Маленькая повесть из тех времён
Окончание
* * *
Не знаю, может со мной кто-то и не согласится, но вся жизнь человеческая — это сплошной выбор. Помногу раз на день всякий из нас только и делает, что выбирает себе путь-дорожку, по которой пойдет дальше. Начиная с элементарного утреннего "вставать — не вставать?" и заканчивая глобальным вечерним "пить — не пить?". Правда, бывает, что утреннее меняется с вечерним местами. Но и это тоже результат чьего-то выбора. Ведь в том числе и в этом проявляется та самая пресловутая свобода выбора, свобода воли, свобода распорядиться самим собой и окружающими по собственному усмотрению.
По молодости лет иногда от радости прыгаешь — я сам решил! Сам! САМ! Только и успеваешь славить Всевышнего за великое счастье, дарованное Им — свободу воли.
О, это чудесное состояние молодости — я могу все! Впереди целая жизнь и она подвластна мне! И передо мною открыты все двери, а за каждой из них — безмерное счастье! Может быть, поэтому все революционные преобразования творятся молодыми или же руками молодых, ибо не ведают, что творят. Но радостное ощущение свободы затмевает собой все и вся.
Однако с годами, набив шишек на жизненных закоулках, к каждому нормальному человеку приходит выстраданное знание: свобода выбора — не радость и не счастье, но великое испытание и тяжкая мука. Ибо слаб человек и слишком часто выбор он делает ложный. Причем ведь слаб не только один человек, слабы и все люди вместе. А это наводит на еще более грустные выводы. Вот и кажется, что, признав эту извечную и изначальную человеческую слабость, остается лишь опустить руки. Или же, наоборот, поднять их, но только для того, чтобы утереть бесконечно льющиеся слезы, пошмыгать носом в безмерном унынии, да слабостью собственной и утешиться.
И становится странным наблюдать одно обстоятельство — когда юношеский щенячий восторг продолжают демонстрировать люди, казалось бы, жизнью уже битые. Наверное, сладкая отрава по имени "свобода", с юности вошедшая в их плоть и сознание, продолжает свою разрушительную работу и многие годы спустя. Но ведь вот это-то и странно! Потому что это — или глупость, или цинизм. Глупость, ибо такой восторженный типчик даже обыденной жизненной мудрости не набрался. Цинизм — в том случае, когда человек знает, что делает плохо, но именно потому, что плохо — и делает.
Но вновь идут годы, и понимаешь — не так все, не так! Сознание рождает протест против собственной слабости. А вслед ему — начинает мерцать вдали, пусть и слабенький, но все же огонек надежды. Почему? Да потому, что, если даровано нам испытание свободой, значит, есть в том потаенный, а может и явный смысл, который только прячется за тенью уныния. Смысл этот в одном — испытание свободой выбора пройти нужно достойно. А значит, и уныние следует преодолевать всеми силами души. И выбор делать, не угождая лишь сиюминутным выгодам, но сообразуясь с некой высшей целью.
И вдруг, сам того не ожидая, вновь ощущаешь всю сладость свободы воли, которую недавно еще корил. А раз так, то уже и в страдании, в жизненных муках начинаешь видеть радость, ибо познал их и не страшишься. Впрочем, поняв, что жизнь есть страдание, можно по-разному себя вести дальше. Кто-то, к примеру, ударяется в сострадание. И вот начинает плакаться вместе со всеми, нудить, утешать всех подряд. Кому-то интереснее обрекать на страдания других — раз все равно без мучений не обойтись, то пусть, лучше, другие и мучаются. Третьи пытаются со страданиями бороться — презирать ли их, не замечать или же наполнять свою жизнь сплошными наслаждениями. Только это все самообман, не спасающий никого из них.
И лишь немногие, особенно достойные, превращаются в сторонних наблюдателей, этаких мудрецов, все и вся знающих и понимающих. Они, мудрецы, бесстрастны, в них нет жалости и снисходительности, они выше всех правил, всех норм, всех ограничений. Им чужды простые человеческие радости, им безразличны человеческие горести. Они столь высоки, что в случае нужды будут спокойно есть человеческое мясо. Поэтому они и только они владеют настоящей, полной свободой, им принадлежит все на свете.
