Автор: Светлана Диденко
Угрюмое, тёмное здание приюта осталось позади. Я ликовал. Выскользнуть через дыру в заборе за прачечной было делом нескольких секунд. Подняв воротник пальто и опустив голову, быстро зашагал по улице, ведущей к центру города. Время от времени я озирался и молил бога, чтобы не встретился никто из персонала приюта. Я отгонял мысли об ожидавшем меня наказании за отлучку. Джек и его банда... Что ещё они придумают, чтобы помучить меня? Приютская одежда привлекала внимание, но другой у меня не было. Через какое-то время, решив, что отошёл достаточно далеко от приюта, я остановился на одной из центральных улиц. В канун Рождества улица была оживленной. Люди спешили с покупкам, завершались последние приготовления к великому празднику. Забыв обо всём, я завороженно смотрел на прохожих, представлял себе их тёплые, уютные дома, украшенные ёлки, радостные лица близких, собравшихся за праздничным столом. Судьба рано лишила меня всего этого.
Я спохватился, короткий зимний день закончится быстро, а у меня ещё ничего нет.
— Подайте сироте... Мадам, подайте сироте, ради младенца Христа… — «Главное — не смотреть им в глаза, не так стыдно...»
— Месьё,... — «Даже не смотрят. Ног совсем не чувствую».
— Мадам,... — «Да куда ж они летят так? Ну и холодище сегодня!»
Я почувствовал на себе чей-то взгляд. Остановившийся неподалёку высокий, хорошо одетый мужчина с любопытством разглядывал меня. Пришлось отвернуться и сделать вид, что смотрю на витрину магазина. В душе поднималось глухое раздражение.
— Мальчик, ты приютский? — я вздрогнул, услышав голос за спиной.
— Нну, да. — «А ему какое дело? Думает, что сможет отвести меня в приют?»
— Я по одежде узнал. Денег у меня нет при себе, пойдём ко мне, я тебя хоть праздничным ужином угощу.
При упоминании о пище рот наполнился слюной. Неужели повезет, поем сегодня? Но я же его совсем не знаю... Может убийца... Нет, на убийцу совсем не похож.
— Возьми меня за руку, мальчик, здесь скользко.
Дом с серыми стенами и стрельчатыми окнами мог бы показаться мрачным и неприветливым, если бы не высокая, ярко красная черепичная крыша, почти полностью покрытая снегом
— Ну, вот мы и пришли. Разувайся. Пальто сними. Садись ближе к камину. Сегодня большой праздник. Ты знаешь какой?
— Да, Рождество Христово.
— Правильно. А как тебя звать?
— Лео.
— Лео — лев. Красивое имя. А меня зовут Симон.
Я украдкой рассматривал его. Высокий, худой, лет сорока. Шапка кудрявых, светлых волос, добрый взгляд больших серых глаз.
— Идём к столу, садись. Давай я тебе положу чего-нибудь, ну, или сам выбирай. Не стесняйся! Ну, вот, молодец.
Я не мог оторвать глаз от царящей в центре стола жареной индейки и окружавших её деликатесов, ел, и никак не мог наесться. Мне было стыдно, но голод был сильнее стыда.
— Ну, хватит пока. Отдохни, — остановил меня Симон очень вовремя. Ещё немного, и мне стало бы плохо от всего съеденного.
— Садись в кресло, поговорим, — его голос слышался, как сквозь вату. — Эээ, да тебя совсем разморило! Ложись-ка на диван, я тебя укрою. Вот так. Скоро волшебная ночь начнётся — рождественская.
Спал, я, наверное, долго. За окнами было темно. Вставать не хотелось, лёжа под мягким, тёплым пледом, я с любопытством разглядывал просторную гостиную. Днём всё моё внимание было приковано к столу, и я не успел её рассмотреть, а сейчас, в неверном свете догорающих поленьев, она казалась огромной и таинственной. Большая, красиво украшенная ёлка пахла зимним лесом. Золотом поблескивали на ней ёлочные гирлянды. Симон вошёл, подбросил дров и сел в кресло.
— Лео, — позвал он меня — ты проснулся? Ну вот и хорошо! Кто же спит в рождественскую ночь? Так ведь и все чудеса проспать можно.
Мне стало неловко, и я сел на диване, кутаясь в плед.
— Лео, почему ты просишь милостыню?
На глаза навернулись слёзы, но я сдержался.
— Чтобы купить немного еды, — ответил я едва слышно.
Симон молчал, задумчиво глядя на меня.
Лео, я не воспитывался в приюте, но точно знаю, что кормят там неплохо, — сказал он наконец. — Почему ты не ешь в приюте?
Меня ненавидят... другие... дети.
— За что? — тихо спросил он.
— Я — Бремер. Лео Бремер...
— Не может быть! Ты наследник третьего по величине состояния королевства?! — Он помолчал. — Я читал в газетах о гибели твоих родителей в море. Мне очень жаль. Ты ждал их к Рождеству... После стало известно, что за неимением других родственников, опекуном назначили лучшего друга твоего отца...
