- Недавно купил шотландскую овчарку. Чудесная собака, но очень пугает соседей.
- Что, так громко лает?
- Да нет, она вообще не лает. Но эта шотландская юбка и волынка…
Анекдот.
Уложить гостя труда не составило – гостевая комната, как и все мои проблемы, просто-таки заточена была под захожего ланселота. Убедившись, что у Берта есть все необходимое, и что он, похоже, после черемуховки и волнений, в предвкушении завтрашних чудесных откровений заснет прежде, чем донесет голову до подушки, я спустилась вниз – не шибко, впрочем, торопясь. Потому что очень ясно представляла себе, что сейчас будет, и не ошиблась.
Да и с чего бы, право…
- Ёлки-палки, ну и дела, - сказал Булька, трагически скосив на меня подведенные темным колером, как у классических местных лаек, глаза, - не буду врать, что понял абсолютно все, но… Кажется, теперь все изменится, нет?
Вот скажите мне, кто-нибудь, откуда было взяться у Бульки этой томной подведённости глаз? Бабушка его, классическая восточно-европейская овчарка с безупречной родословной, к ужасу семьи за недоглядом услужающих пала жертвой внезапной страсти к соседскому угольно-черному датскому догу, и последствия внеплановой вязки - Катьку с братьями и сестрами, в количестве девяти штук, - раздавали в хорошие руки задаром. Я взяла самую черную, и ни разу до сих пор не пожалела: все положенные приличной собаке команды Катька осваивала раньше меня, психику имела железобетонную, «рядом» ходила не только без поводка, но и без команды – просто чтоб все отвязались. Обучалась она чему угодно с полпинка, достаточно один раз внятно объяснить, что именно ты от неё хочешь. Ей нравилось делать мне приятное, она редко пыталась качать права и считала взаимоуважение венцом отношений.
Хотя характер у неё имелся, и весьма жесткий, что, например, было продемонстрировано в период её девичьего взросления, когда она, сломав забор, который мы с Джой числили вечным, сбежала из дому на неделю. Потом, должное время спустя, она породила Бульку – ещё более крупное, чем она, существо, но с доберманскими подпалинами на брюхе, лапами терьера, вислыми ушами спаниеля, характером местной ездовой лайки и трепетностью китайской хохлатой.
Катька молчала. Она вообще презирала суесловие, а в данном случае уж точно было над чем подумать. И сосредоточенно.
- Нет, а всё-таки? – не унимался Булька, которому, конечно, стоило героических трудов молчать столько времени, - вы думаете, они придут, а?.. Я думаю, что придут. Ну, то есть приедут… Видно же, что он сюда – ну просто со всей душой… И не может быть, чтобы у такого хорошего мужика, и дурная баба. Была б дурная, не стал бы звонить… А если б дурной бабе звонил, то фигушки так быстро разговор бы закончился - дурные бабы всегда балаболки, от них фиг отвяжешься… Чего вы молчите? – просто если они приедут, то надо же до снега, а то потом до весны ждать, дом-то им как строить, в морозы-то?.. Чего молчите?
Катька лизнула лапу и сказала:
- Вот кто действительно балаболка, так это ты.
- Не надо грязи! – взвился Булька, - я волнуюсь! Это ты, с Джой твоей ненаглядной, не снисходите до волнений, обе такие спокойные, такие невозмутимые, и ничего вас не берет, ни гром, ни ремонт… Да и шут с вами, вот хочешь честно? – и шут бы с вами обеими…
- Герцог, - сказала я, полностью разделяя его чувства, - во-первых, где та Джой. Во-вторых, плюнь на Катьку… И погоди суетиться, так и так снег уже назавтра ляжет окончательно, я тебе говорю. Да и вообще, мальчик, не факт, что речь идет об их переезде…
- Когда будет факт, уже поздняк будет метаться, - резонно возразил Булька, - уже надо будет чего-то делать.
- Ты уже сейчас можешь кое-что сделать, - сказала Катька.
