Зимой от тетки пришло письмо. Михеев быстро пробежал глазами клетчатые листочки из школьной тетради, заполненные неровными, острыми буквами, отложил, взялся за газеты. Полистал. Что-то не давало ему покоя. Письмо? Но, взяв его в руки, сразу вспомнил текст - пустяки, обычные новости, не стоит и перечитывать. Вечер теплился обычным порядком: чай, телевизор, книга. Но чувство комфорта исчезло. И Михееву все казалось, что это связано с теткиным письмом. Он отложил книгу. "Про Петровых, каких-то пишет... Что мне эти Петровы? Я таких и не помню вовсе". По телевизору монотонно звучала местная реклама. "Городской "Универсам" приглашает покупателей... Всегда имеется в продаже живая рыба: карп, карась...". И тут он вспомнил!
Отпуск заканчивался. Михеев, сидя на берегу, грустно смотрел на воду...
Он был не, то что бы заядлый рыбак, но любил посидеть с удочкой. Покурить, глядя на поплавок, который у него чаще всего оставался неподвижным. То ли мест он не знал, то ли наживка была не та. Мужики вокруг, то и дело, взметывали над прудом, весело гнувшиеся от тяжести добычи, удилища. А он лишь торопливо прикуривал, боясь на лишний миг оторвать взгляд от похожего на предупреждающе поднятый перст поплавка. Но сколько прелести было в этом напряжении ожидания. И какой наградой была резкая, уверенная, и всегда неожиданная, поклевка. Мгновения настоящей страсти переживал Михеев на этом, затоптанном стадом, усеянном коровьими лепешками, берегу. Наверное, поэтому, и стремился он каждый летний отпуск проводить у своей деревенской родни.
Будничная его жизнь была лишена каких-либо всплесков. Разменяв четвертый десяток, он даже стал находить удовлетворение в этой размеренности и покое. Жил он один. Нечастые встречи с любовницей не нарушали равновесия. В научно-исследовательском институте, где он работал, порывов и усилий от него не требовали. Институт находился на грани умирания. Но процесс этот длился вот уже два года и, каким-то чудом, все не мог завершится. Хотя, Михееву было непонятно, как они существуют. Ведь не только он, почти все, ничего не делали. Не то, что для науки, для страны, - вообще ничего. А зарплату все-таки платили. Пусть нищенскую, но на хлеб хватало. По молодости он, был одержим идеями. Горел, что называется. Но, оглядевшись, понял - можно жить проще. Тех, кто работал, тащил науку, за глаза иначе, как дураками не называли. А в глаза они получали лишь тычки, да плевки. Михеев предпочел быть умным. Но так уж видно устроена душа, что не может она существовать в монотонности. Вот Михеев и приспособился. Рыбалка была для него "безопасным стрессом", как сам он называл ее. Летних переживаний хватало, как раз на год, до следующего отпуска.
Из дома Михеев выходил затемно. Еще по ночному ярко светили хрупкие звезды, но в затаенном дыхании воздуха уже чувствовалось утро. Проступали темные контуры домов и кроны деревьев, еще мгновение назад казавшиеся бесформенными тучами, зацепившимися за стволы, уже обозначали ветви и листья. Но все было замершее, словно завороженное таинственным превращением тьмы в свет. Один лишь Михеев двигался. Брал удочки в сарае, проверял не расползлись ли из консервной банки, заранее накопанные, черви. Шел вдоль села, ощущая состояние редкой гармонии. Когда он на берегу разматывал удочки, утро уже уверенно заявляло о себе, хотя до восхода оставалось еще час полтора. Природа была беззвучна и бездвижна, словно не очнувшаяся от краткого ночного покоя. За этот покой Михеев и любил раннее утро. Ни ветерка, ни дыхания. И поверхность пруда, так идеально ровна, что кажется, отполировано твердой. Он всегда удивлялся, что крючок, с насаженным на нем, стремительно извивающимся, красно-желтым, полосатым червем, исчезает под водой, казалось он так и должен остаться на поверхности. Рыбалка теряла для Михеева всю прелесть, если по воде шла волна, и даже мелкая рябь, лишала его удовольствия. Ему было нужно видеть именно первые, несмелые колебания поплавка, подобраться в эту минуту...
Приходил он почти всегда первый. Садился обычно неподалеку от покосившегося столба с прибитым к нему, сколоченным из досок щитом, на котором, несмотря на облупившуюся и осыпавшуюся краску, все еще можно было прочитать грозную надпись: "КУПАТЬСЯ И ЛОВИТЬ РЫБУ ЗАПРЕШЕНО". Потом появлялись местные, собиралось человек по десять - пятнадцать. Сидели часов до шести-семи, потом уходили на работу, оставался Михеев и несколько стариков. Хотя после семи все равно уже не клевало.
