Оказалось, это не просто фигура речи, такая дружба существует. Довольно давно я планировала посмотреть состояние дома Кляйна в Ханларе, о котором много слышала, видела фотографии интерьеров и отдельных предметов, относящихся к минувшему веку, который давно канул в Лету и следы которого все реже можно встретить в обычной жизни. В этот свой приезд в те края мне удалось попасть в его дом.
Но более всего я рада, что смогла познакомиться с человеком, которому почти 90 лет, и, кажется, он единственный, в ком все еще теплится жизнь – отголоски жизни, которая когда-то была в этом доме, постепенно проваливающемся в небытие. Медлительный в движениях, очень деликатный, Фикрет муаллим приехал, чтобы открыть мне двери этого дома и вновь рассказать о его обитателях, о том, как они тут жили, вели хозяйство, принимали гостей. Он достал из дальнего кармана ключ, тщательно завернутый в несколько салфеток, чрезвычайно медленно и осторожно, словно боясь повредить, развернул салфетки и вставил ключ в проржавевшую скважину. Дверь открылась, и мы попали на деревянный балкон, балки которого издавали глухой скрип. Лил дождь, и запах свежести смешивался с запахом гниющего дерева, отсыревших стен, проржавевших железяк на дверях и окнах.
Без суеты и спешки наш проводник открыл также дверь в дом, и мы оказались в прихожей, из которой сразу ввалились в залу. На стене не тускнеющий от старости губинский ковер излучал пыльное тепло в этом не умершем, но заживо погребенном доме. Как же бесполезен дом, все его вещи без людей, без дыхания человека, без музыки голосов. Как убого любое убранство, как бессмысленно жалки все безделушки без хозяев. Как печальна жизнь после смерти… Круглый стол, юбочка абажура, бросающая легкомысленную тень, напыщенный, словно старающийся «сохранить лицо», фигурный диван, обитый бордовым атласом с мелким рисунком, добротный шкаф, который, кажется, простоит еще сотню лет и не согнется от старости, двуспальная кровать, тоже добротная и даже слишком хорошо сохранившаяся.
Пока я оглядывалась по сторонам и фиксировала все это в разных ракурсах, что-то скрипнуло, я обернулась и увидела свое отражение в трехстворчатом трюмо – в потускневших зеркалах я была похожа на призрак. А скрипнуло кресло-качалка: я его коснулась, и оно с остервенением стало раскачиваться и издавать звуки, по которым соскучилось. Мне так стало его жаль. Оно тут взаперти уже много лет, ни с кем не общается, никто его не греет теплом своего тела, никто не гладит его полированные ручки. Я и его сфотографировала.
На всех предметах белой краской выписаны инвентарные номера – так грубо и бестактно. Я стояла и думала: ведь можно было мельче написать, красивым почерком, где-нибудь внизу, под и за… Но кто ж об этом думает, когда в одночасье все становится ничьим, казенным. Фикрет муаллим все это время о чем-то говорил, тихо бурча себе под нос, но я его не слушала, не могла сконцентрироваться на информации – меня поглотили чувства и мысли, взявшиеся откуда-то из глубины. Я прислушивалась к звукам дома, хотела настроиться на его волну, может, услышать голоса тех, кто тут жил. Мы прошли в следующую комнату.
Она была меньше гостиной, в центре опять стоял стол, у стены на тумбочке – проигрыватель и еще один молодящийся шкаф. Мне казалось, что каждая вещь хочет что-то рассказать, нужно только подольше задержаться и прислушаться к ней.
Но мы прошли дальше и оказались в кухне. Большое окно было сплошь затянуто паутиной. Я такой плотной многослойной паутины никогда не видела. Она полностью оплела окно вдоль и поперек, и серый тусклый свет, проникавший сквозь грязные стекла, пробивался сквозь это плотное кружево паутины. Меня поразил очаг с огромной дровяной плитой и каминной вытяжкой. Рядом на тонких ножках стояла дореволюционная плита. Фикрет муаллим подошел к очагу и стал рассказывать, где хозяйка грела воду, куда ставила кастрюлю с борщом, как проходил процесс готовки. Напротив стоял шкаф, в котором хранилась посуда и продукты. Фикрет муаллим подошел к нему, выдвинул полку, рассказывая, как хозяйка нарезала тут овощи для обеда. Он все еще восхищается этой инновацией, удобным рабочим местом, не занимающим пространство. И все еще сожалеет, что не смог у себя дома соорудить нечто похожее для своей жены.
