«…она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием…» Рэй Брэдбери («Улыбка»)
У Боденского озера, ласкающего берега трёх стран[1], стоял чудесный дом с дивным садом. Он утопал в зелени и цветах, тут и там били фонтанчики, а на заднем дворе был разбит маленький пруд. В его глади отражались облака, макушки развесистых яблонь и белоснежная фигура мраморной статуи, изваянной в человеческий рост. Обнажённая каменная дева поразительной красоты несмело выглядывала из-за дерева, увитого виноградом. Вокруг её изящной шеи в несколько рядов были уложены крупные бусы, подчёркивающие тяжесть налитой груди. Скульптору удалось передать и стыдливость, и нетерпение молодой девушки, которая словно бы только что скинула с себя одежду и торопится искупаться.
В предзакатные часы сад наполнялся мягким розовым светом, и статуя оживала. Её щёки и грудь заливались девичьим румянцем, сквозь кожу будто бы просвечивали мельчайшие капилляры. Казалось, что она вот-вот выйдет из своего укрытия, соберёт в пучок копну светлых волос, сделает пару осторожных шагов по илистому дну прудика, а потом доверится прозрачной влаге и поплывёт, разводя и снова сводя точёные руки.
Хозяин дома, уже пожилой мужчина, всегда по каким-то неотложным делам появлялся в это время на веранде и украдкой любовался игрой света на мраморе. Лишь зимой он был вынужден отказываться от своего ритуала, так как фигуру приходилось укрывать от морозов рогожами. Его жене, которая, разумеется, знала о слабости мужа к прекрасной статуе, как-то пришло в голову сшить для каменной девы плащ от непогоды с завязками и капюшоном, и сходство изваяния с живой девушкой стало ещё более поразительным.
Однажды в августе, в те самые дни, когда летняя жара, прежде чем уступить место осени, разражается грозами, на Боденском озере случился жуткий ураган. В воду ударяли зигзаги молний, раскаты грома заставляли скот метаться по загонам, а маленьких детей жаться к подолу матерей. Ветер поднимал черепицу с крыш и ломал старые деревья…
Утром, когда всё закончилось, госпожа Мюллер вышла на веранду и чуть не вскрикнула: одна из старых яблонь не устояла и упала прямо на хрупкую любимицу мужа. Та лежала на боку, в своём мокром плаще, а поодаль в грязной луже белела её отколовшаяся от удара головка…
Госпожа Мюллер только и успела подумать, что мужу с его больным сердцем не стоило бы видеть эту картину, как за её спиной раздался полувздох-полустон. Она обернулась и увидела, как супруг судорожно сжимает рубашку по центру груди, подскочила к нему и усадила на стоявшее на веранде кресло.
Доктор приехал быстро. Он осмотрел больного и в срочном порядке увёз его в госпиталь. И если бы господин Мюллер умер от разбитого сердца, эта история закончилась бы на этом самом месте. Но немецкие лекари спасли его, а жене посоветовали до выписки избавиться от статуи.
Голову она пристроила уже на следующий день. Друг их сына учился в академии искусств и с удовольствием взял себе прелестную головку – писать этюды. От тела отказался – в его мастерской и так было слишком тесно.
Дни бежали, господин Мюллер шёл на поправку, а безголовая статуя никому не была нужна. Женщина уже почти отчаялась, как помощь пришла с неожиданной стороны. Один фермер согласился бесплатно распилить и увезти ствол погибшей яблони с условием, что заберёт его себе на дрова. Увидев изувеченную скульптуру, он поинтересовался, что госпожа Мюллер собирается делать с ней. После обстоятельного рассказа о случившемся он сам предложил увезти виновницу сердечного недуга вместе с яблоней. Женщина так обрадовалась, что даже не спросила, зачем нужно обезображенное изваяние фермеру с грубыми руками и коричневым от солнца лицом.
***
Первым, что она увидела, когда открыла глаза, была стена с хаотично развешенными картинами и приколотыми на скорую руку набросками. На полу грудились подрамники, стояли банки с кистями разных фасонов и скребками. Пахло пылью и чем-то резковатым. У неё перехватило горло, и она закашлялась.