— Да, тогда я жил дома, ко мне приходили учителя... до пожара.
— Припоминаю, писали о страшном пожаре. Дом сгорел дотла, а твой опекун исчез? Так?
— Да. Я мог умереть той ночью. Дверь моей комнаты кто-то запер на ключ. Меня спас Дик — моя овчарка. Он разбудил меня. Дым просачивался из коридора. Я попытался открыть дверь, но она не поддалась. Стеклянная дверь, ведущая на террасу, тоже была заперта. Дышать становилось всё трудней. Дик вытащил из ящика с игрушками индейский томагавк и положил передо мной, но я боялся пораниться, разбивая стекло, и стоял перед дверью, кашляя и плача. Тогда он стянул с моей кровати одеяло и притащил его мне. Я накрылся одеялом с головой и ударил томагавком по стеклянной двери. Стекло разбилось вдребезги в тот момент, когда пламя ворвалось в комнату из коридора. Я не помню, как я вышел. Очнулся на носилках, меня несли к карете скорой помощи, рядом шёл, хромая, окровавленный Дик. Я умолял их вылечить собаку, но меня никто не слушал. Дверь кареты закрылась, и я больше никогда не видел Дика. Раненные осколками стекла руки долго не заживали. В больницу ко мне приходили из полиции, расспрашивали об опекуне. Я ничего не мог им сказать, в доме он не появлялся. Когда я выздоровел, меня привезли в приют. Попечительница долго объясняла, что от наследства моих родителей ничего не осталось: опекун исчез с деньгами, вся недвижимость оказалась проданной, а дом сгорел дотла. Так я стал жить в приюте. Поначалу всё шло нормально, но когда все узнали, кто я, жизнь стала невыносимой. Там есть ребята старше меня — Джек и его друзья, они не знают своих родителей, никогда их не видели. Я им не понравился...
— Лео, как ты думаешь, почему?
— Они говорят, что я веду себя как богач, что я их презираю. Это неправда! Просто мне хочется быть одному и мне не нравятся их игры! Они постоянно издеваются над кем-то!
— И над тобой?
Я кивнул головой.
— Они отбирают у меня еду.
Долго сдерживаемые слёзы текли теперь не останавливаясь.
— А если я не отдаю — плюют в тарелку. Я больше не могу! Я всё время хочу есть! Я прячусь, чтобы побыть одному, но они находят меня везде и мучают.
— Ты не пробовал жаловаться?
— Пробовал. Их наказывают, но они никого не боятся.
— А что говорит директриса? Ей ведь доносят?
— Она говорит: «Пора стать как все! Будь проще.» А ещё... она меня показывает благодетелям..., тем, которые приходят пожертвовать на приют
— И что в этом плохого? — спросил Симон.
— Посмотрите, как я одет! Я вырос, но ношу всё те же тесные лохмотья. Другим выдают одежду по росту, мне — нет. Когда приходят благодетели, она зовёт меня в свой кабинет, рассказывает мою историю, жалуется на бедственное положение приюта, нехватку денег. Дамы прикладывают платочки к глазам, господа сочувственно кивают и уходят, оставив щедрые пожертвования.
Мне не хотелось больше говорить. Симон тоже молчал.
— Лео, — услышал я его тихий голос. — Чем-то наши с тобой истории похожи. Когда мне было десять лет, мои родители отправились в длительное путешествие, пообещав мне вернуться через год, на Рождество. Они не вернулись... Их корабль потерпел крушение в океане. Те рождественские каникулы я не забуду никогда. Я хотел их увидеть, и не мог думать ни о чем другом. Мне казалось, что я схожу с ума! Я должен был их увидеть ещё раз!
Симон подошёл к ёлке и снял с одной из веток маленькое сердце, выточенное из какого-то красного камня, погладил пальцами его гладкие, отполированные бока.
— Посмотри на это сердечко, Лео. Мой отец привёз его из своих путешествий по Восточной Индии и подарил маме, а она каждое Рождество вешала его на ёлку, — но это не игрушка!
Он перешёл на шёпот.
— Лео, мне это удалось! Я встретил родителей! — Глаза Симона сияли в полумраке гостиной.
«Как жаль! Он сумасшедший!» — подумал я. В десять лет я знал, что умерших людей встретить невозможно. Симон, по моему мнению, страдал какой-то душевной болезнью, но страха мне он не внушал. Устроившись рядом со мной на диване, он продолжил:
—Лео, ты можешь увидеть твоих родителей! Сейчас! Сожми это сердечко в руке и думай о них.
Я не верил ни единому его слову, но моя рука уже сжимала маленькое сердце, и я погружался в сладкие воспоминания. Издалека до меня донесся голос Симона: «Когда захочешь вернуться — сожми сердечко в руке и подумай обо мне! Не забудь!»