- Что?
- Заткнуться.
Булька вскочил возмущенно, но тут ячейки Хартмана совпали с морскими узлами моих потрепанных за день нервов, и со мной сделалась настоящая истерика. Твердо помня, что наверху спит усталый гость, я заорала шепотом:
- Самая умная, да?! А за каким лешим ты тогда в Зону с сыном поперлась, а?! Я же предупреждала, я просила… Чего сейчас-то на него наезжать… всё упрямство твое, зараза, - ах, я свободная собака, ах, куда хочу, туда и скачу… Доскакалась?.. Заговорила человеческим голосом?.. У-у, кикимора… Чего вы с собой, что вы со мной сделали?! В тьму-таракань через вас забрались, в глушь самую… Куда вас – в цирк теперь?! Ученым на опыты?!
Я обливалась слезами, икала и квакала. Не дай Господи, сделается сердечный приступ, мелькнуло в голове, - тогда мне точно не жить, затопчут собаки, из самых благородных побуждений. Они уже и так обезумели от моего плача, лезли на голову – вообще-то я числилась бабой сдержанной, к истерикам не склонной. Но есть и такое понятие, как усталость металла. Я рыдала; собаки, потеряв от ужаса дар речи, стонали и повизгивали, и наверняка изничтожили бы меня в яростном стремлении утешить… Но тут все будильники Дороги устремились мне на помощь - зазвонил телефон. Нечеловеческим усилием взяв в руки себя и собак, я подняла трубку.
И услышала голос Джой.
- Привет, - сказала она, как всегда немножко насмешливо (это помогало ей преодолеть первые тяжкие минуты общения по телефону, которое мы дружно ненавидели). - Анекдот хочешь?
С Джой я не только не виделась, но даже и не разговаривала вот уже несколько лет, поэтому мне оставалось только доглатывать остатки истерики, из которой потихоньку начало, пихаясь, вылупляться громадное изумление. -
- Значит, хочешь, - решила Джой и продолжила: - Нашел мальчик в лесу больного ёжика. Принес домой, начал выхаживать. Лечил, поил-кормил… Ежик все болел. Потом у него иглы стали выпадать. Потом вдруг перья выросли… А потом он вдруг взмахнул крыльями, и улетел. Мальчик сидит у окна, смотрит ему вслед и думает: «Нет, не ёжик это был… А фигня какая-то…»
- Здравствуй, Джой, - сказала я, ничего не понимая.
- Ф-фу. Слава Богу, а то я уж подумала – не померла ли ты прямо у телефона.
- Не померла вроде.
- Очень хорошо. А чего в нос говоришь, Адида Дадиодовна, дядя Пушкида? Простудилась всё-таки?
- Не дождёшься - просто ревела.
Конечно, у Джой, как и у меня, имелась куча недостатков, но 70 лет знакомства приучили меня к одному: она была своя. Что бы там ни было.
- Так, - спокойно сказала Джой, - кончай реветь, не до глупостей, и слушай. У меня сегодня был Дуг. Принесся в дыму и пламени, весь как Божия гроза, и устроил нам с Микадой потрясающий скандал. Последний раз мы с тобой такое наблюдали, когда ты открыла «Четверг». Краткое содержание: мы-де тебя все побросали на произвол жизни и Зоны, и прощения нам нет, и утопить нас мало. И в первую голову его самого… Я ему напомнила, что, строго говоря, это ты нас побросала, да он слушать не стал – ты ж его знаешь, ему если чего в башку залетит…
- Джой, - ошарашено сказала я, – ничего не пойму… Чего это он?!
- Понятия не имею – тебе видней. Только он так орал, что расколол Микаду - оказывается, мой Микада тоже всё знал, а?
- Ну-у, - промямлила я, - это тебе он «мой», а мне он друг. Он мне тогда действительно помог немного… В конце концов, он тарк, и тебя знает, как лупленую. И ничего я ему не рассказывала, он просто, видишь ли, слышал наш с тобой тогдашний ор. Ну, и помог с переездом… А потом я попросила не приезжать, и вообще забыть про всё.