– А-а… Пришла в себя, голубушка? – раздалось ей прямо в ухо. – Наконец-то. Третий день уже пошёл.
– Третий день… как что? – переспросила она хриплым голосом и скосила глаза влево.
– …как ты тут! – ответил стоявший рядом гипсовый бюст и представился: – Нефертити. Царица Нефертити. Добро пожаловать в мастерскую художника, будущего гения. Я ему позирую, между прочим. А ты кем будешь?
– Я… купальщица.
– Ку-паль-щи-ца? Вот насмешила! – ехидно захихикала Нефертити. – Что-то не вижу я мраморных капель воды на твоих волосах. Или, может, они только с правой стороны?
Мраморная головка зажмурилась, словно от удара, и тихо ответила:
– Раньше у меня было тело.
Нефертити осеклась.
– Вот как? И где же оно сейчас?
– Осталось в саду. Наверное… Я не уверена, – лицо Купальщицы исказилось болью.
– Так ты статуя что ли? Садовая фигура? – Нефертити так удивилась, что её бюст даже немного подскочил на тумбе.
– Я устала, Неф… Можно я ещё посплю? – черты головки приняли прежний вид, и она умолкла.
Нефертити несколько раз вздохнула, поглядела в окно и тоже ушла в себя.
***
Мартин уже выгрузил почти все брёвна, когда его жена появилась во дворе.
– Хороши дрова будут! Горят долго, не коптят. И дух от них будет добрый! – довольно произнесла она. – А главное – бесплатно!
– Угу, – хмыкнул в ответ Мартин и покатил под навес последнюю часть ствола.
– А там что? – Мари ткнула пухлым пальцем в сторону какого-то крупного предмета, укрытого рогожами.
– Да так… Сад украсить, – пробормотал фермер, отирая рукавицей пот и не поднимая глаз.
– Фредерик что ли фигуру вырезал? Не нравятся они мне у него. Грустные больно.
– Нет, не Фредерик… Пойду, кстати, зайду к нему, чтоб помог мне выгрузить статую. А то она из мрамора… Потом увидишь… – с этими словами он торопливо прошагал мимо открывшей рот жены, вышел за ворота и направился к соседскому дому.
***
Уже через два дня настроение Купы, как её прозвала Нефертити, было куда лучше.
– Ведь всё-таки я жива! Пусть в тесноте и духоте, но мной по-прежнему любуются! – рассуждала она вслух, вспоминая восхищённые взгляды нового владельца.
Андреас был молод, неряшлив, одарён и весел нравом. Он с жаром брался за наброски, кидал их на полпути, потом возвращался к ним, переделывал и снова бросал. Но то немногое, что он довёл до конца, было по меньшей мере прелестным. В Купу он влюбился с первого взгляда. Он переставлял её головку с места на место, выискивая наиболее выгодный свет. Отходил в другой угол комнаты и долго смотрел на неё горящими глазами. Потом бросался к листу с бумагой, быстро водил по нему карандашом и вновь отходил в сторону. Купа млела от внимания нового воздыхателя. Андреас возился с ней до самого вечера, забыв об обеде и ужине. А когда-таки намазал себе маслом ломоть вчерашнего хлеба и вернулся из жилой комнаты в мастерскую, то застыл на месте. В окно пробивались лучи заходящего солнца. Они падали на кожу – да, именно кожу – мраморной головки, и та светилась изнутри оттенками живого, трепетного розового… Он уронил бутерброд, торопливо достал свои лучшие краски и встал за мольберт.
***
– То-олько через мой труп! Позорище какое! Ты чего выдумал-то?! Как я соседям в глаза буду смотреть? – Мария горланила так, что у забора собрались зеваки.
Мартин стоял к ней спиной, молча. По его скулам ходили желваки, кулаки были сжаты так, что крупные вены вздулись, а костяшки белели сквозь смуглую кожу. Наконец, он повернулся к ней и тихо, но жёстко сказал:
– Иди в дом, Мари… А вы расходитесь. Здесь не балаган, – он поднял глаза на собравшихся у забора зевак.