Дальше он отвел нас в погреб, который не мог не произвести неизгладимое впечатление. Словно ты попадаешь в декорации фильма ужасов и сейчас вылезет из люка убийца, а в углу, может, висит повешенный… Деревянная лестница ведет на крышу, все в песке, маленькое окошко под потолком затянуто грязью и паутиной.
И пока мы оглядывались по сторонам, а Фикрет мяллим с гордостью демонстрировал чугунный агрегат с большим колесом, в котором давили виноград для вина, мы услышали голос в окошке. Голос спросил, есть ли кто в доме, и уже через пару минут мы увидели толстого молодого человека, который говорил, что этот дом затопляет его сад и у него сырость, от которой страдают малые дети. Он жаловался мне, пытался объяснить ситуацию, думая, что я имею отношение ко всему, что тут происходит. Я слушала его, сочувствуя и понимая, что его проблему никто не решит. Этот дом будет разлагаться и дальше, снести его не снесут, но и капитально ремонтировать вряд ли будут. Фикрет муаллим, закрыв погреб, стал говорить с человеком, а я пошла дальше по комнатам и попала в спальню с узкой кроватью, вешалкой и консолью в стиле ар-нуво. И тут я услышала фразу, которая заставила меня вернуться к действительности и прислушаться к тому, что говорит старик. Он достаточно громко и внятно сказал молодому человеку о себе, что он тут никто и звать его никак и что он просто хранит ключи от этого дома, охраняет дом в память о тех, кому он принадлежал. Разочарованный мужчина ушел. А мы остались.
Старик стал рассказывать. Он ходит в этот дом с 1951 года. Виктор, сын хозяев, был его закадычным другом. Они дружили всю жизнь, он был самым близким для него человеком. Они прожили в этом городке всю свою жизнь, у Фикрет муаллим жизнь шла своим чередом, он женился, родил троих детей, они росли и выросли, он все так же живет со своей женой, а Виктор как был один, так всю жизнь и прожил одиноким, в окружении кучи всяких мелочей, кружевных салфеток, книг и старых пластинок. Фикрет муаллим к нему ходил, когда ушли из жизни его родители, был рядом до последнего вздоха. Однажды, когда Виктор сильно болел и было ясно, что отпущенный ему отрезок жизни закончился, он попросил Фикрета пойти к нотариусу и хотел переписать на него все свое имущество. Фикрет очень занервничал, заерзал на стуле, ему показалось, что этим можно перечеркнуть полувековую дружбу, бескорыстную любовь, привязанность. Разве ему нужно вознаграждение за его заботу, разве не настоящая дружба связывала их все эти годы?! Как он может унаследовать богатый, полный антиквариата дом, это немыслимо. Виктор был удручен.
Фикрет был единственным родным человеком на всем свете. Они долго думали и решили, что дом нужно сохранить и превратить его в музей, который расскажет о быте и жизни одной немецко-польской семьи, волею судьбы попавшей на Кавказ, где они создали свой мирок – европеизированный оазис, хрупкую, кружевную, интеллектуально-интеллигентскую среду, такую далекую от эстетики и мировосприятия этих мест. Как они ассимилировались, как в их европейский быт вошли атрибуты местной культуры, как случилось духовное родство, человеческое, как оно окрепло, вросло корнями, проникло в самую суть их душ. Виктор умер в 2007 году, а Фикрет муаллим все так же приходит в этот дом, включает свет во всех комнатах, медленно шаркает по анфиладе комнат, притрагивается к вещам. Он будет сюда приходить до тех пор, пока сможет ходить, и почему-то мне кажется, что мысли об этом доме будут последними, которые захватят его сознание перед далеким путешествием в иной мир.
Май 2021