Маленькая повесть из тех времён
Продолжение.
* * *
— Зуев, это я, открой! — негромким голосом, почти шепотом, сказал я.
За дверью мигом установилась мертвейшая тишина. Я так и представил себе, как Зуев замер на месте, боясь пошевелиться. А из его полуоткрытого рта, слева, по небритому подбородку, тонкой струйкой сбегает беловато-желтоватая слюна... Тьфу ты черт! Эк меня на литературщину потянуло! Говорила мне мама: читай поменьше, гуляй побольше, а я все в книжку тыкал пальчик.
Однако тишина за дверью затягивалась.
— Зуев, да я это, я! Открой! Ну что ты, в самом деле, поговорить надо!
В ответ раздалось некое движение, щелчок выключателя (Зуев, видимо, включил свет в коридоре), замок тяжело провернулся и дверь открылась.
Передо мною предстал Зуев в длинном махровом халате и в тапочках на босу ногу. Лампочка висела прямо над ним, поэтому я мог его хорошо разглядеть. Никакой слюны не текло по его подбородку, а лицо было чисто выбрито (я и забыл, что он любил бриться на ночь — вот тоже привычка, которую я никогда не понимал!). И все же видок-то у него был не блестящий. Особенно выдавали его глаза — заполненные тревогой и обреченностью.
Таким вот встревоженно-обреченным взглядом он оглядел — нет, не меня! — пространство за моей спиной. Честно говоря, я не знаю, что он там мог увидеть, в темноте-то. И, тем не менее, прежде чем перейти к лицезрению моей физиономии, Зуев беспокойно поерзал глазами, выглядывая что-то за моими плечами. Мне даже захотелось пригнуться, чтобы ему было поудобнее. Но тут я сообразил, что Зуев может совершенно неверно истолковать мое поведение. Подумает еще, что за моей спиной какой-нибудь горилла-киллер прячется, а я пригибаюсь, уступая тому простор для действия. Кто его, Зуева, знает? Вдруг у него пулемет под халатом спрятан?
В общем, я не двигался, но и не говорил ничего. Ждал.
— Как ты нашел меня? — не выдержав долгой паузы, спросил Зуев.
Я, не отвечая сразу на вопрос, решил развеять его беспокойство:
— Зуев, да один я пришел, и никто не знает, что я здесь, успокойся ты. Давай-ка лучше, впусти меня, там и поговорим.
Он с тревожным сомнением оглядел меня еще раз, подумал минуту-другую и отступил внутрь коридора. Я вошел, Зуев захлопнул за мной дверь и снова спросил:
— Как ты меня нашел?
— Эх, Зуев, Зуев, у тебя же от страха, видать, память совсем отшибло, — говорил я, снимая пальто и вешая его на старинные чугунные крючки, прибитые к стене, слева от двери. — Я же уже был здесь... Ботинки снимать? Тапочки дашь?
— Разувайся, а тапочек нет, — хмуро отрезал Зуев.
— Ну, я в носках, — с этими словами я нагнулся и развязал шнурки. Сразу как-то неприятно заломило поясницу — это по весне просыпался радикулит. Я с легким стоном, держась за спину, аккуратно разогнулся, скинул туфли и глянул на Зуева. — Ты что, правда, не помнишь? Господи, лет десять назад мы заезжали с тобой сюда, к твоей бывшей учительнице, продукты завозили. А где она, кстати?
Последнего вопроса Зуев как не слышал. Он напряженно задумался над моим объяснением, даже морщины появились на лбу.
— Да что ты, ей Богу! — хлопнул я себя рукой по ноге. — На обратном пути еще девчонок в электричке закадрили. Ты с одной тогда так и уехал, а моя мне по морде сумкой съездила! Вспоминаешь?
Морщины на лбу Зуева расправились, и он даже улыбнулся. Да и я, увидев эту зуевскую улыбку, снова, неожиданно для себя, окунулся в прошлое. Эта была ностальгическая тоска...
* * *
Тоска по прошлому стала одолевать меня года полтора назад. И нападала она неожиданно, ни с того, ни с сего. В груди вдруг возникало сладкое томление, и с ног до головы меня окатывала волна нежности и радостного ожидания. Приятные, добрые иголочки начинали покалывать где-то возле пяток, а потом, мелко-мелко подрагивая, перемещались вверх к позвоночнику, взбирались по нему, на секунду разбегались между лопатками. Наконец, быстро взлетали по шее и пышным фейерверком взрывались в макушке.