В его негромком голосе было столько же скрытой энергии и силы, сколько в мускулистых руках. Таким тоном обычно говорят с непокладистыми лошадьми и непослушными собаками. И именно эти холодные уверенные нотки заставили всех беспрекословно повиноваться. Мария тут же замолкла и ушла, хлопнув дверью. Зеваки потоптались и потихоньку побрели прочь. Остался лишь Фредерик, который помог Мартину перенести статую и всё это время молча сидел у ворот.
– Как она у тебя будет-то – стоять или возлегать? – он вопросительно кивнул в сторону тела Купальщицы, сиротливо белевшего в траве.
Мартин перевёл взгляд. Стебли трав склонились к бёдрам лежавшей на боку скульптуры, скромные луговые цветы, росшие вдоль забора, льнули к её груди. На мраморной лодыжке шевелила крыльями маленькая бабочка.
– Пусть лежит. Отдыхает. Настоялась она уже, – задумчиво произнёс Мартин. – Спасибо тебе.
– Да чего уж там… – отмахнулся Фредерик. – Ты главное это… Не расстраивайся. Им же не понять. А бабы дуры. Мне жена вообще сказала, чтоб я лучше коровок да барашков детям выстругивал. Больше, говорит, заработаешь на них, чем на своих «скульпутурах», – он сплюнул и подал Мартину руку. – Давай! Я к своим.
Идти в дом Мартину не хотелось. Он проводил взглядом Фредерика и вернулся к изваянию. Постоял, подумал, осторожно присел на бедро Купальщицы. Потом порылся в кармане рубашки, свернул папиросу и закурил. Ладонью левой руки он опёрся о её талию. Мрамор, впитавший за день солнечные лучи, был по-человечески тёплым и ласкался к его коже. «Надо бы укрыть её на ночь, – подумал он. – От чужих глаз. Да и ночи в августе холодные».
***
Жизнь Купы стала налаживаться. Внимание Андреаса смягчило боль и тоску от утраты тела, а её увлекательные рассказы о жизни под открытым небом пользовались большим успехом у всех обитателей мастерской. Стоило студенту уйти на занятия или по своим делам, как благородные дамы, неизвестные девушки, толстощёкие дети и задумчивые старики с его картин и карандашных набросков тут же начинали галдеть и требовать от Купальщицы подробнейших описаний осенних дождей, весенних гроз, летних закатов, ночного неба или зимних морозных деньков. Молчала лишь Нефертити, которая стала ревновать к Купе и Андреаса, и старых друзей. Влюбчивый художник забросил почти готовый портрет египтянки с раскосыми глазами и крутился лишь вокруг новенькой. Та же по своей наивности не замечала настроения Нефертити и продолжала делиться с ней самыми сокровенными мыслями и переживаниями.
– Знаешь, Неф, мне стали сниться странные сны. Да и сны ли это? – призналась она однажды египетской царице. – Порой мне чудится, что чьи-то руки нежно касаются моего тела… Да-да, я понимаю, что этого не может быть, ведь я навсегда потеряла его… И всё же… Как думаешь, что бы это могло быть?
– Это у тебя фантомные боли, – поджала губы египтянка.
– Фантомные боли? Это как?
– Предположим, потерял солдат на войне ногу. А ему потом кажется, что она у него болит. Хоть её и нет больше. Вот и ты так же, – объяснила, как могла, Нефертити.
– Так у меня ничего не болит. Наоборот. Мне приятно… Знаешь, это точно не мой старый хозяин. У него руки были морщинистые, слабые, дрожащие. А эти – сильные, мозолистые, молодые. Хоть верь, хоть нет, – я их чувствую. Вечерами владелец этих рук садится на мои бёдра и подолгу сидит так, тихонько водя пальцами по талии. А иногда…
– Ладно, хватит с меня твоей болтовни на сегодня. Я спать хочу! – перебила её на полуслове Нефертити и быстро окаменела.