- Спасибо, - с большим, столь редким для неё, чувством сказала Джой. – Ты сберегла мне несколько лет жизни, потому что, несмотря на двадцатилетний стаж брака с Микадой, я всё-таки продолжаю его ревновать.
- Я знаю.
- Ещё бы тебе не знать… Ладно, дело прошлое. Я не о Микаде тебе звоню. Короче, Дуг смешал нас с грязью, вытер ноги об себя и об нас, и заявил, что завтра поедет к тебе.
- Что-о?! Зачем?! Отговори его, слышишь?! Если он приедет, я не знаю, что будет…
- Подумаешь, - встрял Булька, - я вот Дуга прекрасно помню, он не трепло…
Джой услышала, потому что заржала:
- Собакам от меня – респект и уважуха… И в самом деле – что такого?
- Ты дурная, не пойму?! Буля, отвали… Кать, да скажи ты ему… Вот только Дуга здесь не хватало… Ты понимаешь, что будет, когда он узнает?!
- А чего такого будет, – опять влез Булька, беспечно размахивая хвостом, - узнает, потом обалдеет, потом обрадуется… гостинца привезет.
Катька улыбалась, и Джой с той стороны трубки веселилась вовсю:
- Вот – учись. Капелька оптимизма и ярко выраженный пищевой рефлекс…
- Гостинца?.. – складывалось впечатление, что я отбиваюсь уже вообще от всего света, совершенно непонятно зачем, - это какие такие у Дуга гостинцы – медовуха сорокоградусная?! – вот мне только не хватало, чтоб он собак пьянствовать научил, ко всем прочим человеческим талантам...
Катька сощурила глаза, улыбнулась во всю пасть и громко задышала – это они так смеются.
- Эй, - окликнула меня телефонная трубка, - отстань от Бульки. Гостинцев я вам сама привезу, давно уже припасла…
- Что значит – давно?
- Ну, когда-то же эта бредятина должна было кончиться.
- Бредятина?! Ну, знаешь… - Я чуть не задохнулась от возмущения. - Знаешь что, подруга… Идите вы все лесом.
Булька трагически заломил брови, но влезать со своими соображениями не рискнул; Катька тяжело вздохнула и опустила голову на лапы.
- Стой, - сказала Джой, - стой, погоди. Ну, чего ты вдруг с ума сошла, а?
- Взяла и сошла, - буркнула я, – тебе-то что? Мы с тобой ещё тогда всё выяснили. Тебе рассказали, ты высказалась, я отреагировала. Следствие окончено, забудьте.
- Во-он что, - протянула Джой, - вообще-то я тогда пошутила.
- Очень может быть. Но в каждой, знаешь ли, шутке есть… капля дёгтя. В моём случае одна последняя капля сломала спину верблюду.
- Слушай, - сказала Джой примирительно, - а если бы я в обморок грохнулась после твоих новостей, тебе что, легче было бы? У всех своя реакция на шок, кто-то валидол пьет, кто-то шутит глупо. Ты меня что, первый день знаешь?!
- Да, я понимаю, но и ты меня пойми: если уж ты так отреагировала, то чего уже ждать от остальных.
- Ну, предположим, ладно… Ничего, пережила бы, все же свои люди…
- Джой, - сказала я, вдруг особенно остро почувствовав, как смертельно устала за день, - вот как ты была, прости Господи, тупой в некоторых вещах с детства босоногого, так и осталась. При чем тут вообще свои?! Ты что, не въезжаешь, что за своими потянулись бы чужие, а это в Стране собаки – члены семьи, а в Европе они – подопытные животные. В царстве слепых, вопреки расхожей хохме, кривой – не король, а урод! Мне что, группу «Дельта» нашу нанимать – охранять их до самой смерти?!
- А что сами собаки думают по этому поводу? – вдруг спросила Джой.
