Эти воспоминания публикуются впервые... 7 июня 2021 года выдающейся советской артистке театра и кино Татьяне Лавровой могло бы исполниться 83 года. Историю своего удивительного знакомства и дружбы с Татьяной Евгеньевной, а впоследствии — совместной работы на сцене МХАТа рассказывает художественный руководитель МНДТ, режиссёр Вячеслав Васильевич Долгачёв.
Таня Лаврова! Недосягаемая…
Наше знакомство с ней похоже на эпизод советского фильма 1960-х годов. Девятиклассник, сбежавший вместе с одноклассниками с урока в поисках мороженого на Кутузовском проспекте, вдруг столкнулся с детской коляской... а, подняв глаза, увидел прямо перед собой не просто маму младенца, лежащего в коляске, а любимую актрису, которую совсем недавно видел в спектакле театра «Современник», а ещё раньше — в фильме Михаила Ромма «Девять дней одного года». Остановился, как вкопанный, не давая коляске двинуться дальше. «Мальчик, ты чего?» —спросила Богиня. «Вы — Татьяна Лаврова?»— спросил мальчик, ошарашенный такой внезапной близостью с небожительницей. «Ну, и что?» — «Я видел вас на сцене много раз...» — «Вот и встретились…» —засмеялась актриса с коляской и младенцем, — «Что будем дальше делать?»
Я огляделся. Мои подельники по прогуливанию уроков куда-то растворились, и я уже совсем растерянно смотрел на живую артистку, стоящую так близко, что только руку протяни, да пощупай, не сон ли это. «А пошли ко мне, чаю попьем!», — предложила Лаврова. «Как тебя звать-то?» — «Слава» — «А меня Таня» — «Я знаю», — сказал я, глотая волнение. Такого и во сне не мог себе представить, что могу называть её просто «Таня», да ещё идти к ней в гости пить чай. И всё это — на фоне слепящего сентябрьского солнца, трепещущего сквозь листву, ну точно, кино, а не жизнь...
Наши чаепития продолжались, хоть и не часто, но до самого моего окончания школы. Я много бегал по театрам, взахлёб смотрел всё, что только было интересного в Москве. А интересного тогда было так много: «Современник», Таганка, спектакли Анатолия Эфроса и Андрея Гончарова, МХАТ доефремовского периода, доживающий свои легендарные исторические часы с уходящими корифеями: Тарасовой, Андровской, Кторовым и Степановой, Грибовым и Массальским, Зуевой и Прудкиным. О, господи, какой ларец драгоценностей! И пусть они уже не отвечали времени, которое шло на смену их театральной эпохе, но, как угли догорающего костра, вдруг вспыхивали яркими всполохами — и согревали откуда-то издалека, оттуда, где их культура брала свое начало.
На кухне у Тани (!) мы болтали о театре. Там же я узнал, что и она из МХАТа, не только по школе, но и по первым ролям: Нина Заречная сыграна еще студенткой Школы-студии. И, конечно же, мы подробно обсуждали спектакли «Современника, её участие них. «Двое на качелях» я смотрел восемь раз.
«Привет!..»
После моего окончания школы наше знакомство как-то поугасло. Я уже не мог сбегать с уроков на ту маленькую кухню... Переместился географически, окунулся в свои профессиональные заботы. Изредка мы с Таней встречались на премьерах. И только. Но в 1980 году, через несколько лет после окончания ГИТИСа, я попадаю в стажёрскую группу О. Н. Ефремова на чеховскую «Чайку». Вхожу в репетиционный зал, где уже сидят Калягин и Мягков, Невинный и Савина, Вертинская и Кашпур. Впархивает Лаврова, и, проходя мимо меня, бросает: «Привет!», как будто мы вчера расстались. И мы вновь заговорили о театре, теперь уже конкретно о чеховской Аркадиной.
«Заговорили» — звучит очень громко. Я внимал Ефремову, всем без исключения артистам... такой букет всех сразу меня парализовывал. А Таня подсаживалась ко мне и балагурила, подшучивая над коллегами, расслабляла меня, как мне тогда казалось. Позже я понял, что на репетициях она была самой напряжённой, самой боязливой и, чтобы не сдрейфить окончательно, шутила и посмеивалась, выискивая нелепости в поведении окружающих. Ей было легко со мной. И потому что давно меня знала, и потому что я был для нее мальчишка-школьник, каким и оставался до тех пор.
«Дайте докурить, я ещё не готова...»