Купа ничуть не обиделась, но ещё долго не могла уснуть. По её наивному и вечно молодому лицу скользила мечтательная улыбка.
***
Ревность и злоба, словно медленный яд, растекались не только по гипсовому мозгу Нефертити, но и по венам вспыльчивой Марии. Каждое утро она видела идеальные изгибы Купальщицы, которая словно дремала в мягкой траве, и невольно сравнивала её точёную фигуру со своей уже терявшей упругость женской плотью. Каждый вечер она украдкой выглядывала из окна и наблюдала за мужем. Тот сидел на бедре статуи, курил и, словно в забытьи, тихонько водил пальцами свободной руки по её талии. Мария хорошо помнила эти причудливые ласковые узоры, которыми награждал её Мартин в первые годы после свадьбы, на исходе страстных пьянящих ночей. И вот теперь он рисует их на коже… да, скорее, коже, чем мраморе… этой безголовой бесстыдницы.
Мария даже поделилась своими наблюдениями с соседкой – женой Фредерика. Та лишь покачала головой:
– Ревнуешь ты, Мари. К камню ревнуешь. Но я тебя понимаю. У моего тоже была такая зазноба, только деревянная. Всё возился с ней. То груди ей подстрогает, то зад отполирует. Так я её в топку и пустила.
– В топку? Да ты что? Он же у тебя каждую фигуру по нескольку месяцев мастерит! И как он тебя не убил-то после этого? – воскликнула Мария.
– Не убил, как видишь. Я ж жена, а не деревяшка. А нечего, потому что... Возьми и ты вон молоток побольше да размахнись пошибче, – соседка подняла руку и рассекла невидимым инструментом воздух.
– Что ты, что ты! – замахала руками Мария. – Мой не простит! Да и стыдно мне перед людьми!
– А что муж во дворе на бабе голой каждый вечер сидит – за это тебе не стыдно?! – хмыкнула соседка. – Как знаешь. Но народ судачит уже…
– Ах вот оно что? Это кто же судачит, ты мне скажи? А? Уж не ты ли главная среди судаков-то? – вспыхнула Мари, приподняла юбки и быстрым шагом ушла к себе во двор.
***
Шли дни. И вечером каждого из них Мартин выходил во двор, садился на статую или подле неё, курил и любовался причудливой игрой света на мраморе. В эти моменты в его загрубевшем от тяжелой работы сердце просыпалось что-то, чего он не понимал и не мог ни объяснить, ни выразить. Мария молча страдала, а соседи подсмеивались над обоими супругами.
Между тем Андреас с упоением дописывал этюд с головки Купы, который напоминал, скорее, портрет молоденькой девушки, лёгкой и воздушной, как французское пирожное «безе». Он и сам не заметил, как его кисти написали лёгкий румянец на её щеках, сделали мягче волну её волос, оживили каменный взгляд.
Сама Купа стала душой компании, собравшейся в мастерской Андреаса. Её полюбили за лёгкий нрав, чудесные, полные ярких деталей истории о жизни «снаружи», да и смотреть на неё было одно удовольствие. Лишь Нефертити с каждым днём она становилась всё мрачнее и неразговорчивее. Но Купа по-прежнему не замечала этого и в мельчайших подробностях нашёптывала ей почти каждый свой сон о нежных руках неизвестного почитателя.
Однажды ночью головку Купальщицы разбудил чей-то приглушённый голос:
– Купа, проснись! Купа, мне нужно сказать тебе что-то важное! – настойчиво повторял кто-то совсем рядом.
Головка открыла глаза и обвела ими залитую лунным светом комнату. Портрет старика, висевший напротив неё, не спал и усиленно моргал, чтобы привлечь её внимание:
– Дитя моё, берегись Нефертити! Она тебя невзлюбила!
– Да что вы, что вы! Вам показалось, ведь она так мила ко мне! Мы с ней лучшие подруги, – беззаботно улыбнулась Купа.