Я осеклась, потому что этот вопрос как-то уж очень не вписывался в мой 70-летний опыт общения с Джой, и вообще опрокидывал некоторые сложившиеся у меня стереотипы.
- Спрашивала, конечно, - сказала я, помолчав, и уже совсем другим тоном, - слава Богу, у них тоже аллергия на мировую славу.
- Ну и чудненько, - отозвалась Джой спокойно, - значит, так и будет… Знаешь, нам всем уже по стольку лет, что совершенно необязательно всерьез опасаться какого-то далекого будущего. А голову терять тем более не обязательно – она у вас там на троих всего одна, да и та – Катькина.
И положила трубку.
Я тоже нажала «отбой» и тут заметила, что собаки, продолжая смирно лежать мордами в лапы, опять лупят хвостами об пол, как в туземные барабаны, и смотрят на лестницу. Я обернулась: на ступеньках, ниже ведущего на второй этаж лестничного колена, сидел Берт, взъерошено-сосредоточенный и неестественно-спокойный, как любой профессионал, разбуженный среди ночи.
- Привет, - вежливо поздоровалась Катька, - простите за беспокойство...
- А вот тут можно было бы и помолчать, - тихо заметил Булька.
Стало ясно, что сегодня уже вообще всё против меня, и передохнуть не удастся. Замечательно, уныло подумала я, вот помру, и пусть тогда сами разбираются…
Но помереть именно сейчас показалось как-то совсем уж глупо, несмотря на ноющую боль в левом плече, и я, потихоньку нашарив таблетки, стала варить кофе.
…Ещё через какое-то время разговор шел уже вчетвером.
- Знаете, друзья, - говорил Берт, - а ведь это не вы меня разбудили. Хотя вопили вы, конечно…
- Вопила я.
Привычка защищать собак по всякому поводу и без въелась в меня намертво.
- Неважно, говорю же – я не с того проснулся.
- А с чего? – заинтересовался Булька.
- Да вот – сон приснился. Представляете – снится, что будит меня Козлотур, и говорит: «Начальник, вообрази – группа юнийских ученых открыла, что земля не круглая. Она черная, и скрипит на зубах»…
Собаки затрясли ушами – опять смеялись.
- Неплохо держитесь, гость, - сказала Катька одобрительно.
- Ну-у… - Берт усмехнулся, - не могу сказать, что не предполагал чего-то в этом роде, если честно. Мне где-то с год назад тот же Козлотур рассказал историю, которую слыхал с третьих рук, но, как всегда, клялся, что – правда. Про юнийских туристов, которые спьяну услышав про Зону, побились об заклад с какими-то морячками в Порту, что погуляют там, и ничего им не будет…
Я чуть не подавилась водой для полива цветов, которую прихватила в нервах запить таблетки; Катька разулыбалась совсем уже во все клыки, а Булька вскочил и исполнил, в переводе на человеческий язык, победный танец людоедов.
- Ага, - кивнул Берт, наблюдая за нами, - я почему-то так и думал… Вы мне не расскажете толком, чего на самом-то деле было?
Я смотрела на собак пристально и (я надеялась) грозно, потому что этой истории они мне не рассказывали. Постеснялись, видимо, волновать.
- А, ерунда, - небрежно дёрнула ухом Катька, - мы бегали по лесу, смотрим, - какие-то придурки затеялись с шашлыками. Нет, ну додуматься же надо - июль месяц, дождей нет, весь лес готов от солнечного луча вспыхнуть, а тут эти туристы-недоделки на двух джипах, с мангалами и водкой. Ежу ясно, напьются и подпалят лес, - и сами спьяну погорят, и экологическую катастрофу устроят. Сотовых у нас, как вы понимаете, не имеется. Бежать за кем-то – время дорого… Ну, я подошла тихонько, и спрашиваю добрым голосом: «Мужики, закурить не найдется?»