В это утро на берегу никого не было. Шел уже восьмой час, а он еще не пережил ни единой поклевки. Тем упорнее ждал. Солнце припекало, но поверхность пруда все еще хранила лоск, лишь иногда пробегала мелкая дрожь.
Удочки у Михеева было две. Одна, на которую он и ловил обычно, забрасывая ее недалеко от берега, а другая дальнобойная, "для слонов". За весь отпуск на дальнобойной даже наживка ни разу не была сбита, но забрасывал он ее всегда с тайной надеждой, тщательно втыкая в берег, - мало ли что...
Посижу, пока волна не начнется - думал Михеев, - хоть одна-то поклевка должна же быть. И как местные? Знают, что ли когда клюет, когда не клюет? Ведь ни один за все утро не появился.
Часы показывали пятнадцать минут девятого. Надеяться было уже не на что. Но поверхность пруда оставалась спокойной. И уйти от такой удачи он не мог. Сидел как привязанный.
Все. В девять точно ухожу. И ведь ни ветерка. Когда клев, так аж иногда, в шесть уже рябит. А сегодня... Кстати, какой сегодня день?
В отпуске он терял счет времени. И сейчас от нечего делать подсчитал - сегодня была суббота.
Вот и у ветра выходной. Тогда тем более странно, что никого нет. Точно значит день неклевный.
Вдруг, словно устав от неподвижности, поплавок на ближней удочке осторожно пошевелился. Михеев, дрожащей от напряжения рукой, осторожно взялся за ее конец, приготовился. Шевеление повторилось. Поклевка была необычной. Или крупный кто, или мелкота... А вдруг...
Время исчезло. Он весь сконцентрировался в ожидании и в какой-то момент уверенно подсек... что-то ничтожно малое, серебристо блеснуло на солнце. Михеев раздосадовано сплюнул, покопавшись в траве, отыскал крошечного, в полмизинца, гальяна. Поправил червя и вновь забросил удочку.
Справа, метрах в трехстах от него, там, где пруд сужался и через него был брошен деревянный переход, плескалась ватага мальчишек. Увлеченный, он и не заметил, как они подошли. Кроме них на пруду по прежнему никого не было.
Ну, все еще десять пробных минут и ухожу. Мелкотарь клюнул, может и крупняк сдуру позарится. Какое утро пропало! Вода как зеркало. Раз в год дорвешься, и на тебе. Все утро просидел.
Михеев вспомнил, что скоро кончается отпуск. И от этого стало еще тоскливее. У него сами собой даже стали складываться стихи:
Раз в году ты имеешь свободу
посмотреть на спокойную воду.
И как облако тает в пруду.
Дальше не получалось. Кроме, действительно тающего в пруду, облака на ум ничего не шло...
- Олег, Олег... Олег утонул, - услышал Михеев.
Это был даже не крик. Удивленный, растерянный голос. Он взглянул в сторону мальчишек. Двое беспорядочно, коротко метались по берегу и взывали к воде
- Олег, Олег...
А третий, неестественно вытянувшись стоял, руки по швам.
Михеев огляделся, словно ища помощи. Никого не было. Он не помнил, как оказался возле мальчишек.
- Где он последний раз вынырнул?
Они тыкали руками в воду. Но разве можно с берега показать, где исчез человек?
...Вынырнув, Михеев крикнул:
- Бегите! Зовите людей! Мне одному не найти!
У переходов было самое глубокое место, метров шесть. Он пытался нырнуть, как можно глубже. Сдавливало уши. Перед глазами была только мутно-коричневая пелена. Вынырнув в очередной раз, он увидел, что мальчишки все еще на берегу, а возле них молодая женщина. Сплевывая воду, пытаясь выровнять дыхание, он зло прокричал:
- Людей зовите! Дом же рядом! - хватая в паузах воздух.
Прямо над прудом, на берегу стоял трехэтажный дом.
- Он, что на самом деле утонул? - растерянно смотрела на него женщина.
- Людей! Ты что стоишь!
Он опять нырял. Понимая, - уже поздно. Прошло минут десять. Рядом уже ныряли мужики. Кто-то притащил бредень. Вдруг один крикнул:
- Есть! Я кажется, ногами его держу.
Поднырнули. Вытащили на берег белое хрупкое тельце. Пытались откачивать. Бесполезно. Положили его на спину. Старенькие, заношенные добела, синие трусы, длинные, почти до колен. Прилипшие ко лбу русые волосы, скуластое спокойное лицо. Смерть не исказила его черты. Глаза распахнуты навстречу небу. Потом кто-то догадался, ладонью опустил веки. Вокруг тесно стояли люди. Ждали врача из больницы.
- Чей это?
- Петровых с маслозавода...
- Они здесь на практике в школе были. Сбежали. Учительница пока заметила...
- На практике... А сегодня "Казанская". Работать нельзя.