– О, ты не знаешь её нрава. Она на многое способна! Я стар и чутко сплю. Ночами, в волчий час, я слышу, как Нефертити произносит какие-то странные слова на непонятном мне языке и смотрит, смотрит на тебя, словно пытается заколдовать. Что если она вспоминает какое-то страшное египетское проклятие?
– Нет-нет, она, верно, тоже мучается от бессонницы и напевает какую-нибудь грустную песню из времён своей молодости. На её долю немало выпало, – возразила Купа, зевнула и тут же погрузилась в сон.
Старик нахмурился, пошелестел бумажными губами, вздохнул и тоже уснул.
***
Стоял янтарный сентябрьский денёк. Подходило к концу то чудное, окутанное паутинками время, которое мы, датчане, называем «индейским», русские люди – «бабьим», а немцы – «летом старых баб». Тишина в такие дни удивительная, воздух пронизывает мягкое приглушённое золото, и есть в этой застывшей тёплой красоте что-то радостное и грустное одновременно.
Мария собирала в саду яблоки. Некоторые уже перезрели и падали на землю, взрываясь ароматным соком. На небе не было ни облачка, но фермерша почему-то торопилась снять остаток урожая. С самого утра у неё болела голова, как перед непогодой, а внутри поселилось какое-то беспокойство.
– Ты чего так торопишься-то? – спросил Мартин, проходя мимо сарая, заставленного корзинами и мешками со спелыми яблоками.
– Дождя боюсь, – задумчиво ответила Мария.
– Да какой дождь! Ты посмотри на небо-то! Лето старых баб же, бабонька! – усмехнулся Мартин.
– Поглядим-поглядим, кто тут старый… – сверкнула глазами Мария и бросила в мужа огрызком яблока. Тот увернулся и расхохотался. Мари улыбнулась ему в ответ и подумала, что они уже давно не смеялись вот так, вместе.
Под вечер Мартин сам начал поглядывать на небо. Тишина становилась давящей. Он впряг лошадь в телегу и поехал на луг, где оставалось несколько высохших копен сена. Когда примерно через час он вернулся, Мария встретила его победной усмешкой.
Разобравшись с сеном, Мартин вынес из сарая рогожи. Он бросил их у ног статуи, потом посидел рядом с ней, вдыхая уже пахнущий дождём воздух. Курить не стал. Он старательно укрыл рогожами ноги фигуры, а когда дошёл до торса, остановился, легонько провёл кончиками пальцев по бусинам на её шее и скользнул вниз к груди…
У Марии перехватило дыхание. Она хотела крикнуть, но вместо этого из её горла вырвался лишь тихий стон. Её глаза наполнились слезами, и в этот самый момент с неба упали первые капли дождя. Мартин торопливо укрыл Купальщицу и побежал проверить скотину в загонах.
***
В мастерской Андреаса царил переполох. Нефертити, обычно столь надменная и молчаливая, бесновалась:
– Это ты специально, да? Бесстыдница! Только на вид тихоня! А сама! Грудь он ей потрогал, вы слыхали?! Похотливая дрянь!
– Неф, Неф… Ну подожди… Да я же… Это просто сон… Наваждение… – пыталась оправдаться Купа.
– Сейчас я устрою тебе! Всем вам! – завывала Нефертити.
Её глаза закатились, так что были видны лишь желтоватые белки, и она страшным чужим голосом стала выкрикивать слова на каком-то древнем языке.
Земля сотряслась от раската грома, одна из створок окна распахнулась, и по комнате загуляли порывы ветра. Некоторые наброски сорвало со стен, их гоняло по полу, и они горестно кричали. Купа с ужасом наблюдала за происходящим и умоляла Неф остановиться.
Ветер превратился в настоящий ураган. Мари стояла на пороге своего дома и раскачивалась. Потом она медленно пошла в сарай, исчезла в его глубине и вскоре снова появилась во дворе. В руках она держала ржавый молот своего деда-кузнеца. Одежда и волосы мгновенно впитали воду и прилипли к её телу. Она шла тяжело и как-то обречённо. У статуи, наполовину раскрывшейся на ветру, она остановилась. Потом размахнулась…
– Мари, стой! – раздался отчаянный голос Мартина.
