Голые стены, пустые коридоры. Бесконечные семечки, которые хоть как-то спасают от накатывающей волнами тошноты. Соседки по палате. Одна бойко рассказывает о том, что на самом деле в творожных сырках никогда не было и не будет настоящего молока. Ведь там только его заменители и другие искусственные штуки. Другая - все время пытается выжить в промежутках между капельницами, бережно неся свой живот в туалет. У нее очень слабые почки. Поэтому отеки никак не спадают.
Ранние подъемы, словно по команде: взвеситься, измерить температуру, доплестись до крохотной столовой. Под тусклым светом единственной лампочки, висящей под потолком, на которую я щурюсь, взять ненавистную манку. Ненавистную еще с детства, когда в меня впихивали ее в многочисленных больницах. Грустная манка смотрит на меня. Наверное, она тоже понимает, что я ее ненавижу.
Корявым и изогнутым ножом размазать едва поддающееся нажиму масло. Хлебнуть пустого чаю и снова спрятаться в кровать, с продавленным матрасом и провисающими пружинами.
Днем, во время обеда, уставиться в угол на потолке. Увидеть там скопление божьих коровок. Целую стаю. Которая, видимо, заблудилась при сезонном перелете куда-то в свое неведомое божьекоровье королевство.
Колченогие шатающиеся столы, большие железные чаны, из которых огромным половником черпают какую-то загадочную жижу. Железные миски.
Послеродовая депрессия. Вы знаете, что такое – послеродовая депрессия? Когда вдруг на тебя накатывает волна паники, непонимания, что и как делать дальше. Полная дезориентация в пространстве.
Маска с наркозом. Та самая ужасная секунда, когда ее подносят к лицу. И невероятный леденящий страх. А вдруг больше никогда не проснешься? Вдруг это навсегда? И у тебя есть еще пара секунд, ты борешься с этим шумом в голове, сладковатым привкусом на губах. Ты понимаешь, что в этот момент кто-то забирает у тебя душу. Ты прощаешься со всеми. На всякий случай прощаешься. Потому что мало ли что. И пытаешься удержать то, что у тебя отбирают. И падаешь в эту вязкую дремоту без снов.
Голос анестезиолога: «Ты боишься? Я вижу. Не бойся». И в ту же секунду: «Светка, я нашел у тебя внутри мальчика». Это какая-то кротовая нора – еще секунду назад из тебя вытаскивали душу и мозги и уже через секунду они говорят, что им ничего от тебя не надо, и пора просыпаться.
Ты переползаешь кое-как на каталку, как слепое и беспомощное животное. Сдерживая дикие позывы тошноты, пытаешься нащупать что-то, за что можно зацепиться руками.
В палате душно и нечем дышать. Врач приходит посмотреть все ли хорошо, поменять лед, понажимать посильнее, чтобы вышла лишняя кровь. Уколы. Снова лед. Полная смена белья. Потому что ты, словно после ранения, кровоточишь. Как какая-то неподвижная кукла, из которой выходят все жизненные соки.
Они стоят под окном. Они рады. Это событие. Для всех, кто там, по ту сторону – это очень радостное событие. Ты пытаешься подняться на ноги, и тут же теряешь сознание. Санитарки, подхватывают тебя и снова дотаскивают до кровати. Бережно и аккуратно перестилают постель.
Ты смотришь на сына и не понимаешь, как он мог в тебе поместиться. Ведь он такой большой. Его приносят и уносят по часам. В остальное время ты смотришь, как капает время. Оно - в капельнице. Оно струится по вене дезинфицирующими растворами, вымывая, или притупляя боль в твоем теле. Чтобы уже на следующий день, можно было, перевязав живот, словно после ранения, как солдат, преданный и верный делу солдат, ковылять по нужде.
Ты учишься заново ходить, передвигая совсем чужие ноги. Они не принадлежат тебе. Они принадлежат кому-то другому. И ты стоишь в растерянности и думаешь, как же ими управлять. И твои ли это вообще ноги. Они толще на три размера. Потому что количество входящей по капельницам жидкости равно нескольким бочкам пива, а почки уже не те, что в восемнадцать. Уже все не такое, как в восемнадцать.
Ты вспоминаешь разговор с доктором, который возмущен столичными методами лечения. И понимаешь, что он прав. Кому нужны эти естественные роды? Как в природе? Но в природе погибает примерно сорок процентов помета. В этой вот настоящей природе, где кошечки, собачки и жирафы со слонами. И ты киваешь головой, думая, что так будет лучше для всех. Что кесарево – это прекрасно.
Снова смотришь, как в капельницу бесплотным облаком утекает время. Сквозь мучительную боль, которая прорывается через антибиотики и обезболивающие, краем глаза замечаешь медсестру, которая кормит сына, потому что у тебя нет сил не только говорить, но и пошевелиться.
Вены вздуваются, они протестуют против того, чтобы в них входила какая-то странная и чужая жизнь. Время останавливается. Медленно отрывается капля в замкнутом стекле и зависает в пространстве. Она думает - упасть или не упасть.
Отрешенно наблюдаешь, как другие медсестры приходят на перевязки и одна из них ехидно усмехается – надо же, как криво зашили. Понимаешь, что мышцы живота теперь блокированы этим уродливым шрамом, который заставит висеть какую-то его часть, как безжизненный мешок.
Остатками сознания, наблюдая, как вся нижняя часть тела атрофирована, ты думаешь, что уже перестала быть женщиной и никогда ничего не сможешь почувствовать.
Снова вспоминаешь слова участкового терапевта. А почему ты не хочешь кесарево? Это же самые простые роды. Прооперировали, встала, перевязала живот и пошла.
Понимаешь, что на самом деле некого винить. Потому что это твой собственный выбор. Твой букет болезней. Твой огромный сын, которого иначе было бы никак не вытащить. Твоя жизнь, которая сложилась именно так, а не иначе.
Во сне вспоминаешь несколько шоколадок, которые успела съесть накануне, ощущая их вкус. Потому что с разрезанным брюхом нельзя ни есть, ни пить.
И сквозь пелену тумана осознаешь, что выжила. И, наверное, это самое главное.
Читайте другие главы "Дальневосточных записок"
Мои книги живут здесь
А еще я жду вас на своем канале Youtube