В такие моменты хотелось смежить глаза, съежиться и бережно-бережно, как можно дольше, сохранять в себе ощущение защищенности, которое бывает только в детстве. К сожалению, сделать это удавалось не всегда. А когда получалось — я просто блаженствовал! А потом еще долго ловил утихающие отголоски этого очень детского, чисто физического ощущения добра, веры и надежды.
Вслед же за этим маленьким физическим сибаритством, почти сразу же, в сознании возникали какие-то смутные, нечеткие и даже нечаянные образы. Да-да, так и бывало — сначала иголочки-мурашки, и лишь потом, собственно, мысли-воспоминания. Воспоминания не были осознанными и последовательными. Напротив, — яркие, броские, но несвязанные между собой пятна, как будто звездочки-брызги от того фейерверка, который взорвался у меня в макушке.
Но в скором времени отдельные пятнышки воспоминаний начинали складываться в единую картину — те, часто еще детские, образы становились в некую очередь. Очередь была разнообразна и расплывчата — то физиономия соседского мальчишки, давнего дружка-товарища, то серьезные и добрые глаза бабушки, то милое личико девушки, томившей меня когда-то в юности своей неприступностью, а вдруг — руки, жесты, голоса... Это была бесконечная вереница лиц, имен, прозвищ, событий. Вообще странно все это. Иногда помнишь лицо человека, но не помнишь даже его имени. Иногда в памяти остается только ощущение — доброе, теплое или же злое, колючее. А от некоторых людей сохраняется лишь память о нечаянном прикосновении.
Ладно, Бог с этим. Не в том суть. Впрочем, есть ли вообще здесь суть, хоть какая-то... Ну вот, опять сбиваюсь на пустопорожние рассуждения и ненужную совсем чувствительность, а мне бы, наоборот, следовало сконцентрироваться. Потому я постарался отогнать от себя ностальгическое томление, хотя душа и продолжала хранить теплые образы прошлого, от которых сладко постанывало сердце...
* * *
Улыбка уже испарилась с зуевского лица, а в глазах вновь засветились настороженность и тревога. На мои призывы к воспоминаниям он не отреагировал ни единым словом, а произнес дежурное и холодное:
— Ладно, проходи...
И тут же, еще не успел я и в комнату войти, спросил:
— Ты машину где оставил? Я не слышал, чтоб ты во двор заезжал.
Я покачал головой, как бы сокрушаясь зуевской недоверчивости:
— Ну, ты даешь, Зуев! Какая машина, я ж на электричке приехал. Ты думаешь, я тебя подставить хочу?
— А разве нет? — Зуев, засунув руки в карманы халата, резко обернулся и уставился прямо мне глаза. Эх, Зуев, физиономист хренов! Глаза, я, естественно, не отвел, и твердо так ему заявил:
— Нет, Зуев. Я не знаю, что ты там себе насочинял, только я здесь ни при чем. Я для того и приехал, чтобы понять — от кого ты прячешься? Что вообще произошло, ты мне можешь объяснить? Я ведь тебя неделю вычислял! И если бы не обнаружил старую записную книжку с этим адресом, ни за что бы тебя не нашел!
Зуев молча меня выслушал, потер ладонью подбородок, посмотрел зачем-то на часы, которые висели на стене, и, наконец, произнес:
— Ну, садись, побеседуем, — и криво усмехнувшись, саркастически добавил, — душевно.
Оглядев небогатую мебилировку комнаты, я выбрал себе большой, старинный диван, с откидными пуфиками. Такие диваны были когда-то в моем детстве и на похожем древнем монстре мы с братом провели немало ночей, укладываясь "валетиком" — других спальных мест не было в нашей бедной квартирке. Сам диван не раскладывался, потому что имел жесткую и высокую спинку. Зато пуфики, будучи откинутыми, немного увеличивали общую спальную площадь этого мебельного динозавра.
Усевшись на него, я сразу же провалился куда-то в глубь диванного естества — чувствуется, что пружины в нем никогда не перетягивали. Сидеть было не очень-то удобно, и я вновь забеспокоился о своем радикулите.
