить сего человека; имя Буонапартово повторяется и почтенным злопамятством пострадавших от него людей невинных, и постыдными хвалами рабов его и соучастников». Редакция, оговорив, что не будет «произносить собственного приговора», поместила выписки из бумаг известной либеральной писательницы баронессы Жермены де Сталь-Гольштейн, хозяйки литературного парижского салона, оппозиционного Наполеону. Размышляя о тирании Наполеона, мадам де Сталь, усматривавшая в нем «смесь странных ухваток мещанина во дворянстве со всею наглостию тирана», привела в качестве примера трагические судьбы герцога Энгиенского, расстрелянного в 1804 году во рву Венсенского замка, и «несчастного негра», героя Гаитянской революции Франсуа-Доминика Туссен-Лувертюра, скончавшегося в 1803-м от плеврита в «ледяном аду» темницы замка Жу.
А журнал «Сын Отечества», проинформировав читателей об обстоятельствах смерти узника Святой Елены, перечислил военные заслуги Наполеона и отметил его роль в истории, подчеркнув, что «все жители острова кинулись смотреть тленные останки человека, которому земной шар казался тесным». В следующем номере журнал поместил подробности смерти и погребения Наполеона Бонапарта, почерпнутые из опубликованного в Лондоне отчета Хадсона Лоу: «Тело его положили на походную постелю, покрытую синим, серебром шитым, плащом, в котором он был в сражении при Маренго. Комната обита была черным сукном, и у изголовья поставлен был алтарь. Духовник его, генерал Бертран, граф Монтолон не отходили от тела... <...> Оно не бальзамировано, только вынуто сердце и положено в серебряный сосуд со спиртом. Наполеон погребен 27 апреля в прекрасной долине, под тенью двух ив».
В этих первых журналистских стычках уже проявились два исторических взгляда на личность великого корсиканца. В центре полемики оказались извечные вопросы – героизм и тирания. Тема для России не новая и отличавшаяся особой остротой; в случае же с Наполеоном она приобретала специфический моральный подтекст, питаемый, в немалой степени, рассказами русских моряков, побывавших на Святой Елене. Федор Литке, например, поведал об одном чрезвычайно примечательном обстоятельстве, о котором узнал во время плавания. По словам Литке, император «часто изъявлял желание, чтобы его перевезли в Россию». Но вряд ли молодой мичман был осведомлен об истории с таинственным письмом.
На Святой Елене в качестве представителей держав-победительниц проживали три комиссара. Париж представлял престарелый маркиз де Моншеню, еще во времена Консульства вернувшийся во Францию, но не переставший проклинать императора. Интересы венского двора находились в ведении барона Игнатия фон Штюрмера. Посланником Петербурга был опытный дипломат граф Александр Антонович Бальмен де Рамзей. Потомок древнего и знатного шотландского рода, разделявшего якобитские симпатии, граф Бальмен считался человеком достаточно деликатным и ловким, чтобы выполнить щекотливую миссию комиссара на Святой Елене.
Наполеон отказывался встречаться с комиссарами. Поэтому миссия графа Бальмена была не слишком обременительной: он писал донесения о занятиях Наполеона и собирал анекдоты, сплетни и информацию о приходивших на остров кораблях. В бумагах он подчеркивал «громадное влияние, которым продолжает пользоваться этот человек (окруженный скалами, пропастями и стражей) на умы его окружающих. Всеми и всем здесь чувствуется его превосходство».
В апреле 1818 года Наполеон через генерала Бертрана пытался договориться с Бальменом о передаче императору Александру I тайного письма, в котором содержалось «нечто удивительно важное». «Я обещаю вам, – ответил Бальмен, – точнейшим образом передать моему двору все, что вы мне сообщаете устно; но я не приму от вас никакого письма. Я не имею на это права. Если бы я это сделал, меня бы дезавуировали». «Ба! – воскликнул Бертран, – вас бы дезавуировали формально на Святой Елене, но вознаградили бы в России, я в этом уверен. В общем, подумайте об этом».
Дело закончилось ничем. Осмотрительный Бальмен решил не рисковать и письмо передавать отказался. И, только вернувшись в Петербург, сообщил об этом Александру I: «Если бы мне снова представился случай, ваше величество, если бы мне в другой раз было поручено передать письмо Наполеона вашему величеству, смог ли я бы сделать это, не навлекая на себя порицания и неудовольствия августейшего моего государя?» Александр I ничего не ответил, только выразительно взглянул на графа. Бальмен посчитал, что государь был бы не прочь вернуться к этому разговору. Граф решил возвратиться на Святую Елену. Но добиться назначения ему удалось лишь к июню 1821 года – за несколько недель до получения рокового известия о смерти Наполеона. Было уже поздно.