Но молот уже ударил по мокрому белоснежному камню. И ещё раз, и ещё раз.
Мартин перехватил руку жены у запястья и сжимал её так долго, пока Мари не разжала пальцы. Она начала оседать вниз, на размытую дождём землю, но он подхватил её и, словно куклу, поволок к дому. Потом уложил на крыльцо, убрал с лица мокрые волосы и начал бить её по щекам.
Наконец, она открыла глаза, взглянула в лицо мужу и расплакалась.
– Мартин, прости меня! Я не знаю, что на меня…
– Это ты прости меня. Я, это я виноват... Все эти годы… А эта статуя – она как морок, как бес, Мари, – его голос дрогнул, и он обнял её за колени, зарывшись лицом в грязные юбки…
***
Лицо Купы исказилось от дикой боли, пронзившей её оторванное тело. Потом ещё раз. И ещё раз. Она ловила губами воздух, пытаясь выкрикнуть это страдание, но не могла.
– Что? Получила? – раздался истеричный голос Нефертити. – Я специально дала тебе прочувствовать последнюю ласку нежных рук!
Где-то ударила молния, новый порыв ветра распахнул вторую створку окна. Она задела вазу с цветами, та грохнулась на тумбу, на которой стояла Нефертити. Бюст египетской ведьмы пошатнулся и упал в сторону головки Купальщицы. О пол мастерской ударилось что-то тяжёлое. Потом ещё раз.
***
Андреас уже на лестнице услышал грохот в мастерской и, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, бросился наверх. Он распахнул дверь и в отчаянии застыл на пороге. Освещаемые молниями, на полу лежали мокрые зарисовки, разбившийся на мелкие куски бюст Нефертити и головка Купальщицы, расколовшаяся на две части. Он бросился к Купе прямо по гипсовому крошеву:
– Господи, да как же это? – Андреас перевёл глаза на упавшую вазу, взглянул на распахнутое окно, через которое пол заливало дождём, и всё понял.
Он закрыл створки, потом бережно поднял половинки лица Купы и попытался их соединить. Уродливая трещина проходила между глаз, дугой обходила нос и вертикально делила губы.
– Ничего, мы тебя склеим! – пробормотал он, бережно завернул головку в тряпьё и выбежал с этим свёртком на улицу.
Когда мраморщик, очень недовольный неожиданным визитом в столь поздний час, увидел на пороге своего дома Андреаса, его злость мгновенно улетучилась, – столь жалким и обречённым выглядел молодой человек, промокший до нитки. Развернув свёрток, мастер лишь покачал головой:
– Попробую, но не обещаю, что получится хорошо.
Андреас достал из-за пазухи свёрнутые купюры.
– Вот! Это всё, что у меня сейчас есть! Пожалуйста, помогите! – в голосе Андреаса звучало отчаяние.
– Да что ты так убиваешься? Это же не человек, – попытался приободрить его мраморщик, засовывая в карман деньги, а потом добавил: – А я – не врач.
Мраморщик велел ему приходить через два дня. Всё это время Андреас провёл у себя в мастерской в попытках дописать портрет Купы по памяти. Однако в сознании молодого художника всплывало лишь обезображенное трещиной каменное лицо. С портрета же на него смотрел кто-то живой, тёплый и реальный… Разве можно было довершать такую картину холодными чертами скульптуры?
Ранним утром третьего дня Андреас постучал в дверь мраморщика. Тот открыл не сразу.
– А, это ты? Заходи, – как бы нехотя произнёс мастер. – Я пытался, правда…
Андреас сам сдёрнул тряпку со стоявшей на столе скульптуры и тут же поймал себя на том, что смотрит на Купу с жалостью. Так глядят на лицо когда-то красивой женщины, обезображенной шрамом. Ему захотелось отвести глаза.
– Сделал, что мог, – развёл руками мраморщик. – Тонкая уж очень была работа. Искусная.
Андреас кивнул, завернул головку, поблагодарил мастера и вышел в холодное осеннее утро.