Зуев избрал иное седалище — деревянный, с прямой спинкой стул, столь же древний, как и диван. Стул он поставил прямо напротив меня. Заняв эту, наверное, с его точки зрения выгодную позицию, — он ведь возвышался надо мной, — Зуев закинул ногу на ногу. Исподлобья, сверху вниз глядя на меня, Зуев ждал, сам разговор не начиная.
Да, Господи ты, Боже мой! Решил в "психическую атаку" поиграть? Меня эти штучки-дрючки волновали меньше всего.
— А знаешь, Зуев, хорошо здесь у тебя! Все по-старому, прям как в детстве! Клево! Душевная квартирка! Мне б такую...
Я выпятил нижнюю губу, как бы в восхищении развел руки и одобрительно покачал головой.
Зуев не выдержал:
— Ты сюда руками разводить приехал? Мне твои восторги — до фонаря!
Вот всегда он такой, этот Зуев! Ну, всем хорош — и бойкий, и деловой, и хваткий. С ним и о душе поговорить можно, а когда надо — он злой и резкий. Одного ему не хватает — выдержки. Не умеет Зуев держать паузу. Вроде бы терпит-терпит, терпит-терпит. И еще надо бы потерпеть самую малость, а он — бац! — и срывается. Частенько таким манером Зуев выгоду терял — и свою, и мою. А кому нужен партнер, теряющий выгоду?
— Зуев, а что ты от меня хочешь? — продолжал я гнуть свое, стремясь заставить его говорить первым. — Ты же исчез, ничего не объяснив. Дела в банке стоят, все ищут президента, я уже устал рассказывать сказки о том, что ты заболел внезапно, наши из службы безопасности ногти стерли, тебя разыскивая. И ты хочешь, чтобы это я тебе что-то объяснял?
И Зуев стал играть по моим правилам. А когда он начал говорить, я слушал его, не перебивая. И выходило по его словам, что я, такой-разэтакий, плохой-нехороший, решил от него, Зуева, избавиться, и банк в свои руки заграбастать. Мало того, что кредиты за его спиной раздаю выгодным только мне людям, так и ворую еще — открыл, мол, за бугром свою фирму и качаю деньги туда. И главное — хочу его сделать козлом отпущения, после того как сам на Запад смотаюсь. До него, видите ли, дошли слухи, что я его "заказал".
Слушал я его, слушал, а сердчишко-то снова стало постукивать с перебоями, нервно так постукивать. Я, конечно, научился себя контролировать в сложных ситуациях и внешне-то волнение мое почти не выражалось. Руки, во всяком случае, не тряслись. И все же внутренняя дрожь билась где-то в животе, под ложечкой. И под эту дрожь, под этот сердечный перестук, Зуев вдруг начал отдаляться от меня, уплывать в другую реальность. Причем чем больше он говорил, тем дальше он от меня отдалялся — в какую-то другую мою жизнь...
* * *
Эта мысль пришла ко мне не так уж и давно — всякий человек проживает не одну, а несколько жизней. Не в смысле переселения душ, а совсем даже наоборот — в течение одной земной жизни, человеку дано пройти несколько путей. Мысль эта появилась у меня во время очередного приступа ностальгической тоски, когда, придаваясь воспоминаниям, вдруг понял — мое прошлое распадается на несколько независимых друг от друга кусков-фрагментов. И каждый из этих кусков самоценен сам по себе. А вся прожитая жизнь напомнила мне дерево — есть корни, основной ствол и ветки. Ветки и составляют те самые отрезки жизни, которые могут быть совершенно не связаны между собой, но объединены одним-единственным — мною. И я проживаю сразу несколько жизней.
Нет, ну, в самом деле, взять хотя бы только семейные отношения — я сразу и сын, и внук, и брат, и дядя, и племянник, а теперь еще и отец, и муж, и любовник и так до бесконечности. А если к этому еще прибавить — друг, враг, начальник, подчиненный, футбольный болельщик, прохожий — то и вообще конца краю не видно разным моим жизням.
Причем отдельные куски жизни человек проживает и один за другим, и параллельно, иногда они наслаиваются, иногда пересекаются. С какими-то кусками жизни приходится расставаться, другие лелеешь долгое время.
Я не знаю — хорошо это или плохо, но жизнь живется именно так — в нескольких потоках. Лишь берет досада, сожаление, что некие куски ты не дожил, оборвав их слишком рано, а в других слишком задержался, приняв мимолетное за что-то более серьезное. Вот и Зуев оказывался одним из кусков моей жизни, и мне нужно было делать выбор, надо было решать — как быть с ним дальше? Считать этот отрезок жизни законченным или же продолжать жить в нем?..