НЕВЕЛИКОДУШНЫЕ ВРАГИ
К этому моменту отношение в России к Наполеону несколько переменилось. В общей атмосфере тон, разумеется, задавали антифранцузские настроения – в Наполеоне видели нового антихриста, «неистового врага мира и благословенной тишины». Но все-таки появлялись новые оценки, в которых гордость людей, одержавших победу и взявших Париж, вполне уживалась с размышлениями о Наполеоне как о выдающемся государственном деятеле. В письме от 28 апреля 1820 года граф Николай Петрович Румянцев, канцлер и министр иностранных дел в эпоху Наполеоновских войн, преподал настоящий урок манер первому русскому кругосветному мореплавателю, Крузенштерну. Прочитав введение Крузенштерна к описанию плавания Коцебу на «Рюрике», граф заметил: «Все замечательно, но только покорно прошу убедительнейшим образом в одной статье перемену сделать, то есть никакаго упоминания не делать об Наполеоне, кольми паче называть его тираном, не в наши дни, а позднее потомство сему человеку положит решительный суд. Да и несправедливо сказать про того, кто учредил институт Les Prix Decennaux, кто сосредоточил в одном месте столько разсеяных богатств для облегчения наук, что в нем был наукам не благоприятствующий дух». Упомянутая графом «Премия Десятилетия», основанная в 1804 году, а также многие другие полезные преобразования, осуществленные в правление Наполеона, заставляли Румянцева быть осторожным в оценках.
К тому же романтический ореол «узника Европы» теперь вызывал жалость и сострадание. Благодаря рассказам моряков этот образ постоянно дополнялся новыми красками. Упоминая, например, об отношениях Наполеона и губернатора Святой Елены, Литке с негодованием писал о недопустимости поведения Лоу: «Он стал обходиться с ним с великою суровостию, увеличил строгости и ограничения. Наполеон жаловался, но его не слушали. Однажды, когда он по обыкновению стал жаловаться губернатору на худыя с ним поступки, тот наговорил ему множество грубостей, и между протчими сказал: «Vou setes un homme d'hier» («Вы – человек из прошлого»), что он не за тем пришел, чтобы слушать его упреки, надел шляпу и поворотился к нему спиною. Не достойный поступок! Оскорблять человека после падения его, когда он не имеет никаких средств защищаться, не представить ему и последняго священнаго права, приобретаемаго нещастием, есть знак неблагородной души».
И вот уже Вяземский в одном из писем академику Ивану Дмитриеву от 10 января 1820 года поделился своими мыслями по поводу недавно изданных записок графа Лас-Каза, «вопиющих против жестоких притеснений, коим подвергается изгнанник Св. Елены» и подчеркнул, что если все изложенное – правда, «то в самом деле англичане не великодушные враги, и Наполеон истинный мученик». А граф Бальмен в одном из своих донесений в Петербург сообщал о настроениях жителей Лонгвуд-Хаус: «Если бы мы были в России, – говорят и господин, и слуги, – мы бы жили, как в Париже. У императора были бы дворец, прекрасные сады и экипажи, приятное и изысканное общество. Император Александр великодушен, не то что эти гадкие англичане».
Как, наверное, завидовал графу Бальмену Василий Головнин, на пути к Святой Елене мечтавший увидеть Наполеона: «Я ласкал себя надеждою, что увижу Наполеона, но по прибытии к острову Св. Елены скоро узнал невозможность иметь эту честь». Почему, задавались вопросами русские моряки, британцы так мелочны, почему они ведут себя как торгаши? Ведь у русских, отстоявших свою честь и на равных бившихся с Великой армией под Аустерлицем, Прейсиш-Эйлау и Бородином, было не меньше «прав» на корсиканца! Ведь в конце концов горел не Лондон, а Москва, и, отступая в Париж, Бонапарт форсировал не Темзу, а Березину. А теперь русским кораблям и к острову Святой Елены не приблизиться!