Он понуро побрёл по улицам, прижимая к груди Купу. Впереди послышался неторопливый стук копыт. Потом из-за угла показалась немногочисленная траурная процессия. Кого-то хоронили. Внезапно он увидел в толпе плачущую госпожу Мюллер. Её придерживал под руку сын.
– Госпожа Мюллер, Кристиан! – крикнул он, подбегая к ним. – Вы чего здесь? Кого хоронят?
– Отца, – произнёс Кристиан хриплым голосом.
– Господина Мюллера? Как? Когда? – Андреас не мог поверить в услышанное.
– Два дня назад, во время грозы. Сердце остановилось.
– Как же так, он же вроде бы уже совсем поправился? Лекари обещали ему долгие годы жизни…
– Обещать-то обещали…Тосковал он, —тихо сказал Андреас.
— Это всё она, статуя! – разрыдалась госпожа Мюллер. – Будь она проклята!
– Перестань, она-то тут при чём? – Кристиан остановился и прижал к себе мать.
Андреас молча развернул свёрток и показал Купу Кристиану.
– Статуя тоже умерла. В грозу.
Госпожа Мюллер обернулась. Её глаза задержались на плохо склеенной головке, губы у неё задрожали, и она снова повернулась к сыну. Грудь вдовы сотрясали рыдания.
– Надо их вместе похоронить, – вдруг произнёс Кристиан.
Госпожа Мюллер подняла на него глаза.
– Он очень любил эту статую. Ему было бы приятно, – покачала она головой.
Андреас ещё раз посмотрел на головку Купы. Исчез румянец с её щёк, глаза потухли, волосы окаменели. Она была мертва. Андреас утвердительно кивнул.
Процессия двинулась дальше, но уже через пару минуту остановилась. Дорогу перегородила повозка. Очевидно, фермер вёз что-то на городской рынок, да чуть не столкнулся с катафалком.
– Мартин! Это же Мартин! – охнула госпожа Мюллер.
– Матушка, о ком ты? – с заботой переспросил сын.
– Тот самый, который статую увёз вместе с яблоней.
– Кажется, я знаю, чтό он везёт, – сказал Андреас и подошёл к повозке.
Мужчины встретились глазами. Андреас молча показал головку Купы. Мартин посмотрел на неё долгим грустным взглядом, потом обошёл повозку и приоткрыл рогожи. У Андреаса перехватило дыхание. Это было её тело – расколотое, обезображенное, мёртвое.
Статую положили прямо на крышку гроба.
Когда все разошлись, у могилы остались двое: молодой худенький художник с тонкими пальцами и рослый фермер с грубыми мозолистыми руками.
– Она была просто статуей, – сказал Андреас.
– Я не уверен, – ответил Мартин.
***
В тот вечер в доме фермера пахло яблочным штруделем и звучал смех Марии. А Мартин… Мартин рисовал пальцами причудливые узоры по её талии.
«А как же Андреас и недописанный портрет Купы?» – спросите вы.
Что ж, Андреас встретил по пути домой соседскую дочь и неожиданно понял, что всё это время рисовал именно её. Катарина согласилась позировать ему, чтобы он мог дописать портрет.
А потом они поженились.
- Конец -
[1] Германии, Австрии и Швейцарии
#анна бауэр #наши авторы #что почитать
Рассказ победитель – Гран-при международного литературного конкурса «Кубок Брэдбери – 2020»
Рассказ номинирован на соискание Международной литературной премии имени В.П.Катаева - ежегодная награда за лучшее произведение малой прозы, написанное на русском языке, учреждённая журналом «Юность».
Опубликован на Синем сайте, «Кубок Брэдбери – 2020»: сборник лучших конкурсных произведений. – Волгоград: Перископ-Волга, 2020
Подписывайтесь на наш канал, оставляйте отзывы, ставьте палец вверх – вместе интереснее!
Свои произведения вы можете публиковать на Синем сайте, получить адекватную критику и найти читателей. Лучшие познают ДЗЕН!