Прошло ещё десять лет, и я вошёл в Московский Художественный театр уже режиссером-постановщиком, как именовалось тогда — очередным режиссёром. Таня с первой минуты перешла со мной на «вы», и всегда называла меня по имени-отчеству, но только в стенах театра. В миру мы оставались на «ты», как и прежде, «Таня» и «Слава». И никогда Татьяна Евгеньевна не переходила эту черту. Таков был закон, такова была этика Художественного театра в те годы.
Наши чаепития на её кухне возобновились. Ослепление школьника прошло, и я увидел быт Лавровой. Дух старой интеллигентской квартиры несколько потускнел из-за совершенно не озабоченной уютом хозяйки. Старый диван, стулья и комод были словно подзабыты владелицей, скучали про прежним временам, когда их любили. Таня тоже словно тосковала по любви, которую заслуживала, но недополучала. Я ничего не знал о ее тогдашней личной жизни, слухи и пересуды до меня не доходили, как и многое, обсуждаемое в большом муравейнике театра. Но танины глаза говорили больше всяких пересудов. Два огромных озера сверкали неистраченной любовью...
О трудном характере актрисы Лавровой ходили легенды. И совсем не без оснований. Так, на репетиции спектакля «Кто боится Вирджинии Вульф?» по пьесе Олби, в пылу горячих споров с режиссером Камой Гинкасом, Татьяна, вспылив, запустила в него большой хрустальной пепельницей, которая, по свидетельству помощника режиссёра, пролетела в пяти сантиметрах от его виска. После этого репетиции прекратились, Гинкас отказался от постановки. А Лаврова никогда не сыграла, может быть, свою самую главную роль.
Долгие годы без новых ролей развили в замечательной актрисе патологическую неуверенность в себе. Постоянная сигарета, нервные пальцы, почти вгрызание в ногти — это всего лишь разминка к прыжку, которого всегда ждали от неё партнёры. Прыжку пантеры. Неуверенность стала возникать и в спектаклях. Помощники режиссёра знали, что если спектакль начинает Лаврова, он будет задержан минут на пятнадцать. Она стояла у пульта, нервно курила, а на уговоры и бесконечные напоминания, что пора начинать, отвечала: «Ну, ещё немного, дайте докурить, я ещё не готова…» А выходя на сцену, начинала творить чудеса. Её темперамент и обаяние окутывали зал, вели за собой!
«Притворяться противно...»
Олег Николаевич Ефремов вызвал меня в кабинет и начал с просьбы: во что бы то ни стало выпустить с Лавровой спектакль по пьесе Теннесси Уильямса «Молочный фургон не останавливается больше здесь». Уильямса я очень любил, Лаврову тоже. Но спектакль уже репетировался два года, сменилось два режиссера. И для первого замечательный художник Борис Мессерер уже сделал декорацию. Как войти в спектакль, уже замыленный и замусоленный до тебя кем-то, в чужой визуальный замысел, да еще после двух конфликтов с режиссерами, которые не выдержали натиск актрисы? Даже просьба Олега Николаевича не убеждала меня в том, что это надо делать. Пока он не сказал, что если этот спектакль не выйдет, Лаврова этого не переживёт и кончится, как актриса. Я не мог сказать «нет». Не знаю, то ли наши давние «детские» отношения сыграли свою роль, то ли страх Лавровой, что это конец, но, войдя в репетиционный зал, я увидел светлого тихого человека, готового на всё...
Работа не была лёгкой, и не потому, что нелегка была Лаврова. Входить в чужую работу всегда трудно, даже когда ты правишь ошибки неопытного режиссёра. Но создать собственное произведение, стерев все, что было написано на холсте до тебя, в живописи легче, чем в театре. Холстом в театре является амальгама души актера. Стереть что-то и написать своё не так-то просто. Лучше всё начинать сначала. Это архитрудно, но я решил тогда всё же делать свой спектакль, насколько это возможно. И самой надёжной опорой в этом оказалась, как ни странно, Таня. Мы прожили рядом три месяца счастливого взаимодействия, взаимопонимания и взаимовыручки.
Только подойдя к финалу, где героиня умирает на глазах у публики, Таня вдруг сказала: «Делай, что хочешь, но я не буду это играть!» — «Как же возможно в этой пьесе без финала?» — «Не буду» — «Но почему?» — «Не знаю, как умирать. И никто не знает. Все на сцене притворяются. А притворяться противно» — «Хорошо, я что-нибудь придумаю».