Не удивляет поэтому фрондерство русских моряков, которые бросали вызов гордым британцам прямо у Святой Елены. Первый «удар» нанес Отто фон Коцебу на «Рюрике». Вечером 24 апреля 1818 года он прибыл на остров, перед этим посетив Кейптаун. Отто Евстафьевич, убежденный, что русское судно может плавать везде, где захочет, надеялся, что будет представлен Наполеону. Не тут-то было! На «Рюрик» заявился британский офицер с пистолетом, спрятанным в рукаве. Он посоветовал Коцебу держаться ночью поблизости острова и пообещал, что сообщит о приходе русского корабля. Наутро, едва «Рюрик» направился ко входу в гавань, как тут же был обстрелян из пушек. Раздосадованный Коцебу велел спустить флаг и, «поблагодарив пушечным выстрелом за благосклонный прием», отплыл восвояси.
Визит в марте 1819-го военного шлюпа «Камчатка» под командованием Головнина прошел спокойнее: «В ночи приезжал какой-то чудак, вероятно, какой-нибудь объездной, который не только повторил нам все сии наставления, которыя мы по неволе должны были терпеливо выслушавать, но еще стал нам делать некоторые неуместные вопросы, за кои был он, однако же отправлен с резким ответом… На разсвете, стоявшия на вахте, весьма удивились, увидя, что мы находимся гораздо далее от берега, нежели были сначала. В ночь нас отдрейфовало. Но когда именно и как ето случилось, мы не могли постигнуть. Ветру почти не было никакого, течение было весьма слабое. Всего же непонятнее и хуже было то, что никто до сих пор сего не приметил. Но как бы то ни было, вся команда была тотчас вызвана наверх. Мы поставили паруса и стали подвертывать якорь. Б[арон] Вр[ангель] был послан на адмиральской корабль для объявления о случившемся с нами, и что мы идем опять на старое место. Между тем с брандвахтеннаго брига был тотчас прислан мичман спросить нас: имеем ли мы позволение идти в море? На адмиралтейском корабле безпрерывно поднимались и спускались сигналы: столько напрасной тревоги наделала наша оплошность». Доведя британцев до белого каления, русские офицеры все же получили разрешение сойти на берег. Но о жизни Наполеона на острове им удалось собрать только обрывочные сведения. «В последний раз видели его на балконе в белом фланелевом халате, в красных туфлях и с красною шалью на голове; в одной руке у него был кий, а в другой зрительная трубка», – делился Головнин. А Литке подлил масла в огонь: «Племянник лорда Ливерпуля застал его также в deshabille и с престрашною бородою: он уже целую неделю не брился. Многия его поступки заставляют думать, что он хочет представиться сумасшедшим. Иногда сидит он целый день над книгою, переворачивая листы и ничего не читая. Иногда среди ночи взбудоражит он весь дом, веля себе изготовить купальню, а сам ляжет опять спать».
Читаешь дневники Головнина и Литке, и в памяти всплывает главный герой гоголевских «Мертвых душ» – Павел Иванович Чичиков и рассказ о пресловутом капитане Копейкине. «Не есть ли Чичиков переодетый Наполеон <...> – думали озадаченные чиновники, – может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков». Не Наполеон ли это, пробравшийся в Россию? Правда, чиновники этому слуху не поверили, «а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона». Полицеймейстер «не мог тоже не сознаться», что ростом Наполеон «никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже, нельзя сказать, чтобы слишком толст, однако ж и не так, чтобы тонок».
Курьезное сравнение Павла Ивановича с Наполеоном оказывается нежданно-негаданно вполне к месту: между обыкновенными Чичиковыми и необыкновенными Наполеонами больше сходства, чем принято думать. И судьба императора, сажавшего перед Лонгвуд-Хаус чахлые дубки, яркий тому пример.
Между тем родившийся на острове Святой Елены миф Нового Прометея разрастался и в итоге обратился в настоящий культ – со священниками, предсказателями, верующими и псалмами. Разочарованные дремотным состоянием новой Европы, многие увидели в нем то, чего вдруг оказались лишены – биения сердец, упоения натиска и дыхания бури. Никто лучше Альфреда де Мюссе не передал эту вселенскую тоску по закатившейся эпохе, боль по узнику Святой Елены: «И тогда на развалинах мира уселась встревоженная юность. Все эти дети были каплями горячей крови, затопившей землю. Они родились в чреве войны и для войны. Пятнадцать лет мечтали они о снегах Москвы и о солнце пирамид. Они никогда не выходили за пределы своих городов, но им сказали, что через каждую заставу этих городов можно попасть в одну из европейских столиц, и мысленно они владели всем миром. И вот они смотрели на землю, на небо, на улицы и дороги: везде было пусто – только звон церковных колоколов раздавался где-то вдали».