* * *
А Зуев говорил и говорил. В определенных местах зуевских рассуждений я делал себе зарубки на память. Нет, немного иначе. Еще только собираясь ехать к Зуеву и просчитывая наш разговор, я мысленно разбил все возможные свои аргументы-доводы в пользу того или иного решения на две колонки — "за" и "против". И теперь, все так же мысленно, ставил крестики то в одну, то в другую колонку. И почему-то выходило, что крестиков в колонке "за" оказывалось побольше. Даже так получалось — Зуев начинал о чем-то говорить, я, послушав его, ставил крестик в колонку "против". Вдруг он что-то произносил — всего-то одно слово, одно имя, — и крестик моментально перемещался в колонку "за", откуда сдвинуть его уже не было никакой возможности.
А когда пришлось дополнять предвиденные мною аргументы новыми, о которых я даже не догадывался, то решение сложилось чисто автоматически. Даже, я бы сказал, математически. Ведь крестиков в колонке "за" было больше. Следовательно, становилось ясно, какое решение нужно было принимать. Вот так, против математики не попрешь. Какая ни есть, а все-таки точная наука!
Когда Зуев закончил обвинения в мой адрес, я с чистой совестью поглядел ему в глаза:
— Слушай, Зуев, может ты кое в чем и прав. Но в большинстве своем, все твои речи — полный бред! Давай так, чтоб я тут не оправдывался перед тобой только на словах, ты завтра приезжаешь в банк и я, с документами в руках, все тебе объясняю.
— Ага, я прямо побежал! — перебил меня Зуев.
— Давай по-другому. Коли ты мне не веришь, я привезу документы сюда, и мы спокойненько во всем разберемся. Договорились?
С этими словами я пристукнул ладонью по дивану, и вверх поднялось небольшое облачко пыли.
— Не пыли, знаешь ведь! — Зуев с силой сжал зубы, да так, что на висках выступили синие жилочки. Он явно хотел выругаться, но остановил себя. Вместо этого он поднялся и отошел от дивана к окну, достал из кармана халата платок и прикрыл им лицо.
— Ой, извини, Зуев, извини! Я забыл про твою аллергию, да и не думал, что диван такой пыльный!
Как достал меня Зуев со своей аллергией! Она почему-то просыпалась в нем только тогда, когда у него нервишки шалили. Причем не только весной, как у всех нормальных людей, а в любое время года. Иногда мне казалось, что жалобы на аллергию — это всего лишь прием психологического давления на окружающих. Невинно мучающийся человек обязательно вызывал сострадание и соболезнование. Зуев же давно уже научился пользоваться своей болезнью, что называется, в личных целях. Поэтому мне на все зуевские сопли, вопли и слезы — аллергические, конечно, — было глубоко наплевать! Не на такого нарвался! Да и, честно говоря, я не думаю, что мизерный пылеобразный вихрь, произведенный мною, мог стать причиной нового приступа. В конце концов, раз ты аллергик, квартиру нужно в чистоте содержать!
И в ответ на молнии, метавшиеся в глазах Зуева, я виновато развел руками, а потом быстро и с силой опустил их вниз — и снова маленькое пыльное облачко заклубилось в воздухе.
Зуев опять сверкнул на меня глазами:
— Ты что, специально гадишь? — голос его был приглушен платком.
— Тьфу ты, черт! — ругнулся я сокрушенно и снова изобразил на лице виноватую улыбку, как бы признавая собственное прегрешение. — Что ты волком смотришь?
— Кто здесь волк, по-моему, и так ясно, — злоба продолжала жечь зуевские глаза.
Но видел я и другое — он боялся меня. Что ж, это хорошо, но пережимать не следует. Потому я снова принялся вести успокоительные речи:
— Брось, Зуев, неужели ты и вправду думаешь, что я тебя "заказал"? Это после стольких-то лет дружбы? И потом, раз ты уверил себя в опасности, почему спрятался, почему не стал защищаться? Это на тебя совсем не похоже. И ежели предположить, — только предположить! — что все твои слова верные, неужто ты, Зуев, не нашел мне никакого противодействия?
Злоба и страх сменились в зуевских глазах обреченностью, той, которой они были наполнены, когда Зуев только открыл мне дверь.