- Точно. Я помню, мы на "Казанскую" сено убирали. Нельзя. Да мало ли дождь. И только сметали. Ни облачка не было. Вдруг молния - прямо в стог. Все сгорело.
- Грех, грех...
- Ладно вам! Его-то какой грех. Без практики в школу не допустят...
Пришли из больницы. Не врач. Санитар с носилками. Тело уложили, накрыли простыней. Должна была прийти машина из райцентра.
Михеев шел к месту своей рыбалки, по дороге собирая, сброшенные на бегу, вещи.
Было странно, что в мире ничего не изменилось. То же ласковое утреннее тепло, то же безупречно синее небо, обещающее жаркий день, стрекотанье кузнечиков. Но ведь человека не стало! Мир был равнодушен, словно никогда и не было в нем этого щуплого, в полинявших трусах, паренька. "Но, что же? Гром, что ли должен грянуть", - думал Михеев. Была какая-то неестественность, в обыденности продолжающегося дня. Удочки были заброшены, когда он был еще жив. Прошло каких-то полчаса. Смерть, по-змеиному тихо, проскользнула под солнцем, напомнила людям о своей всевластности.
Сматывать снасти было как-то стыдно. Словно и он, Михеев, возвращаясь к привычным делам, сливался с равнодушием природы. Но не бросать же их на берегу? Он смотал ближнюю удочку, вытащил из глины, воткнутый в берег конец дальнобойного удилища, приподнял, удилище ответило неожиданным рывком, прогнулось. И он, скорее по инерции, чем осознанно, резко потянул на себя, выметнув на берег тупорылого, с полтинничной чешуей, карпа, тяжело шлепнувшегося в траву. Михеев смотрел на неожиданную добычу, от досады прикусив губу.
Ну, почему именно сегодня? Почему? Обратно кинуть? Будет еще глупее, чем эта ненужная удача.
Михеев шел к дому, боясь поднять глаза, казалось, все осуждают его. И в том, что случилось только его вина.
Что я? Зачем я в этой жизни? Может, я был нужен лишь за тем, чтобы спасти вот этого мальчика? И даже его не спас. Не сумел. А что сумел в жизни? Что сделано, о чем можно было бы сказать: "Я сделал", - ничего. Тридцать лет и одна сплошная пустота. А сколько еще осталось. Через час или через день она выскользнет, так же тихо шипя, но уже по мою душу. Кто пожалеет обо мне? Тетка всплакнет, конечно, но вряд ли забудет в горе, что время кормить поросенка. И все - ни друзей, ни любви, ни детей. В жизни нет ничего. Но если бы я спас его - все было бы иначе? Спасенная жизнь оправдала бы мое тридцатилетнее безделье? Может ли одна жизнь оправдать другую. Этот мальчик. Зачем-то он был задуман в этом мире. И, наверное, принес бы больше пользы, чем я. По крайне мере растил бы детей. Но жив - я, а его нет. Нет, потому что я не сумел спасти его. Как ничего до этого не сумел в жизни.
Тетка уже знала. Он спросил у нее водки. Распечатав бутылку, налил почти полный стакан. Поставив на стол картошку, яичницу, она подсела рядом.
- Ты не убивайся уж больно-то. На все Божья воля. У Петровых, мальчонка-то чей, пятеро детей. Жили они бедненько. Платят-то, сам знаешь, как сейчас в совхозе. Но на детях, правда, всегда все, хоть и чиненное, но аккуратное, чистенькое. Грех уж говорить. Но может и к лучшему. Подними-ка сейчас пятерых-то.
- Один я на берегу был, один, теть Маш. Я должен был его спасти. Больше некому было.
- Что мы можем знать? Кто из нас чего должен? На все Божья воля.
- Так, возможно, Бог мне и давал возможность человеком стать?
- Не казни ты себя. Они, мальчишки эти тут, как дурные иной раз. Купаются, друг друга топят, орут: "Тону, тону..." - пойди разбери. Но этот Петров-то, правда, говорят, спокойный был, хороший парень.
На рыбалку Михеев больше не ходил. Оставшиеся до конца отпуска несколько дней пролежал на диване, делая вид, что читает.
Вернувшись в город, Михеев поначалу думал, что теперь станет жить, не так как раньше, иначе. Что затем он и столкнулся с этой смертью, что бы понять свою жизнь и изменить ее. Но привычная обжитость знакомой колеи, лишала сил - Зачем? И он смирился.
И даже напрочь забыл все. Все забыл. Чтоб не мешало жить. Жить? Забытые чувства охватили его. Словно это случилось сегодня...
Он взял в руки письмо. Перечитал приписку в конце. " А Петровы, у которых мальчонка, летом-то, если помнишь, в лотерею или в лото какое, выиграли машину, взяли деньгами. Денег таких у нас тут отродясь никто не видывал. Вот и понимай, как хочешь".