- Ага, - подхватил Булька, - а тут я, и говорю: «Мать, ты обалдела – курить в Зоне?! Гляди, козлёночком станешь…» Ну, этих в момент перемкнуло, они как пасти пооткрывали, так с не захлопнутыми в джипы и попрыгали, да ка-ак газанут - все добро побросали…
- Шашлычком-то себя за подвиг вознаградили? – поинтересовалась я ядовито.
- Не побрезговали. Чего ж добру-то пропадать, - ответила Катька, облизнувшись.
- …Слушайте, - мягко спросил Берт, - я дико извиняюсь, конечно, но как-то уже совсем глупо говорить, что это не моё дело… С чего вы всё-таки с Джой поссорились?
Я вздохнула тяжело, как больной верблюд, и ответила:
- Ну… Как теперь оказалось, «волки от испуга скушали друг-друга». Для Джой, кажется, это всё вообще ерунда.
- А для вас?
- А вы не видите?! Берт, Катька с Булей – члены не Джоевой семьи, а моей. И не ей за них отвечать. Она себе собак не заводила именно по этой причине... По мне, так ссора получилась вовсе не из-за ерунды. Да и никакая не ссора это была, а непонимание, которое гораздо сложнее преодолеть, чем любую ссору. И вообще, иногда полезно думать, кому и что говоришь…
Я сидела, уронив руки на колени, повесив голову, и слушала, как после таблетки нехотя уходит из-под левой лопатки боль. Думала, с чего начать объяснения, и вдруг, припомнив, криво усмехнулась:
- Знаете, когда наш теперешний Президент был просто нашим с Габи маленьким сыном Гизом, он как-то нас чуть не уморил… Ему где-то лет 6 было, кажется… Не помню уже сути дела, но я ему что-то пообещала, что-то для него крайне важное, а выполнить не смогла, не получилось. И он, страшно обиженный на обман, весь налившись слезами, - голос дрожит, губа сковородником, - с отчаянием возопил: а ведь ты сама, сама говорила, что в Библии написано: «За базар ответишь!»…
Ну, и с Джой… Привыкнув за 65 лет всё и всегда Джой рассказывать, я немедленно доложила ей, что собаки, сбегав куда-то в Зону, вдруг заговорили, и сами страшно перепугались этого обстоятельства, и что теперь надо что-то срочно придумать, потому что иначе они неминуемо станут либо цирковым аттракционом, либо материалом для ученых исследований… Заломив руки, я возопила:
- Что делать?
А Джой усмехнулась и ответила:
- Желудок у котенка – меньше наперстка… Как ему помочь? - удавить!
Она-то, как теперь выяснилось, думала, что шутит. Но прямо скажем, момент для шуток был выбран крайне неудачный: услышав её вердикт, я тут же перестала заламывать руки, послала её далеко в лес буераками, быстро собралась и уехала жить в Зону. Конечно, в чём я могла упрекнуть Джой? - просто её реакция очень ясно дала понять, с чем отныне мы с собаками будем иметь дело в мире людей.
Собаки, переводя взгляды от меня к гостю и обратно, неуверенно похлопывали хвостами по дивану и выглядели смущенными. Берт очень удобно устроился в кресле у камина; он молчал и только смотрел внимательно. Да и без того было ясно: судьбоносный разговор категорически отказался откладываться на завтра, и теперь самое время мне высказаться откровенно.
- Знаете… - говорила я, уже ни к каким – так устала! – особым откровениям не стремясь, а просто рассуждая свою жизнь, раз уж пошел такой душевный разговор, - мне не выпало счастья прожить все отпущенные годы в своем доме, желательно – унаследованном от предков… Я романтик; по моим представлениям, человеку, который всю жизнь борется с волнами моря житейского, живущему стремительно и насыщенно, совершенно необходимо верить, что каждого настоящего морского волка в конце плаванья обязательно ждет его личный, никому другому не принадлежащий Остров Сокровищ, где можно бросить последний якорь. И пусть даже без клада, пёс с ним, только лишняя морока, - лишь бы без дискуссий с чужой бессовестной роднёй, собакой-посредником и кадастровой палатой.