Он снова сел на стул, нервно запахнул полы халата, прикрывая голые коленки. Но голос его был на удивление спокоен:
— А я и не рассчитываю ни на какую защиту.
Зуевское спокойствие настораживало — это неспроста. Нужно было выяснить причину.
— Зуев, ну что за безнадега такая? — пошел я в атаку. — Ты настолько спокоен, будто уже из могилы говоришь.
— Может быть, я спокоен потому, что мне уже не интересно жить, нечего узнавать — все познано. Женщины меня не удивляют, предательства друзей по горло хватает, деньги... А что такое деньги? Одного хочу — умереть быстро и сразу. Лучше всего от пули — прямо в сердце или в висок. Ты уж распорядись...
— Молотишь ерунду несусветную! — воскликнул я и вскочил с дивана. — Мне что теперь, как в плохом кино на колени перед тобой бухнуться, покаяться, прощения просить?! Ну, были, были грешки, но чтоб такое!.. Зуев, вспомни нашу жизнь, вспомни! Ты представляешь себе, что у меня останется, если я с тобой расправлюсь, а?! Да ничего, ноль, полный ноль!
Говоря все эти слова, я прекрасно понимал, что Зуев мне не поверит. Раз он себе в голову что-то вбил, выбить это "что-то" из его башки было очень не просто. Да и понадобилось бы слишком много времени, которым я сегодня не располагал. Поэтому я порешил закончить с объяснениями:
— Давай все-таки уговоримся. Завтра, в это же время я приеду с бумагами и все тебе расскажу-покажу. И кончай ты эту волынку с "заказом"!.. Ей Богу, триллеров насмотрелся по видику в своей глуши или газет местных начитался! Ты посмотри на себя — ты ж до инфаркта себя доведешь этими стонами своими бесконечными. Вспомни, твои ведь слова повторяю — "Стоит ли плакать, коль хочется петь!" Вот и не реви, пой. Разберемся.
— Сегодня я сказал бы по-другому, — как-то тихо произнес Зуев. — Стоит ли петь, если хочется плакать...
Вдруг он вскочил со своего стула (я даже к стене отшатнулся с опаской!) и... начал плясать. С каким-то остервенением он, не вынимая рук из карманов халата, отбивал чечетку. Ему было неудобно — полы халата наматывались на колени, тапочки еле-еле удерживались на ступнях, отчего чечетка звучала не звонко и дробно, как ей положено, а глухо и смазано. Но Зуев не обращал внимания на все эти помехи. Волосы его растрепались по лбу, лицо покраснело, дыхание участилось, а он, уставив глаза в пол, продолжал исступленно отбивать чечетку.
Это клиника, шизуха — подумалось мне. А вслух я сказал:
— Я лучше пойду, Зуев. Ты уж успокойся, пожалуйста, ладно?
Я улыбнулся ему, поднял руку в прощальном жесте и пошел к двери. В коридоре я оделся, обул туфли. Не дожидаясь Зуева, сам открыл дверь и, не выходя на темную лестничную площадку, крикнул ему в глубину комнаты, где еще продолжались раздаваться глухие и неровные звуки зуевской чечетки:
— Закройся покрепче, раз боишься! До завтра!
Аккуратно, почти бесшумно я закрыл за собой дверь и окунулся во мрак лестницы. В соседней квартире, там, куда зашла теплая компания во главе с некой Верой Матвеевной, гремела музыка, слышались крики и смех. Видно, Вера Матвеевна с Викентием Сергеевичем и прочими к ним примкнувшими веселились на всю катушку. Что ж, мне это даже на руку. Значит, моего громкого прощания с Зуевым никто услышать не мог.
Минуту-другую я постоял, подождал пока глаза привыкнут к темноте, и стал не торопясь ("по стеночке! по стеночке!") спускаться вниз. Странно, но ступеньки не скрипели столь громко и разнобойно, как это было тогда, когда я по ним поднимался. И мысли в голове больше не метались суетливо и беспорядочно. Я понял, что мне сейчас намного спокойнее, чем до разговора с Зуевым. Правда, эта чечетка... А, черт с ней! Ведь выбор-то я, в принципе, сделал...
Окончание следует.
Автор: Сергей Перевезенцев
Начало здесь: https://zen.yandex.ru/media/id/5cbe2982125f2f00b346cc9c/stoit-li-pet-esli-hochetsia-plakat-60b12d339a29723ed24b9a64