— У вас девочка вообще улыбается? Настоящая Принцесса Несмеяна,— улыбался мне молодой врач и, заметив мой пристальный взгляд, подмигнул. Я тут же отвернулась. Потому что мне не нравилось когда мне подмигивают, так сложилось как-то с самого юного возраста. Почему-то мне постоянно попадались в автобусах бабушки которые наивно надеялись, что меня может рассмешить то, как у них закрывается один глаз. Обычно они еще прищелкивали языком и это вызывало у меня недоумение. Врач мне, в целом, был симпатичен. До того момента пока не подмигнул.
— Улыбается,— мама поправила мое одеяло и посмотрела на врача,— все хорошо?
—Два месяца и побежит,— снова улыбнулся он, но уже моей маме. Мне было бессмысленно улыбаться, потому что я рассматривала складки одеяла.
—
Поводов для улыбок было мало и я уже тогда это понимала слишком отчетливо. Что может быть положительного в том, что прошлым вечером я во время игры во дворе упала на расколотую какими-то алкашами бутылку? Я даже не могла злиться на вселенную за такую большую несправедливость, мне было слишком страшно и одновременно интересно. Я отчетливо помню, как закричала девочка увидев торчащую из моей ноги стекляшку и как я упала, только опустив взгляд вниз...
Вы ведь наверняка знаете про кота Шредингера? Так вот я поняла как это работает на самой себе. До того момента пока я не опустила взгляд вниз — в моей ноге ничего не было и я могла стоять, а в следующий момент — нет.
Прошло 18 лет, а я как сейчас помню как все происходило дальше в деталях и минутах: как меня подхватили на руки. Как посадили на лавочку возле моего подъезда, засунули ногу в таз с непонятно откуда появившейся водой, как рядом со мной приземляется на колени мама двух девочек с нашего двора, которая работала медсестрой. Детально помню как мне крепко бинтуют ногу и как приезжает скорая... Где внутри старой и ржавой буханки только две параллельно стоящие деревянные лавки. Помню каждую выбоину на дороге, потому что моя мать держала мою вытянутую ногу на одной руке, а второй прижимала к себе и старалась усидеть на месте, чтобы на очередном лихом повороте не слететь на пол машины. В ней не было ни носилок, ни каких-то кушеток какие обычно показывали в сериалах, это была абсолютно пустая и насквозь ржавая машина с красным крестом на боковине. Страшно думать о том, что такое приезжало к людям на помощь, хотя казалось, что спасать надо тех, кто был внутри.
Мой детский мозг также не смог забыть как меня приняли на операционный стол, где главным и был тот очаровательный молодой хирург, который утром пришел меня проведать.
Нахождение в больнице было страшным. Мои воспоминания рисуют что-то жуткое и подбрасывает отрывки о том, как выкатив меня из операционной, каталку поставили к стене в коридоре. И коридор был полон тех, кто отходил от наркоза или готовился к операции. Мне на них было все равно, если бы только они не создавали своими голосами гул похожий на пчелиный рой. Я хотела пить, а пить было нельзя до самого утра.
—Я вот, ваткой тебе чуть-чуть промокну,— шептала мама и гладила меня по лбу, касаясь моих губ смоченной из-под крана ваткой.
На следующее утро я проснулась в палате, где несколько кроватей отделялись друг от друга только серыми и длинными в пол шторами из плотной ткани. В палате было пять кроватей и одно единственное окно, которое находилось невыносимо далеко от меня, а мне нельзя было вставать, переворачиваться, даже садиться. Я не могла ничего. И ничего не хотела. Вокруг крашенные противной желтовато-зеленоватой масляной краской стены, отвратительного серого цвета свисающие полотна, а на стене передо мной умывальник, с кончика крана которого иногда капала вода. Благо умывальник был не металлический, иначе это точно добило бы меня. Мама спала рядом со мной, сидя на стуле и положив голову рядом с моими ногами, потому что на соседней кровати ночью привезли мальчика и она уступила им место. Мама мальчика спала также.
—
Следующие пять дней мне казались адом, хотя бы из-за того, какой наигранно счастливой была моя мама. Она делала все, чтобы я улыбнулась, хоть раз. А я не могла.
—
Перевязки проходили на третьем этаже, а наша палата была на пятом. И каждый день она носила меня по этой отвратительной лестнице на руках, потому что в этом старом здании с обшарпанными потолками и плиткой которая видела Царя Гороха, не было лифта в палаты детей. Он был только от приемной до операционной, а вот оттуда людей уже доставляли одним медикам известным способом. Я не помню как меня несли в палату, скорее всего. я уже спала.
В один из таких дней, когда я ждала своей очереди на перевязку, передо мной был мальчишка — мой ровесник. Он сидел на подоконнике и бодро болтал ногами. "Счастливчик" — думала тогда я. Но у него повязка была на руке и едва ли он был счастливее меня. В руках у парня был огурец. С огурцом... в перевязочную?
—Зачем он тебе?— я перевела взгляд с плода в его руке на лицо и парень усмехнулся.
—Как же! Мне сегодня швы снимают! А там знаешь, бывает и кричат. Поэтому я с собой огурец взял, я вот, смотри!— и он запихал его себе в рот, прикусив так, как обычно собаки носят в зубах палки.
—Зачем?— я хотя и честно пыталась его понять, но юному разуму это не давалось.
—Как же?— он достал огурец и вытер его ладонью от слюней и его мама тут же отняла его, чтобы парень снова никуда его не запихал или не положил на пыльный подоконник,— чтобы когда я кричать буду я зубы не сломал!
Я помню только, что повернулась на маму и спросила почему тогда у меня нет огурца и она, смеясь, сказала что он мне не понадобится.
Не помню насколько было больно снимать швы, но то что было страшно я помню прекрасно. И как грузная женщина, стоя с кровавыми бинтами в руках заявила мне, мол "У мамки своей орать так будешь, а мне тут не надо". Вы знаете способ как лучше успокоить пятилетнего напуганного до дрожи ребенка? Я — нет.
—
—Давай птичек покормим?— мама посадила меня на широкий подоконник и открыла окно. Впереди был широкий отлив, по которому ходили птицы. Внизу был парк и гуляли люди. А мы кормили несъедобной больничной кашей голубей и я спрашивала ее про то чем отделан фасад (впрочем, о моем интересе к строительству как-нибудь в следующий раз). Я помню как она высовывала кончик носа за пределы окна и втягивала летний теплый воздух. И как мы с ней вдвоем спали на одноместной детской кровати в обнимку.
—
—Ну что... Принцесса,— врач сел на стул напротив меня и улыбнулся,— домой едешь?
—Да,— это был последний день когда мы виделись и он первый раз услышал мой осознанный голос.
—Несмеяна... — он раскрыл руки и счастливо улыбнулся и глянул на меня,— ну ты точно идешь на поправку! Ну улыбнись мне на удачу, все же последний раз видимся.
—Может нет?
—Давай договоримся, что сюда ты больше не вернешься. Один раз и все, больше никогда! Ну давай. Вот Вам, мама, больничный лист. Будьте здоровы,— он поднялся со стула и уже собирался уходить. И я улыбнулась, потому что решила тогда раз и на детское "всегда" стать врачом.
P.S.
Врачом я не стала, да и не видела больше никогда в жизни этого мужчину. Я даже не помню его имени и, честно говоря, смутно помню как он выглядел. Помню только, что это был единственный человек который называл меня принцессой, даже когда к этому не было никакой предрасположенности.