Глядят они, самые достойные, на возню глупых человеков со своего Олимпа, и даже не усмехаются, даже слезинки не прольют. Но живут, и живут хорошо. Потому что умеют одновременно видеть несовершенство мира, соглашаться с этим несовершенством, презирать его и наслаждаться им.
Немного таких мудрецов на свете, не много. Как бы хорошо было войти в их когорту! Ведь никакая свобода выбора не страшна, а, наоборот, очень даже приятна. Каков жизненный стимул, а?!..
* * *
Вот так, размышляя сам с собою, я уже довольно далеко отошел от халупы, в которой нынче обитал Зуев. Правда, шел я в сторону, противоположную вокзалу. Да и не нужен мне был этот вокзал — что я, мальчик, на электричке ездить?! В одном из дворов меня тихо-мирно ждала машина. Машина была, конечно же, не моя, да и вообще неизвестно чья. Не хватало мне еще здесь на своем BMW светиться!
Но я себе этими пустяками голову не забивал. Подобной ерундой у меня занимался Сенечка. Мы давно уже трудились душа в душу. Понятно, что Сенечке до Зуева было так же далеко, как Жмеринке до Парижа — не тот интеллект. Однако свою работу он делал прекрасно.
Вот и сейчас, даже в темноте, Сенечка углядел меня издалека. Чутье у него что ли животное? — спрашивал я себя всегда, когда Сенечка проявлял свою редкостную реакцию. Он всегда успевал опередить соперника на несколько секунд, и ему этого хватало для победы. Мне, правда, он проигрывал, но только в одном — в умении анализировать ту или иную сложную ситуацию. Да и держал я его на коротком поводке, потому и не боялся.
Завидев меня, Сенечка вышел из машины и открыл дверь. Он подождал пока я сяду, захлопнул дверцу, а сам вернулся за руль. Прежде чем завести двигатель, он вопросительно посмотрел на меня:
— Что решили, шеф?
— А что тут решать, — устало ответил я. На меня и в самом деле навалилась мгновенная усталость, даже поясницу снова заломило. — И так все было ясно. На деле же оказалось еще хуже. Он столько знает... Почти все. Интересно откуда?
Последнее мое восклицания Сенечка пропустил мимо ушей.
— Значит, сегодня улетаете?
— Конечно. Ну, поехали, поехали, а то еще в аэропорт опоздаем. Сам знаешь, завтра я уже должен быть за бугром. А ты уж распорядись здесь без меня, как договорились, и догоняй.
Но Сенечка не спешил.
— А Зуев не смоется? — снова спросил он.
Сенечка озадачил меня своим вопросом. Я ведь как-то уже уверил себя, что мне удалось переиграть Зуева, и он не двинется с места хотя бы до завтра — будет ждать меня. Я на самом деле успокоился! И виновата в этом моя интеллигентская, жалкая чувствительность! Мудрец, твою мать!
Ведь и моя сегодняшняя поездка к Зуеву — всего лишь дань сентиментальности. Мне почему-то не хотелось терять его, не поговорив, не посмотрев ему в глаза. Наверное, где-то в глубине души я надеялся, что принимать самое жесткое решение будет не нужно. А уж если принимать — то морально оправдав себя, доказав себе самому, что иного выхода нет. Да-а, многое еще надо в себе изживать...
А Сенечка молодец, одним вопросом вновь посеял во мне сомнение, смел ненужные эмоции и вернул на землю. Нет, успокаиваться рано. Зуев не таков, чтобы сдаваться окончательно. Будет мне баки заправлять — все познал, жизнь неинтересна! Врет ведь все! Вон какую чечетку забацал!.. То-то она мне не понравилась. Вроде бы от отчаяния, а на самом деле? Черт знает, на что Зуев способен! А вот Сенечку нюх не подводит никогда.
— Что предлагаешь? — спросил я.
Сенечка покрутил свой рыжеватый ус, выпятил нижнюю губу — была у него такая привычка, знак того, что он думает.
— Полагаю так, шеф, — не спеша проговорил он. — Мне стоит здесь остаться и приглядеть за Зуевым. Ребят я сейчас вызову, они подъедут где-то через час, а я его попасу это время. На всякий случай.
Я прикинул, что да как. В словах Сенечки был резон.