И далее утешать одинокую старость отставного капитана непременно должен уютный домик в запущенном саду, с разросшейся сиренью, жасмином, и чем там ещё… нет, роз не хочу, пусть старые сосны с березами, и старые яблони с вишнями – чтобы было чему ронять по весне белый цвет на, стало быть, побелевшую от времени голову хозяйки, и стакан душистого рома. Затем обязательно верный дворецкий, скорее добрый дядюшка, чем услужающий; или даже старая экономка Арина Родионовна. Или, на худой конец, Ксения Фемистоклюсовна... Само собой, камин; плед, привезенный из дальних странствий; кресло-качалка – наследие дедушки-пэра (или поклонника бабушки - любимого ученика Дидро, вольнодумца и дамского угодника, на выбор), и потрескивающие в камине яблоневые дрова. И не ленное, не дворянское, а чёрными морскими милями оплаченное право: если что не так, больно драться своей деревянной ногой, под бурные аплодисменты говорящего попугая. И твёрдо верить, что вот это вот и есть счастье.
Моя собственная жизнь, несколько лет назад начатая с нуля, успела пока обрасти только огородом и первичными навыками «кикиморы заречной». Из всего вышеперечисленного, необходимого для счастья, у меня случилось всего ничего.
Благородными сединами я успела обзавестись, а вот деревянной ногой – нет. Сад имеется, как видите, но не старый, а отроческого возраста, и, как с ребенком в пубертатный период, хлопот с ним обычно больше, чем удовольствия.
Вот плед ещё есть. Правда, не слишком экзотический, зато настоящий овечий, крытый шотландкой цветов клана Мак-Лаудов. Качалка тоже, но не унаследованная от дедушки-пэра, а отданная сто лет назад за ненадобностью Джой; имеются, я надеюсь, некоторые проблески умудрённости и опыта, но старым дворецким, хранящим их, - он же «Ксения Фемистоклюсовна», - оказалась опять же я. Приходится крутиться, как неопытному пешеходу на гололёде… Ну, я и кручусь, по ходу дела набираясь, вместе с синяками, необходимого опыта.
Например такого: часто бывает, что за время жизни между тобой и близкими накапливается некий объем взаимного непонимания, которым все вполне готовы пренебречь – мало ли что случается среди близких. Но это как снежный нанос: вдруг наступает момент, и кто-то, ничего плохого не затевая, просто отбросил в солнечный день лыжную тень на нестойкий снежный склон, и нарушил хрупкий баланс температур, влажности, плотности - всего деликатного сцепления снежных пластов… И вот уже гигантское, несоизмеримое с твоей тенью тело лавины внезапно теряет опору и начинает двигаться, подчиняясь уже совсем иным, обратным и разрушительным законам мироздания, которое имманентно не в состоянии щадить ничего. И тогда всё не заслуживающее внимания старье вдруг опять начинает отчаянно полоскаться на ветру, и ты видишь, как уже весь мир идет вразнос. И оказывается, что дряхление тела, освобождая душу от огромного количества наносного и суетного мусора, далеко не всегда предоставляет освободившееся место мудрости и терпимости. Иногда изношенность внешней оболочки вдруг обрекает нас на страхи, фобии и комплексы, неведомые в той, другой жизни, а иногда - на последнюю, после стольких потерь, почти нестерпимую любовь к кому-то или чему-то. Кто совершенно точно пропадет без этой любви, и кто никому не нужен, кроме тебя… И тогда приходит страх, какого никогда в жизни не испытывал, потому что когда так полюбишь кого-то, он становится таким же сильным, как ты. А ты – таким же слабым, как он.
…Понимаете, Берт, человек – это человек. А собака – это собака.