У Лавровой мне не нравился последний костюм, в котором она и должна была «умирать». Я пришёл в пошивочный цех МХАТа, нашёл рулон белого, дымчатого капрона, и попросил закройщицу сшить из него халат, но только не из целого куска, а из полотнищ шириной в 20 сантиметров, которые не надо подшивать — пусть растреплются в пену. Когда костюм принесли Лавровой, и я предложил ей, произнося последнюю реплику героини, медленно заворачиваться-закручиваться в эту пену, пока совсем в ней не исчезнет, что и будет аналогом смерти — героиня растворилась в пене — Лаврова бросилась ко мне пантерой и расцеловала: «Вот это будет смерть, и притворяться не надо!»
Таня имела невероятный успех в этой роли и, казалось, дальнейшая ее актёрская судьба пойдет вверх.
Две королевы
Продолжение нашей совместной работы было в спектакле по пьесе Елены Греминой «За зеркалом». Всего три действующих лица: Екатерина Вторая, ее наперсница, фрейлина... и молодой офицер. На роль Екатерины была приглашена оперная примадонна Галина Вишневская, никогда до того не выступавшая на драматической сцене.
Галина Павловна, несмотря на ходившие о ней закулисные слухи о строптивом характере оперной дивы, была кроткой и послушной ученицей, и продемонстрировала стопроцентную готовность к работе. С первой репетиции она знала весь текст точно до буквы. На удивление Лавровой (как это возможно?) Вишневская отвечала: «Милочка! Мы, оперные, иначе не можем. Если я не знаю текста, что же я буду петь на репетиции: А-а-а?» И Татьяна Евгеньевна тут же поменяла все свои привычки. Текст уже на третьей репетиции она говорила практически правильно, все возможные капризы были оставлены за дверью репетиционной комнаты. Ей даже нравилось играть в эту новую игру —перещеголять премьершу. Как я потом понял, Таня очень «зазернилась» в своей роли дворцовой интриганки, которая ни в чем не должна уступать императрице, и даже во многом превзойти её. Это было частью её актёрской кухни.
Результат оказался блистательным. Лаврова «интриговала» каждую минуту, чем будоражила неопытную в драматическом искусстве Вишневскую, вызывая в ней подлинную энергию драматической актрисы. Галина Павловна понимала это и высоко ценила дар Лавровой. Они пикировались ежеминутно. Играли в это, как между собой, так и в отсутствие партнерши. Мы много гастролировали с эти спектаклем, играли порой каждый день. Я заходил перед спектаклем в гримуборную то к одной, то к другой, проверить их самочувствие и готовность к работе. «Как сегодня Таня?» — спрашивала Галина Павловна. — «Спокойна и умиротворённа», — отвечал я. «Значит, крови уже напилась», — с хохотком констатировала Вишневская-императрица и выходила из гримёрки на сцену, на схватку со своей сценической соперницей. Гастроли сблизили и объединили две неординарные личности. Долгие переезды и перелёты, совместные ужины после представления... Когда спектакль играли в последний раз, Таня и Галина Павловна обменялись подарками, достойными двух королев сцены — оперной и драматической.
Прощание
Последние годы моей работы во МХАТе были окрашены общим трагическим ощущением смены мхатовских эпох. Олег Николаевич был неизлечимо болен. Бурно обсуждался вопрос преемника. Все понимали неизбежность перемен. Таня была не просто опечалена всем происходящим. Человек с тонкой кожей, она страдала, хоть и молча, но очевидно заметно. И работа не шла...
Начала репетировать у меня в пьесе Толстого «И свет во тьме светит». Как-то мы гуляли с ней по городу после репетиции, набрели на какую-то антикварную лавку, и Таня увидела украшение в стиле модерн, очень точно совпадающее с её ощущением героини, которую репетировала. Долго вертела в руках, словно хотела вдохнуть Время, аромат женщины, которая могла это носить. Так долго не отходила от этой вещицы, что я предложил купить это для неё. Она замахала руками: «Ну, что ты, что ты...» Подарил ей эту вещь в надежде, что она будет греть её в этой работе. Но всё расстроилось. Сначала Татьяна Евгеньевна стала болеть, потом призналась, что не чувствует, как надо играть... Я видел, что что-то с Таней происходит, пытался понять, чем помочь. А она прощалась с Олегом Николаевичем, с театром, который любила, с тем, чего больше не будет никогда.
Я ушел из МХАТа после смерти Олега Николаевича Ефремова, понимая, что того МХАТа, в котором я провел, может быть, самые лучшие годы, уже не будет. Будет лучше или хуже, но уже другое, для других и без нас. Это чувствовала и Таня. Она замкнулась. Много и долго болела. Когда я пришел проститься с ней в день её похорон, меня поразило ее лицо. Не успокоившийся и угасший человек, а напряженно сопротивляющийся тому, что мешало всю её жизнь реализовать себя сполна — так, как должно было быть.