— Ну, вот и ладненько, — я пришлепнул рукой по колену в знак согласия. — Делай, как знаешь, только не засветись, а я поехал. Все, будь здоров!
Мы пожали друг другу руки, Сенечка вышел из машины, а я неуклюже — поясница все-таки постанывала немного, — перебрался на водительское сидение. С места я тронулся тихонечко, как немногие умеют, вырулил из двора на шоссе и покатил к столице.
Ехал я кружным путем, не напрямую — так мне Сенечка посоветовал. Он же и маршрут подсказал. Я ему следовал строго — Сенечка профессионал, знает, что советовать.
Одно плохо. Проехал я уже километров тридцать, но всю дорогу пребывал в странном состоянии — продолжал внутренне спорить сам с собой. И ведь, вроде бы, с души упал камень, и я испытывал облегчение оттого, что исполнил дело, хоть и не совсем приятное. Но в тоже время меня томила грусть, даже печаль. А Зуева было прямо-таки искренне жаль!
Притормозив на очередном светофоре, я закурил и приоткрыл окно, чтобы дым не клубился в кабине. И решил завязывать с этими дурацкими мучениями. Ну, в самом деле, что теперь мучиться — стоит ли плакать, коль хочется петь! Нет, погоди-ка, Зуев что-то другое придумал. Как же это он по-новому сказал? Сейчас вспомню...
За раскрытым окном машины что-то мелькнуло и я, отвлекшись от размышлений, повернул голову, чтобы рассмотреть в темноте — что? И тут же свинцовая пуля ударила меня в грудь, с глухим, чмокающим звуком разорвала плоть, пробила ребра и вонзилась в сердце. Кровь рванула вверх, туда, к горлу, желая вырваться изо рта наружу. Но я еще успел почувствовать, как возмущенное и ошарашенное чужим вторжением тело несколько мгновений удивленно подергивалось. И что-то внутри меня закричало: "Господи, жить-то как хочется!" Однако этот крик становился все тоньше и тише. И с каждой долей секунды его угасания, через пулевое отверстие в груди тоненькой струйкой из меня выходила жизнь. Обмякнув, враз отказавшие подчиняться руки согнулись в локтях, и я уткнулся головой в руль. А в глазах застыла тьма...
* * *
Зуев и Сенечка допивали уже вторую бутылку, когда на сенечкином поясе затренькал мобильный телефон. Он достал из кожаного футляра черный прямоугольник мобильника, раскрыл его и приложил к уху.
— Ага, — сказал он, показывая глазами Зуеву, что это именно тот звонок, которого они ждали. И коротко закончил: — Пока.
Спрятав телефон обратно в футляр, Сенечка улыбнулся Зуеву, так, что кончики его губ спрятались в рыжеватых усах:
— Все в порядке, шеф.
Широко разведя руки, он вдруг потянулся и замурлыкал себе под нос какой-то чудной, непонятный мотивчик.
Зуев молча налил себе еще рюмку и, не предложив Сенечке поддержать компанию, забросил водку одним махом в рот. Проглотил он ее сразу, даже не покривившись, будто это была обычная вода. А потом запустил рюмкой в стену. В свете люстры заблестели стеклянные осколки, разлетевшиеся там и сям на полу.
— Вы что, шеф? — удивленно спросил Сенечка.
Зуев, не обращая на него внимания, но глядя куда-то туда, в прошлое, пробормотал:
— Стоит ли петь, если хочется плакать?..
Но уже через минуту Зуев сбросил с себя охватившее его оцепенение, встряхнулся, и энергия действия вновь вернулась к нему.
— Ну, все, проехали, — сказал он решительно и спросил: — Что делаем дальше?
Сенечка одобрительно кивнул головой:
— Так-то лучше, шеф...
Автор: Сергей Перевезенцев
Начало здесь: https://zen.yandex.ru/media/id/5cbe2982125f2f00b346cc9c/stoit-li-pet-esli-hochetsia-plakat-60b12d339a29723ed24b9a64
Продолжение здесь: https://zen.yandex.ru/media/id/5cbe2982125f2f00b346cc9c/stoit-li-pet-esli-hochetsia-plakat-60b21e73f8cd844b4ed4cfd7