Может, я потому и дернулась: когда имеешь дело с равным тебе венцом творения - человеком, всегда лукаво полагаешь, что как-то удастся по приятельски договориться (ты - венец, и я – венец, нам ли не понять друг-друга), что-то объяснить, извиниться, в конце концов попросить Христом-Богом… Чтоб и бесы были сыты, и ангелы целы.
А с собаками так не получится. Здесь лукавить невозможно и отступать некуда, потому что на нас – вся ответственность венцов творения, порученная Богом. И дальше мы либо безжалостные охотники, либо навсегда в ответе за тех, кого приручили, а третьего не дано.
Глаза собаки – это уже не дорожные знаки, а стоп-сигналы совести.
…Да, списочный состав «любви к ближнему» не включает в себя братьев наших меньших.
Да, говорят, нацисты очень любили собак.
Но как же тогда, что же делать с тем, что верный в малом, верен и в большом?.. Что же тогда делать, как спасаться всей этой безмолвной земле, населенной огромной и многонациональной народностью братьев наших меньших, вверенной равнодушным рукам падшего человека?.. Я не верю в то, что принято говорить о нацистах и собаках – тот, кто наделен даром любить хоть кого-то, умеет любить всех, иначе это не любовь.
…Послушайте. Пусть я – всего лишь выжившая из ума бабка, потерявшая связь с реальностью и взявшаяся строить новую семью из тварей бессловесных. Но вот вы мне скажите, что такое в конце концов потрясающая поэма «Вересковый мед»?
Да, гениальная баллада об отваге, преданности и чести. С одной стороны.
А с другой – история того, как люди жертвовали собой за обыкновенный старинный кухонный рецепт – а мне костёр не страшен, пускай со мной умрет моя заветная тайна, мой вересковый мёд!
…И разве не потратила я последнюю – а значит, основную, - часть жизни, размышляя обо всех этих головоломках? Разве имею право сказать, что хоть что-нибудь поняла?.. Я не приемлю мистики, но почему-то именно мистика заставила меня (как будто ничто другое не могло заставить) сформулировать некие - самые последние, и, следовательно, самые главные, - законы собственной жизни, определяющие мои отношения с миром, то есть с Дорогой, собаками, Джой, Кузей, дежурными дроздами и залетной пустельгой, уже окончательные и нерастворимые кислотой сиюминутности. Каждый человек имеет право определить для себя последнюю границу любви, верности, чести, и… И чувства собственного достоинства.
Ну так уж получилось, что собаки – это и есть мой Вересковый мёд.
Я выпалила всё это разом, уже ничего не боясь и никого не стесняясь, а потом спросила:
- А теперь – может, вы мне подскажете, к чему весь этот мистический бред?!
Излишне говорить, что последние слова я произносила уже опять сквозь слезы. Меня можно было простить – я ужасно устала.
- Слушайте, - сказал Берт, - а разве моя история с отцом – не мистический бред?
- Бред, - согласилась я, - только отец - это совсем другое дело, согласитесь. Вы же сами сказали – приехали к нам из-за него…
- Ну – да, какое-то время я и вправду так думал. Только я сейчас думаю – это далеко не вся правда. Какая, к шутам, разница, из-за чего я сюда приехал, и каким именно образом началась моя настоящая, - здесь - именно настоящая моя жизнь?.. Откуда нам знать вообще, в какой момент Дорога предоставляет возможность начать не вычитанную из книжек, не взятую взаймы у общественного мнения, а именно собственную жизнь?.. А мы-то, мы-то! – как правило, сопротивляемся отчаянно, вырываемся и бьёмся, как будто нас на казнь ведут, честное слово…
- Берт… нет, погодите. Нет, я поняла, конечно – вы говорите о жизни до и после чуда. Но ведь до него… мы же как-то жили? - нормально и достойно, и никакой не чужой жизнью…
- Не чужой, конечно. Но вы очень правильно сказали: как-то. Мы жили своей собственной жизнью, но как-то так, вполсилы, несерьезно, а самое главное - совершенно не подозревали об этом.
- Почему, почему – вполсилы?!
- Потому что иначе чуда не потребовалось бы.