«Вернуться? Зачем?» Я стоял в украшенной к Рождеству гостиной нашего дома и через пелену слёз, застилающих глаза, смотрел на улыбающихся мне родителей, не решаясь подойти. Они подошли, затормошили меня, обнимая и целуя. Настоящие! Живые! Мама, красивая как всегда, золотистые волосы, уложенные короной на голове, синие глаза, с любовью смотрящие на меня. Она была в лиловом, шелковом, вечернем платье. Я вдыхал знакомый, нежный аромат её духов. Папа во фраке, гладко выбритый. Всё те же непослушные чёрные кудри, весёлые карие глаза. Под елкой лежали мои подарки. Мне их вручили, смеясь над моим нетерпением, и я побежал в свою комнату. Красивый костюм американского индейца, лук со стрелами и настоящий томагавк! Сбросив надоевшие лохмотья, надел подаренный костюм и вернулся в гостиную. Родители ждали меня за столом. Рождественский ужин был прекрасным, точно таким, как два года назад, в наше последнее Рождество, проведенное вместе. Папа много шутил, мы с мамой смеялись. После ужина мама с папой танцевали и целовались, а я смотрел на них и посмеивался. Очень хотелось поиграть моими любимыми игрушками, которых мне так не хватало в приюте. Я ушел в свою комнату. Мне показалось, что я играл совсем недолго. Мама подошла неслышно, поцеловала меня в макушку и погладила по голове. Я обернулся, широко улыбаясь, и заметил, что она плакала. Отец смотрел на меня глазами, полными слёз.
— Лео, сынок, прости нас — сказала мама. — Ночь на исходе, мы должны уйти.
— Нет! Мамочка! Папа! Не уходите! Я не могу без вас жить... Мне очень плохо там!
— Прощай, сынок... Всё наладится... — увещевал глуховатым голосом отец.
— Мамочка, возьмите меня с собой, если не можете остаться!
— Нет! Это невозможно! Лео, мальчик мой, возвращайся немедленно! Здесь нельзя оставаться!
Последние сказанные ею слова ещё звучали в моих ушах. Я обошел гостиную, обежал весь дом, не веря, что они исчезли, но нигде их не нашел. Меня душила обида. Они снова меня бросили! Живут где-то вместе, а я один и никому не нужен! Вернувшись в свою комнату, я бросился на кровать и плакал до тех пор, пока не уснул, обессилев от слёз. Проснулся оттого, что Дик, рыча, тащил меня с кровати. В комнате было дымно. Толкнул дверь в коридор — заперта. Дик положил томагавк у моих ног. Я накрыл голову одеялом и ударил томагавком по застекленной двери, ведущей на террасу. Мы выбрались с Диком из комнаты — но напрасно я вглядывался в темноту, надеясь увидеть деревья парка и знакомые очертания других домов. Города больше не существовало! Дом пылал в угольно-черной ледяной пустоте!
«Вернуться! Надо вернуться!» — вспомнил я. Лихорадочно обыскал карманы в поисках сердечка. Его там не было! Переодеваясь, я достал его из кармана и положил на тумбочку возле кровати. Часть комнаты уже горела. Я рванулся к двери. Ощетинившийся Дик зарычал и вцепился в штанину, удерживая меня. Я погладил его по липкой от крови голове и приказал лечь. Он заскулил, но подчинился. Накинув на себя одеяло, я вошел в комнату. От жара мне стало плохо, я упал на горячий пол и медленно пополз к кровати. Одеяло тлело на мне. Лишь только я схватил сердечко, полыхнула тумбочка. Сильно обожгло руку. Теперь горела вся комната. Теряя сознание и превозмогая боль в обожженной руке, я сжал сердечко...
В едва освещенной, прохладной гостиной, обеспокоенный Симон тряс меня за плечи. Придя в себя, я разрыдался. Молотя кулаками по его груди, я кричал:
— Зачем? Зачем ты это сделал?
В растерянности, он повторял:
— Лео, прости. Я хотел как лучше...
За окнами серело, занимался скупой на краски, холодный зимний день. Мы сидели с Симоном, обнявшись на диване. Я успокоился, но ещё всхлипывал время от времени. Он гладил меня по голове и говорил слова, которые мне хотелось слышать ещё и ещё:
— Лео, ты больше не вернешься в приют. Я усыновлю тебя. Всё будет хорошо...»
***
Симон стал мне настоящим отцом, посвятив жизнь моему воспитанию — и не только этому. Он сумел привлечь внимание общества к проблемам приютов. Туда пришли настоящие педагоги, люди, любящие и понимающие детей. Дик выжил, мы нашли его у дворника соседнего со сгоревшим дома, и он прожил у нас двадцать долгих, счастливых лет. Я выучился, женился и благодарен Симону за всё. Недавно его не стало. Я продолжил его дело, став председателем попечительского совета по делам приютов. Каждое Рождество, наряжая дома ёлку с детьми, я подолгу смотрю на маленькое красное сердечко, и возвращаюсь в памяти в ту рождественскую ночь, изменившую всю мою жизнь.
КОНЕЦ