- Берт, - взмолилась я, - ничего я не понимаю, и вряд ли что пойму, во всяком случае сегодня. Всё, о чём вы говорите, безусловно верно, но суть-то в том, что я просто старая калоша, сбрендившая на почве… а, неважно, на какой там почве. Но я хоть честно оградила человечество от своего безумия. А теперь сюда пришли вы… и Джой позвонила, и вообще… Что же ещё я-то могу сделать?!
- Да почему же обязательно – вы, - улыбнулся Берт, - вы уже столько понаделали, имеете полное право чуточку передохнуть. Мне вот помнится, я где-то читал: «Несите бремена друг друга»…
Я совсем замолкла. Собаки сидели тихо-тихо…
- Думаете, я что-нибудь понимаю? - продолжал гость, - кроме того, что есть некие пространства, которые невозможно картографировать, потому что они внутри нас, и это абсолютный факт. Могу сказать одно: по счастью, иногда они пересекаются. Похоже, именно это здесь и происходит…
- Зачем?..
Берт усмехнулся, и торжественно продекламировал:
- Зачем слону хвост? – чтобы слон не заканчивался внезапно…
И уже нормальным голосом:
- Мэм, когда кто-то другой задается теми же вопросами, что и ты, может быть, это и есть ответ? - по той простой причине, что, когда несколько человек задаются одними и теми же вопросами, никто уже не один. Ну, и пускай мы соберемся в Зоне. То есть, конечно, в бывшей. Но где-то здесь живет память обо всём, что было - удивительных вещах, выходящих за рамки повседневного опыта. Если, как вы говорите, Дорога действительно только одного и хочет – вернуть нас домой, представьте, на какие… нет, не хитрости и уловки, - а на какие чудеса приходится идти ей, чтобы привлечь наше внимание к главному... От того автобуса уже и ржавчины не осталось - где-то же надо было нас собрать?! Формы меняются, это естественно, ведь меняются и люди, и их представления. И вот мы соберемся, будем много разговаривать, и задавать вечные вопросы, и не найдем ответов. И может быть, когда не найдём, просто согласимся считать себя кожей для барабана, на котором кто-то более продвинутый когда-нибудь сыграет зарю окончательной победы добра над злом. Или разума над мракобесием. Или света над тьмой – откуда нам знать, да и не суть…
…Хотите правду? – да нет никаких зон, есть только геопатогенные области не-любви и не-понимания. А пройти по ним необходимо, потому что иначе мы так и просидим всю отпущенную нам жизнь в потрепанном автобусе, с большей или меньшей долей мужества ожидая, чем же все это кончится, давя в себе – с большей или меньшей мерой сарказма, - искры нетерпения, недоверия, отчаяния… В автобусе, в котором на лобовом стекле, где обычно указывают номер маршрута, написано «ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ».
- Вашими бы устами… – пробормотала я, трубно сморкаясь.
- Ма, - сказал мне Булька стеснённо, - ты хапнула носовой платок гостя.
- Да что ж ты лезешь-то всё время! – рявкнула Катька, - лезешь и лезешь…
- Нормально, - сказала я, тупо глядя на красный лоскут в собственной руке, - стащила платок. Первый жест доброй воли – совершение самого страшного в Стране преступления. Нормальное начало…
Берт расхохотался.
- Ну считайте, я вам его одолжил, - сказал он, - в рамках налаживания добрососедских отношений.
- Берт, погодите. Ну, приедете вы с женой сюда… Ну, Дуг, Джой с Микадой ещё, может быть… И что же мы все тут будем делать?!
- Жить, - ответил Берт, улыбаясь, - уж вы-то должны понимать - ничего ещё не закончилось.
Он глянул на мои иконы, и решительно заключил:
- Сколько Дорога даст, столько и будем. Вот крылечко надо бы вам починить, да и на веранде у вас, извините, что-то лязгает безобразно… Мы просто станем все вместе тут жить.
(Лодырки, 2013)